сиденье, я начинаю думать, что поступаю нехорошо, и уже года два как я почти не получаю от этого удовольствия. Родители всегда так - вырастят нас, а потом воображают, будто мы их собственность.
- Но теперь-то, я надеюсь, вы получаете от этого удовольствие?- сказал я и ткнул соломинку в стакан воды со льдом.- Это я беспокоюсь не о себе, а о вас.
- Можете не беспокоиться,- сказала она.
- Не буду. Это ведь не моя забота, верно? А вот куда бы нам пойти?
Она понятия не имела, и тогда я предложил проехаться автобусом вдоль озера к Шильонскому замку и пошел трепаться про Бонивара и поэму Байрона, ей сразу загорелось ехать - она хоть и слыхала про все это, но удивилась и обрадовалась, что я тоже знаю, ей ведь, наверно, казалось, я заядлый контрабандист и только, откуда же мне все это знать. Я и впрямь ничего этого не знал, просто как раз сегодня утром прочел в путеводителе для туристов. Зато я как бы между делом рассказал про байроново жилье в Ньюстеде, и это все была чистая правда: совсем еще мальчишкой, а потом и постарше я ездил туда на автобусе - один раз с матерью, она навещала подругу в туберкулезном санатории неподалеку. Теперь нам было о чем поговорить, а скоро мы уже болтали в свое удовольствие и про всякое другое - сидели в автобусе, глазели на сверкавшее при каждом повороте озеро и нашептывали друт дружке всякие приятные пустячки. Под конец я уже не знал, о чем бы еще поговорить, и спросил, чего она желает от жизни, а она отвегила: сама не знает.
- У меня всегда было все, что захочу, вот я и не привыкла ничего хотеть.
- Да уж наверняка вам хочется кой-чего такого, чего папаша не может дать.
- Лучше скажите, чего хотите вы, может, тогда я тоже что-нибудь вспомню. Наверно, я слишком счастлива, поэтому мне ничего не хочется.
- Или слишком несчастливы,- сказал я. Мне хотелось сбить ее с толку, так легче всего выудить из человека правду. Почему бы не пойти на такую уловку, я же в эту Полли нисколечко не влюблен.
- Может, вы думаете, я истеричка? Ничего подобного! - с вызовом бросила она.- Отец начал ходить к психоаналитику, а мне это ни к чему.
Я чуть не свалился со стула: это ж надо, знаменитый Клод Моггерхэнгер каждый вторник и четверг лежит на кушетке у психолекаря и выбалтывает свое прошлое! Но потом смешная сторона этого дела как-то слиняла, и мне даже стало не по себе.
- На что это ему?
Я предложил Полли сигарету, и она закурила.
- Наверно, для передышки, хочет провести время. Он вовсе не свихнулся, не думайте, ничего подобного. Просто не любит отставать от моды. Все Моггерхэнгеры такие.
- Даже вы?
- Ну, скажите, чего вы хотите от жизни, тогда я тоже скажу.
- Хочу, чтоб мне не приходилось задумываться, чего я хочу,- сказал я, стараясь не ударить лицом в грязь.- Хочу жить вовсю и не гадать, чем бы заняться да чего бы добиться. А ведь все только об этом и хлопочут, Всякому вынь да положь вон ту работу, или вот этот дом, или машину. Всяк загадывает: непременно буду главным - либо директором, либо управляющим. Всяк надеется заполучить то или это или приспичит ему жениться как раз на той женщине, которая, сразу видно, никак не про него. А получит человек все, чего добивался,- опять ему чего-то надо, а когда и хотеть больше нечего либо уж так выдохся - ничего и хотеть не может и сил не осталось добиваться, ну, тогда подворачивается несчастный случай или просто человек помирает - и все. Хотеть - это нас сам черт подуськивает. Вот мне и того хочется и этого, а через минуту глядишь - ничего мне не надо. Бывает, сам понимаю: не про меня это. безнадежное дело, а именно это мне и подавай, готов помереть - лишь бы добиться своего. Когда накатит жадность, мне надо всего сразу, так что я уж и сам не знаю, чего хочу, либо не знаю, с чего начать, и в конце концов так ни за что и не берусь. Вот меня и носит по ветру, как соломинку, а пока суд да дело, я просто живу, вот я все, и не так уж плохо живу, потому что стараюсь работать как можно меньше.
- Что-то не верится, что вы говорите правду. Я рассмеялся.
- Самому не верится. А все ж я стараюсь. Да только что это такое - правда? Может, вы мне скажете, тогда угощу вас птичьим молоком. Мне не понять, чего я хочу, покуда у меня этого не будет,- вот вам чистая правда, но от такой правды страх берет. Чаще всего мне охота получать каждый год несколько тысчонок, купить себе домик н жить без заботы и работы.
- Очень скромное желание,- сказала Полли.- Вы вполне можете его осуществить.
- Думаете, могу? - Я даже приободрился.
- По-моему, вы хотите очень немногого. Даже удивительно. Вот тут я смутился и уже не очень понимал, что теперь говорить.
Мы доехали до Шильонского замка, но внутрь не пошли, сели в кафе, держались за руки и толковали о чем попало. Сперва сидели за столиком на улице, а потом разразилась гроза, и мы зашли в помещение и ели еще пирожные с кремом и пили кофе. Небо было розовое, и молния перерезала его, точно гранат. Потом оно вдруг стало свинцовое, и гром уже не погромыхивал вдалеке, а так загрохотал - даже пол под ногами затрясся.
- Лучше всех живет тот, кому некогда задумываться,- сказал я.- Свою жизнь я уже загубил такими вот разговорами. И вы тоже свою загубите, если не поостережетесь. Мы с вами, можно сказать, одного поля ягода, и, по-моему, хватит нам ломать голову, думать чего мы хотим от жизни, лучше возьмем от нее что можно и доставим себе удовольствие. Хватит, нагляделись мы и на стены, и на озеро, поехали ко мне в гостиницу.
- Я знаю, мне не надо бы соглашаться.- к моему удивлению, сказала Полли, взяла меня под руку и так прижала ее к себе, я даже ощутил тепло ее тела,- но мне тоже этого хочется.
Мы пошли к автобусу, и я чувствовал себя настоящим героем, не хватало только трубки в зубах, и мне опять стало пятнадцать лет, как вечность назад. В автобусе мы принялись было целоваться, но все добродетельные швейцарцы на нас уставились, и мы отпустили друг дружку и сидели прямо, угрюмые, почти не разговаривали - уж очень мы себя выдали.
Пошел дождь, и я испугался: а вдруг Полли передумает, но она и бровью не повела. Портье отдал мне ключ и ни о чем не спросил, и мы поднялись ко мне в номер - в нашей благополучной пуританской Англии это было бы невозможно, так я по крайней мере слышал.
Через четыре часа мы тихонько спустились в ресторан подзаправиться, оба изрядно помятые и совсем без сил, и молча глядели друг на друга, пока нам не принесли еду, а потом накинулись на нее с такой жадностью, как перед тем друг на дружку, и за едой почти не разговаривали, словно первое наше затянувшееся свидание заменило пятьдесят миллионов слов, которые теперь уже вроде И незачем произносить.
Мы сидели и не спеша потягивали вино, так что под конец официант принес счет (деликатный намек, что уже время закрывать), тогда мы опять поднялись ко мне в номер и уж использовали ночь на всю катушку, покуда нас не одолел сон.
В Лондон мы летели одним самолетом. Мне казалось, это я здорово придумал - на случай, если меня запомнил какой-нибудь таможенник. Ведь если меня и впрямь кто приметил и подумал, зачем это я уезжаю, теперь он увидит: я возвращаюсь с красоткой, и его подозрения рассеются. И если на следующей неделе я буду улетать с того же аэродрома, он подумает, я опять отправился по тому же похабному делу. Уильям Хэй наверняка одобрит этот невинный обман. Пассажиров было немного, и, когда световой сигнал позволил нам расстегнуть привязные ремни и самолет начал взбираться в небеса, я сказал Полли, чтоб она шла за мной в хвост.
- Мне надо в туалет,- сказал я и подмигнул,- составь мне компанию.
Поблизости никого не было, я отворил дверь и сказал: входи, мол, скорей. Вошел следом, мигом защелкнул задвижку.
- Здорово придумано! - сказала она.- Мне бы и в голову не пришло. Ты, наверно, сто раз это проделывал со случайными попутчицами?
Мы крепко обнялись и поцеловались.
- Только сейчас додумался. Больше ведь негде, разве что в багажном отделении, так ведь туда не проберешься, не просить же у пилота ключ. Я так в тебя влюблен, а тут сиди - и даже дотронуться нельзя. И потом, мне надо кой о чем тебя спросить, а это можно, только когда мы целуемся.
Полли прислонилась к раковине.
- Ну спрашивай.
- Выйдешь за меня замуж? Я знаю, вопрос дурацкий, но я заранее не раздумывал, этим только все испортишь. Не отвечай сразу. Я еще не жду ответа. Просто мне хотелось сказать, до чего трудно будет после этих дней с тобой опять спуститься с небес на землю. Если не захочешь больше меня видеть, я пойму. Только сам я чувствую другое и хочу, чтоб ты это знала, даже если сама решила, что никаких таких чувств ко мне у тебя нет. У меня же к тебе чувство такое, как самый горячий поцелуй, а для меня это очень много.
Ее кругленькая хорошенькая мордочка была обращена ко мне, а в зеркале у нее за спиной я видел свое лицо, и на нем была боль, смятение, и жадность, и ложь, и любовь.
Самолет тряхнуло, и Полли ухватилась за меня.
- Так что не отвечай,- продолжал я,- мне не ответ твой нужен; я не спешу. Я хочу быть перед тобой честным, и ты пойми, я не вру. Просто мне вдруг очень захотелось это сказать. Я никогда еще этого не говорил и никогда больше никому не скажу.
И тут нам стало не до слов…
Потом мы пробрались на свои места, стюардессы разносили подносы с едой и с любопытством на нас поглядывали. Одна всякий раз, проходя между кресел, мне улыбалась - она во всем была прямая противоположность Полли и очень мне приглянулась, я не прочь был бы и ее тоже грубо и непристойно утащить в хвост самолета. Но тут мы с Полли накинулись на обед, будто не ели целую неделю, и на этот раз я заказал уже не полбутылки шампанского, а бутылку, и стюардесса подала ее уж с такой торжественностью, словно мы только что сыграли свадьбу и летим в Англию на медовый месяц. Того и гляди, к нам подойдет с поздравлениями сам первый пилот и пожелает долгой совместной жизни - может, авиакомпания оказывает пассажирам и такие услуги; а механик, проходя в хвост, понимающе на нас поглядел; похоже, девушки болтали про нас и выложили, чем мы, по их мнению, занимались.
Полли ела, опустив голову, сама скромность, и я уж решил: наверно, думает про наше приключение и теперь, когда все на нее глазеют, скорей всего злится на меня и, когда прилетим, больше не захочет со мной знаться. Но она вдруг заговорила:
- Когда мы только познакомились, ты сказал, ты никому никогда не признавался в любви, предоставлял отношениям говорить самим за себя и никогда не произносил слово «люблю».
- Так и знал, что ты про это заговоришь. Да, правда. Прямо не знаю, что со мной творится. Все это так ново, я никогда ни к кому ничего похожего не чувствовал, оттого так и говорю. Наверно, дело в этом.
- Наверно,- сказала Полли.
- Я слишком много болтаю.
- Мне это не мешает,- сказала она.- Даже нравится. Никто из моих приятелей не умеет разговаривать. Так, как ты, не умеют. Они произносят разные слова, но разговаривать не умеют. Когда ты говоришь, я чувствую себя человеком, а от их разговоров только ясней и ясней вижу, что я им всем чужая. Не думай, я далеко не всему верю, что ты говоришь. Дело тут не в вере. Но настоящая близость приходит, только если люди разговаривают друг с другом.
Мне стало ее жалко и почему-то себя тоже. Наверно, хорошо, что она сейчас заговорила, а если б не заговорила, наверно, заговорил бы я.
- Я живу совсем не так самостоятельно, как тебе кажется,- сказала Полли.- Знакомые, у которых я должна была остановиться в Женеве, уже звонили отцу, сказали, что две последние ночи я у них не ночевала. Да и все равно он будет встречать меня в аэропорту, так что лучше держись от меня подальше, тем более раз он тебя знает.
Я был только рад послушаться ее совета, мне совсем не хотелось опять сталкиваться с Моггерхэнгером. Я его не боялся, но Уильям Хэй строго-настрого предупредил, чтоб во время поездок с контрабандой я не ввязывался ни в какие истории. Только вот жалко, нельзя будет пройти через таможню под руку с Полли - а ведь ради этого я и летел с ней одним самолетом. Мы обменялись телефонами, но оба понятия не имели, когда сумеем созвониться, а тем более увидеться. Световое табло велело погасить сигареты и пристегнуться к креслам, самолет вдруг прорвался сквозь облака, под нами показалась электростанция Бэттерси, а мы так и не успели толком обсудить все, что было между нами нерешенного и уже начало нас всерьез мучить.
Я пропустил Полли вперед, а сам выждал немного и стал спускаться по трапу, точно раненый. Но едва спустился, сразу же чуть не бегом догнал ее, и мы как сумасшедшие поцеловались и только после этого прошли в зал для приезжающих.
- Я люблю тебя,- сказала она.- Я не хотела говорить, но я тебя люблю.
Она прошла в комнату для дам, а я принялся шагать взад и вперед по залу. От нечего делать поглядел на стойку с отделениями для писем и увидел конверт с моим именем. Я взял его и вскрыл, подумал- это какому-нибудь однофамильцу, но все равно любопытно, что там внутри.
«Сегодня хорош номер девять. Надеюсь, вы слетали успешно. Ли-нингрейд».
Я дождался, пока Полли получила свои вещи и прошла через таможню- ей всего-то пришлось ответить на один короткий вопрос и улыбнуться. Сам я прошел, как мне было велено, через проход номер девять, хотя зачем это было нужно, не понял: ведь я сказал, что мне нечего предъявить, и теперь это была правда, и вот таможня уже позади, и я еще успел увидеть знакомый затылок: передо мною по лестнице спускался Моггерхэнгер.
Я немного помешкал, потом тоже сошел вниз, сел в автобус и покатил в город.
Дома меня ждал Уильям, сам он только что вернулся из короткой поездки в Ливан. Он сидел в халате на кушетке в общей комнате, и Хейзел внесла поднос с кофе. Эта девка из Сохо с жестким лицом и сладострастным телом время от времени его навещала, и сейчас он ей подмигнул, чтобы она оставила нас вдвоем. Он курил сигарету через нелепый длиннейший мундштук и уселся поудобней, приготовился слушать мой рассказ, а я подумал: потом, верно, все перескажет в организации Джека Линингрейда.
- На той неделе поедешь опять,- сказал Уильям, когда я кончил. Он глотал кофе, и тощее горло его судорожно вздрагивало, кадык ходил ходуном, будто при каждом глотке его ударяли по шее невидимым резиновым молотком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51