https://wodolei.ru/catalog/unitazy/bachki-dlya-unitazov/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


— Сто тысяч! — высокомерно бросил Падреле-младший. — Сорок восемь тысяч немедленно, остальные телеграфом спустя два-три дня после моего возвращения в Город Больших Жаб.
Но на этот раз доктор Попф только досадливо повел плечами, и тогда Падреле-младший пал духом.
— За одну ампулу сто тысяч кентавров! — сказал он. — Неужели вам этого мало? Побойтесь бога, доктор Попф.
А бедная Береника, которой чуть не стало дурно, когда она услышала последнюю цифру, вдруг пришла к трагическому выводу, что Попф ее не любит, что он любит свою науку, которая загнала их в эту дыру Бакбук, а ее, Беренику, он не любит, то есть любит, но меньше, чем науку, а значит — не любит. Потому что если бы он ее действительно любил, то он бы не потащил ее с собой в этот ужасный Бакбук, а оставил бы у родителей, в милом, родном, веселом городе Жужар. А если уж потащил, то, бесспорно, согласился бы взять у этого бедного лилипутика (Падреле уже вызывал в ней чувство какой-то жалостливой симпатии) сто тысяч кентавров, чтобы можно было уехать из Бакбука и жить без забот о насущном куске хлеба. Она понимала, что если Попф отказывается от такой огромной суммы, то у него на это есть очень серьезные причины. Но она была убеждена, что эти серьезные причины все же толкнули бы на отказ от ста тысяч кентавров только одного человека из десяти миллионов.
— Вы не должны мне отказывать, — произнес между тем дрогнувшим голосом Падреле и сполз на пол со своего кресла. — Только вы можете сделать меня счастливым человеком…
Попф молчал.
— Пожалейте меня, доктор, — сказал Падреле самым проникновенным тоном, на который был способен. Его тонкий голосок, сдавленный волнением, походил на писк крысы, попавшей в лапы кота.
Чем больше Аврелий Падреле унижался перед доктором Попфом, тем с большим ожесточением он клялся в душе отомстить ему потом, когда он вырастет. Он был уверен, что Попф не только набивает себе цену, но и пользуется случаем поизмываться над человеком, счастье которого зависело от его, доктора, доброй воли. Действительные причины отказа были попросту недоступны его пониманию. Если бы он их узнал, то не понял бы. А если бы понял, то, конечно, еще более возненавидел бы ничтожного лекаря из захолустного Бакбука.
Но, что бы ни переживал в глубине души Падреле-младший, мольбы его становились все униженней по мере того, как он убеждался в непреклонности доктора Попфа. Сейчас уже Падреле не упоминал больше о деньгах. Сейчас он уже не собирался приручать доктора, оказавшегося неожиданно таким непокладистым. Как и все люди его положения и душевного склада, Падреле мог только или повелевать рабами, или раболепствовать. И он патетически взывал сейчас к лучшим чувствам уважаемого доктора, то и дело униженными взглядами моля о поддержке молчавшую Беренику. О, никогда еще никто из династии Падреле не произносил таких горячих речей! Он пытался потрясти сердце Попфа описанием всех тех унижений, которые ему пришлось пережить за тридцать с лишним лет своей жизни, рассказами о том, как он не может себя заставить выйти к гостям, собравшимся в его гостиной; как он ведет поневоле одинокую и безрадостную жизнь без всякой надежды, что это одиночество когда-нибудь прекратится; о том, как он не может без страданий читать книги, смотреть спектакли и кинокартины, потому что и в книгах, и в пьесах, и в кинофильмах рассказывается о счастье, которое ему недоступно.
— Вы мне можете не поверить, — проникновенно сказал он, так как обыкновенные человеческие чувства действительно казались ему невероятными, — но я ехал к вам не только для того, чтобы расстаться наконец с проклятой шкурой карлика. Мне так хотелось обрадовать моего бедного брата Примо! Ах, если бы вы знали, как он страдает из-за того, что ничем не может мне помочь в моем несчастье!
Он произнес эти слова очень тихо, и Попф понял, что стоявший перед ним желтолицый злобный человечек был в этих словах совершенно искренен. Он, очевидно, действительно очень любил своего старшего брата. В этом факте было что-то трогательное, располагающее. Кроме того, Попфу была забавна и, бесспорно, лестна просьба пожалеть сразу обоих владельцев знаменитого банкирского дома.
«Черт с ними! — весело подумал он. — Надо их пожалеть!»
Но сразу соглашаться он посчитал для себя неудобным. Поэтому он задумчиво протянул:
— В крайнем случае, господин Падреле, я вам могу сделать инъекцию эликсира… Но жить вам у нас, пока вы вырастете, к сожалению, негде…
Тогда приободрившийся Падреле стал с новой энергией просить, чтобы ему разрешили остаться в доме уважаемого доктора, пока дело не будет завершено до конца, потому что он хочет сделать своему брату Примо сюрприз и явиться перед ним уже совершенно нормальным человеком. Возможно, что ему даже удастся вырасти до четвертого сентября, а это, представьте, как раз день рождения Примо!
— Но ведь здесь, право же, негде вас устроить, — еще более задумчиво протянул доктор Попф, радуясь в глубине души, что ему удастся проследить и зафиксировать весь удивительный и сложный процесс превращения лилипута в человека нормального роста.
Падреле снова начал горячо убеждать Попфа, что он будет очень стараться никого и ни в чем не стеснять. Он, очевидно, снова собрался пустить в ход все свое красноречие, но его перебил неожиданно голос Береники Попф.
— Ты ошибаешься, Стифен, — сказала она, решительно вставая из кресла, в котором она молча прослушала весь этот необычайный разговор, — по-моему, ты ошибаешься, — поправилась она. — Если господин Падреле не будет на нас в претензии, мы можем поместить его в нижней угловой комнате… А спать ему можно будет на диване… господин Падреле отлично на нем уместится…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой Аврелий Падреле главным образом растет, в то время как доктор Стифен Попф занимается другими, не менее важными делами
Официально, для всего Бакбука, доктор Попф еще продолжал болеть. Ему по горло хватало работы и без приема больных.
Свое время он делил теперь между Падреле и окончательной подготовкой к началу массовых инъекций «эликсира Береники», но не людям, а животным.
Таким образом в доме Попфов сразу появились две тайны, каждой из которых было вполне достаточно, чтобы весь город, не говоря уже о коттедже доктора Попфа, был надолго захлестнут волной репортеров. А тогда — прощай наука, прощай спокойное и систематическое наблюдение за сложнейшими и уникальными явлениями, происходящими в стремительно растущем организме Падреле, прощай методическая подготовка массовой инъекции эликсира!
Поэтому господину и госпоже Бамболи было сообщено с самыми теплыми и искренними изъявлениями благодарности, что миновала уже, к счастью, та трудная пора, когда Береника не могла обходиться без их дружеской помощи. Их просили заходить запросто, без приглашений, тем более что недельки через три доктор Попф надеется уже начать выходить на улицу. (Догадливая аптекарша сделала для себя из этих слов совершенно правильный вывод, что раньше нежели через месяц не стоит заглядывать к доктору, если не хочешь прослыть навязчивой).
Вдова Гарго любезно согласилась по-прежнему приходить и помогать госпоже Попф, пока еще оставалась необходимость в посторонней помощи. Ее только предупредили, чтобы она никому и ни при каких обстоятельствах не проболталась о том, что происходит в доме доктора Попфа.
Вдова, хотя никто ее об этом не просил, сочла нужным подкрепить свое честное слово клятвой, и было ясно, что она действительно скорее даст себе вырвать язык, нежели выскажет хоть отдаленный намек на доверенные ей тайны.
Господина Падреле, как Береника и предложила в тот памятный вечер, поместили на диване в угловой комнате первого этажа, выходившей окном в сад. Инъекция эликсира была произведена ему на другой же день после его приезда и прошла, хотя пациент очень волновался, достаточно буднично и без каких бы то ни было осложнений. Уже несколько часов спустя у пациента разыгрался небывалый аппетит. Тем самым был снят втайне волновавший Падреле вопрос, как он обойдется без своего повара. Дело в том, что у него с детства был отвратительный аппетит, пока Примо Падреле (по этому поводу было в свое время много шума в обществе и в бульварной прессе) не переманил от какого-то совершенно легендарного богача, чуть ли не от Джона Пирпонта Моргана, повара, назначив ему оклад, процентов на двадцать превышавший оклад министра финансов Аржантейи. Этот-то повар и мог в результате долгих бессонных ночей придумывать такие небывалые сочетания углеводов, белков и жиров, которые оказывались в состоянии пробуждать хоть к слабым признакам жизни вялые желудочные железы младшего Падреле.
После инъекции оказалось, что он может отлично обходиться незатейливой стряпней вдовы Гарго. С жадностью и ненасытностью, удивлявшими и даже пугавшими Падреле, он набрасывался на любое блюдо и поглощал с такой умопомрачительной быстротой, что доктор Попф вынужден был предупредить его, что необходимо тщательно разжевывать пищу, если он не хочет на всю жизнь остаться с больным желудком. Покончив с завтраком, Падреле не мог дождаться часа, когда ему подадут обед, а после обеда он, лежа на диване или медленно прогуливаясь по своей комнате, мечтал об ужине, то и дело поглядывая на часы.
Еще утром, сразу после того, как эликсир был введен в мякоть правой руки Аврелия Падреле, доктор Попф, торжественный и взволнованный, занес на собственноручно разграфленные таблички все необходимые данные о пациенте: возраст, вес, рост, объем груди, размер и положение сердца, и так далее, и тому подобное. Он сфотографировал раздетого Падреле на фоне белых дверей его комнаты в профиль и фас, во весь рост и отдельно лицо, сообщил ему устно и вручил выписанный на двух листах бумаги строго регламентированный порядок его дня, подчеркнув необыкновенную важность точного соблюдения этого расписания в интересах самого Падреле и науки.
Вдове Гарго была поручена вся продовольственная сторона этого эксперимента. Она неустанно стряпала, с трудом урывая время, чтобы вместе с Береникой сходить на рынок.
Следующей по своей трудности была проблема одежды. Падреле рос, — и притом так быстро, что и госпожа Попф и вдова Гарго соединенными усилиями не смогли обеспечить его хоть мало-мальски удобной одеждой. О красоте покроя уже не приходилось думать. Впервые после четырех поколений несметного богатства и царской роскоши представитель династии Падреле пользовался перелицованной одеждой.
Сначала пошли в ход старые костюмы доктора. Когда их не хватило, у вдовы Гарго были приобретены за баснословную цену, от которой испуганная вдова долго, но тщетно открещивалась, три костюма и летнее пальто ее покойного мужа. К тому моменту, когда обе женщины в результате непрерывной практики так набили себе руку, что могли уже сшить более или менее приличный костюм, все запасы одежды, пригодной для перешивки, оказались использованными без остатка. Покупать же материю в местных магазинах было по меньшей мере неосторожно: вполне хватало в городе болтовни по поводу продовольственных закупок, непрестанно и во все больших количествах производившихся госпожой Попф.
Когда не хватило для перешивки мужских костюмов, в ход пошли старые платья и жакеты госпожи Попф. Последнюю неделю своего роста Падреле щеголял в укороченном халате доктора Попфа.
Третья по важности и трудности проблема — проблема обуви, так, собственно, и не была разрешена. Падреле прошлепал все время, проведенное в доме Попфа, в подвязанных ленточками домашних туфлях — сначала хозяйки, потом хозяина дома.
На улицу он, конечно, не рисковал показываться. Даже в садик (три яблони, две сливы и несколько кустов крыжовника), разбитый в глубине двора, его с величайшими предосторожностями выпускали гулять только изредка, по ночам, предварительно обследовав кругом всю местность.
Большую часть времени Падреле проводил в обществе Береники. Вдова Гарго, у которой с утра до вечера не прерывались кухонные хлопоты, улучив свободную минутку, тоже забегала в нижнюю угловую комнату послушать удивительные рассказы приезжего маленького джентльмена. О чем бы он ни начинал вспоминать, все было похоже на сказку: фамильный дворец в Городе Больших Жаб, мраморные виллы в самых очаровательных и аристократических местечках океанского побережья, роскошные каюты самых роскошных лайнеров, в которых он совершал свои путешествия в Африку, в Индию, в Англию, в Аргентину и на Огненную землю, номера «люкс» самых дорогих отелей, в которых останавливались только люди его положения и особы царствующих домов.
Все это было для Береники, не говоря уже о вдове Гарго, волшебными и дурманящими экскурсиями в другой мир, заманчивый, но навсегда недоступный, как Марс. Трудно было привыкнуть к мысли, что рядом с ними, вот здесь, в нижней угловой комнате невзрачного домика доктора Попфа, сидит живой представитель этих прекрасных миров, живой марсианин, который скоро скова вернется на свою непостижимо далекую планету.
Падреле упивался благоговением, с каким его слушали Береника и вдова Гарго. Он был не настолько глуп, чтобы приписывать его своему красноречию, но он и не испытывал особой нужды в красноречии. За него сладчайшими голосами говорили несметные богатства, власть, роскошь, упоительное безделье, завидное и неправдоподобное отсутствие заботы о куске хлеба, о завтрашнем дне.
Только теперь Падреле-младший стал понимать, что есть люди, которых за деньги не купишь, но которых можно исподволь покорить, подавить и раздавить рассказами о деньгах и обо всем, что можно купить за деньги. Это вдохновляло его. Он обрушивал на своих слушательниц лавины воспоминаний и радовался, как ребенок, как очень испорченный ребенок, впечатлению, которое он на них производил.
Впервые в жизни Падреле чувствовал себя по-настоящему счастливым. С каждым днем заметно изменялся к лучшему его внешний облик. Кожа постепенно теряла свою нездоровую желтизну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44


А-П

П-Я