— Кто там?
— Откройте, пожалуйста, госпожа Попф, — ответил ей вполголоса Падреле, догадавшийся, что это, верно, и есть жена доктора, о которой он слышал от Магарафа. — Я из Города Больших Жаб… С приветом от человека, который очень интересует вашего супруга.
— Девочка?! Одна! В такую позднюю пору!.. — удивилась Береника, которую ввел в заблуждение тонкий голосок лилипута. Она приоткрыла дверь и сказала: — Входи, девочка!
Если бы в прихожей было посветлее, она бы смогла увидеть, как позеленело от этого невольного оскорбления лицо вошедшего. Но в прихожей было все же вполне достаточно света, чтобы Береника могла убедиться, что перед ней не девочка, а, очевидно, один из прежних коллег Томазо Магарафа.
— Ах, извините, пожалуйста, — смутилась она. — Вы, вероятно, друг бедного Томазо Магарафа?
Любой на месте Аврелия Падреле простил бы жене доктора Попфа ее ошибку. Но Падреле-младший, который не знал, что его больше оскорбило, — то ли, что его, мужчину за тридцать, приняли за девочку, то ли, что в нем — одном из богатейших людей страны — могли заподозрить друга нищего комедианта, — Падреле едва сдержал себя, чтобы не наговорить непоправимых дерзостей жене этого провинциального докторишки.
— Не имел чести! — презрительно пропищал он. — Но мог бы о нем кое-что рассказать.
Он молча двинулся вперед, всем своим видом показывая, что не расположен тратить попусту время на болтовню.
Обиженная его тоном и огорченная своей невольной бестактностью, Береника проследовала за ним туда, где на светлом фоне раскрытой двери показался Попф.
— Этот господин к тебе, — сказала Береника. — Он из Города Больших Жаб… от Томазо Магарафа…
— Это просто замечательно! — воскликнул Попф. — Милости прошу! Вы и представить себе не можете, как кстати вы приехали! Если бы вы только знали, как меня волнует судьба вашего друга!
Падреле, усевшийся было в кресле, не мог вынести это оскорбление вторично. Его желтое лицо еще больше пожелтело. Он соскочил на пол, отвесил подчеркнуто церемонный поклон и, задыхаясь от бешенства, пропищал:
— Я уже был счастлив сообщить вашей уважаемой супруге, что не имею чести быть другом господина Магарафа. Моя фамилия Падреле. Я — Аврелий Падреле из фирмы «Братья Падреле и компания», если вам что-нибудь говорит это словосочетание!
— Примо Падреле ваш родственник? — несколько растерянно осведомился доктор.
— С вашего позволения, это мой брат! Мой старший брат и глава фирмы! — надменно ответил Падреле и иронически добавил: — Я вижу, кое-какие сведения о жизни деловых кругов доходят и до вашей… — он хотел сказать «дыры», но удержался и поправился: — и до вашего Бакбука.
Конечно, «это словосочетание» говорило очень многое даже таким далеким от политики и деловой жизни людям, как Попф и его жена. Не было во всей Аржантейе человека, который не слыхал бы о банковском концерне Падреле, одной из тех шести фирм, которые были тайными, но подлинными хозяевами республики со всеми ее богатствами, землями, лесами, недрами и предприятиями, университетами, министерствами и храмами, кабаками, железными дорогами и детскими приютами.
В каком бы уголке Аржантейи вы ни проживали — в Городе Больших Жаб или на убогой ферме где-нибудь в дичайшей степной глухомани, вы одинаково аккуратно, хотя далеко не всегда об этом подозревая, платите дань «шестерке» и в том числе концерну Падреле. С самого вашего рождения и до последнего вздоха вам незримо, но вполне ощутимо сопутствуют агенты и контрагенты одной из этих фирм, а то и всех шести сразу. Вы пьете утром кофе с плантации Объединенной кофейной компании, тридцать четыре процента акций которой находятся в руках банка Падреле. Сахар, который вы бросили в свой кофе, изготовлен на заводах Аржантейской анонимной сахарно-рафинадной компании, являющейся постоянным клиентом этого же банка. Вы ежедневно платите дань фирме Падреле, зажигая газ, подбрасывая уголь в камин, посещая кино, опускаясь в мрачные трущобы метрополитена и приобретая билет компании воздушных сообщений «Икар-Аржантейя», покупая местечко на кладбище и ложу в театре, пачку табаку и галлон бензина, пару носков и стандартный летний домик на колесах, железнодорожный билет и садовую лейку, оплачивая счет за электричество, за мясо к обеду, за учение в университете, за модное платье или убогий стандартный костюм.
Даже налоги, которые вы платите государству, чтобы Аржантейя была могуча и неприступна, и те уходят в бездонные карманы всюду проникающей «шестерки», потому что все военные заказы по загадочной закономерности непременно попадают на заводы, принадлежащие кому-либо из «шестерки».
Если вас за радикальные взгляды избил полицейский, стоящий на страже интересов «шестерки», то и в этом случае вы, смывая со своего лица кровь и грязь, даете заработать братьям Падреле или их коллегам, так как акции четырех крупнейших в стране мыловаренных трестов распределены между банком Падреле и банкирским домом «Пизарро и сыновья».
В свое время всю страну облетела крылатая фраза из замечательного памфлета профессора Камилла Спуина: "Меня поражает в господине Падреле Примо не его баснословное богатство, не его железный характер, даже не его поистине необозримые деловые связи, а то, что он выработал в себе способность не улыбаться, произнося слово «демократия».
Эта фраза стоила господину Падреле одной минуты раздражения, а профессору Камиллу Спуину — всей его дальнейшей научной карьеры. Он так и кончил свою жизнь ничтожным агентом по страхованию недвижимого имущества.
Вот что обозначало «словосочетание» «Братья Падреле и Кш». Старшего Падреле звали Примо, младшего — Аврелий. Примо Падреле, единолично управлявший гигантскими капиталами, принадлежавшими ему и его брату, находился в Городе Больших Жаб. Аврелий Падреле собственной своей крохотной персоной находился в интересующий нас момент в Бакбуке, в кабинете неприметного провинциального врача Стифена Попфа.
Было бы извращением истины, если бы мы сказали, что на доктора Попфа и его супругу, особенно на последнюю, горделивое заявление их удивительного гостя не произвело никакого впечатления. Нельзя вырасти в обществе, где деньги — все, и не испытать по крайней мере легкого головокружения при виде человека, ворочающего миллиардами.
Но доктор смутился в первый миг больше от неожиданности, нежели от робости и преклонения. Он был, впрочем, достаточно честен перед самим собой, чтобы признаться, что чувствовал бы себя гораздо свободнее, если бы его посетитель не был так богат.
— Как же, как же! — ответил он независимым тоном, но, пожалуй, чуть-чуть поспешнее, нежели хотел бы. — Кое-что о жизни деловых кругов доходит и до нашего Бакбука. Прошу вас, садитесь! Давно ли вы видели Томазо Магарафа?
— В день моего отъезда, — сухо ответил Падреле, привыкший, чтобы в его присутствии занимались только его персоной.
— Ради бога! — встрепенулся тогда Попф. — Вы знаете решение суда?
— Его присудили к пятитысячной неустойке.
— Но откуда же ему взять такую сумму? Он же совершенно нищий человек!
— Совершенно верно, нищий! — с удовольствием согласился Аврелий Падреле.
— И он должен сесть в тюрьму?
— Должен был бы… если бы один человек не согласился внести за него неустойку.
— Я говорил тебе, Береника! — воскликнул Попф. — Как мы все-таки непозволительно плохо судим о людях! Вам известны фамилия и адрес этого великодушного человека, сударь? Мне хотелось бы послать ему телеграмму с выражением моего восхищения…
— Известны, — ответил Падреле, упиваясь эффектом своих слов и стараясь продлить это удовольствие. — Известна фамилия, известен и адрес. Но посылать ему телеграмму, по-моему, излишне.
Он увидел недоумение, выразившееся на лицах обоих его слушателей, помедлил несколько мгновений и добавил:
— Потому что его зовут Аврелий Падреле и он находится в настоящий момент перед вами.
Попф с сияющим лицом вскочил на ноги и стал пожимать неприятно холодные, чуть влажные ручки Падреле. А Падреле молча, с плохо скрываемым презрением и равнодушием принимал, как нечто должное и очень привычное, простодушные изъявления благодарности со стороны супругов Попф. Он уже успел насладиться их изумлением по поводу значительности фирмы, которую он представлял, и теперь ему хотелось окончательно покорить их, приручить, сделать своими рабами. Он испугался, как бы они не сочли его действительно великодушным. Он не нуждался в том, чтобы его считали великодушным. К тому же он опасался, что эти «попрошайки» (всех, кто был беднее его, он считал попрошайками) под всякими предлогами начнут выкачивать из него деньги. Довольно нетерпеливо выслушав благодарственную тираду доктора Попфа и несколько застенчивых слов, очень мило высказанных супругой доктора, он решил поставить затягивавшийся разговор на чисто деловые рельсы.
— Я с самого начала догадался, что он не сам по себе вырос. Это было бы чудом, а чудес не бывает. — Изложив эту глубокую мысль, Аврелий Падреле передохнул, как бы давая своим слушателям возможность оценить его интеллектуальные способности. — А так как Магараф упорно отрицал на процессе, что он вырос при чьей-нибудь посторонней помощи, то я понял, что он имеет серьезные основания скрывать это обстоятельство. Было нелепо выпытывать у него этот секрет, пока не кончился процесс, — другое дело, когда выяснилось, что ему нужно уплатить неустойку, а денег у него нет. Тогда я предложил ему эти пять тысяч кентавров за то, что он даст мне адрес человека, помогшего ему вырасти. Он поломался немножко и согласился, правда, взяв слово, что я никогда и никому не раскрою эту тайну, чем бы ни кончились мои переговоры с вами. Если бы ваш Магараф был хоть вот настолько, — Падреле показал свой крошечный мизинец, походивший на бледно-розового червячка, — вот настолько умным человеком, он мог бы у меня выкачать в десять раз большую сумму…
При этих словах столько торгашеского торжества и презрения выразилось на лице Падреле, что доктора Попфа передернуло от отвращения. Но Падреле этого не заметил. Он при своем богатстве считал излишним заниматься дипломатией и был искренне убежден, что у небогатых людей нет и не может быть чувства человеческого достоинства.
— Вы сами понимаете, — продолжал он, доверительно обращаясь к Попфу, — что я приехал к вам сюда в Бакбук не для того, чтобы передавать приветы Томазо Магарафа…
Он остановился, ожидая, что заинтригованный доктор осведомится у него о действительной цели его приезда. Но доктор Попф не доставил ему этого невинного удовольствия, и поэтому Падреле продолжал:
— Я приехал, чтобы попросить вас, доктор, проделать надо мной ту же операцию, которую вы проделали над Томазо Магарафом.
Он замолк, уверенный, что ему не захотят и не осмелятся отказать.
Но Попф не торопился отвечать. Очень трудно отказывать человеку, который просит излечить его от уродства, тем более, что систематические наблюдения над ним дали бы бесценный материал для науки. Самый глупый человек (а Попф уже убедился, что перед ним хитрый и злобный дурак) все же отличается от самого умного подопытного животного тем, что он может членораздельно ответить на любой касающийся его самочувствия вопрос экспериментатора. Но Попф трезво учитывал и другое. «Вот, — размышлял доктор Попф, — сидит передо мной с самой колыбели несчастный человек, постоянно чувствующий на себе презрительные, в лучшем случае обидно-жалостливые взгляды. Этот человек пришел в качестве просителя. От его поведения в значительной степени зависит, помогут ли ему избавиться от проклятия уродства. Но даже в такой момент он не в состоянии отрешиться от уверенности, что он со своими деньгами все может и что все, кто ниже его стоит на социальной лестнице, не смеют претендовать на другое к ним отношение, кроме хамского пренебрежения, и жаждут подачки. Что же, — думал Попф, — будет вытворять этот достойный представитель всесильного банкирского дома, когда он станет человеком нормального роста, когда исчезнет у него сознание своей неполноценности?» К тому же, законы предусматривали за эксперименты над людьми каторжные работы. Рисковать своим счастьем, счастьем Береники, честью, свободой, любимой научной работой из-за этого злобного уродца?! Конечно, он очень богат, он, очевидно, щедро заплатит. Но Попф был убежден, что и без этого Падреле деньги в скором времени потекут к нему широким потоком, стоит ему только приступить к массовому применению эликсира на животных.
И Попф решил отказать.
— К сожалению, — сказал он после некоторой паузы, — к большому моему сожалению, я еще чувствую себя больным… И, кроме того, меня ждет очень большая текущая работа…
Как хитрый человек, Падреле почуял, что дело совсем не в той мотивировке, которую выдвинул доктор при своем отказе. Но, как человек ограниченный, он и не представлял себе, что могут на свете существовать мотивы, столь далекие от денежной заинтересованности.
Понимающе глянув на молчаливого Попфа, он извлек бумажник и игриво подбросил его на своей чуть влажной ладошке.
— В нем ровно сорок девять тысяч кентавров. При стесненных обстоятельствах этого должно хватить…
Он самоуверенно хихикнул, но хозяева молчали. Полсотни тысяч кентавров в доме, где сбережений в обрез осталось недели на полторы! Нелегко отказаться от такой суммы. Попф молчал, хмуро насупившись и облокотившись на свой убогий письменный стол. Побледневшая от волнения Береника смотрела мужу прямо в его потемневшие серые глаза, как бы гипнотизируя:
«Ну, соглашайся же, Стив! Соглашайся! Сорок девять тысяч, милый мой Стив! Подумай только, сорок девять тысяч! Четыре года беззаботной жизни!»
Но Попф упорно отводил глаза от ее взглядов, и она, не понимая, почему он отказывается от таких денег, все же не решалась нарушить молчание.
— Семьдесят пять тысяч! — произнес Падреле после короткого, но тягостного молчания.
— Вы меня неправильно понимаете, господин Падреле, — глухо промолвил доктор, — здесь дело совсем не в деньгах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44