Девушка покраснела.– Пардон, – влез между нами Милонь и сурово поднял палец, – вы тут не вздумайте обижать мою девушку. В таких делах я – зверь!– Зверь! – хохотнула Богунка.– Будь спокоен, – дружески толкнул я Милоня, которого тут же выровнял Добеш. – Меня зовут Честмир. – И я подал девушке руку.– Ой, Честик! – заголосил Пилат. – Тебя-то я, парень, знаю, куда тебе, ты бы не посмел… Нет, послушай, Честик, ты видел, какой я бываю зверь?– Яна, – шепнула девушка.– Да, – сказал я, – доводилось. Дворняга подзаборная, вот что ты за зверь!Томаш схватил меня за рукав пиджака.– Не дури, оставь его, не провоцируй.Я вырвался. И это король?! Этот должен занять место Зузаны?! Я взглянул на Добеша. Добеш прикрыл глаза и пожал плечами. А идите вы, ребятки, подумал я с досадой и, опомнясь, улыбнулся побитой девице:– Так вас зовут Яна?– Угу, – откликнулась она.Сколько ей может быть? Семнадцать, а то и того меньше. Почти не была накрашена, только ресницы, и под глазами немного фиолетовых теней. Впрочем, может быть, тени – это и не грим. За столом воцарилась гнетущая тишина, и Пилат обиженно поднялся:– Ну ладно, мы пошли назад.Он по-хозяйски обхватил девушку за плечи и увел к своему редеющему кружку. Богунка хмуро уткнулась в пустую рюмку.– Закажем еще? – Славик залихватски щелкнул пальцами: – Пани Махачкова, повторите, пожалуйста…Но пани Махачкова не отреагировала, и главный редактор отправился к стойке сам.– Ты же знаешь, – сказал Томаш, – какой это идиот. Чего ты с ним связался?– Пошел ты…– Идиот, – повторил Том, – и перед этим идиотом тебе не надо… тебе нет нужды, – поправился Том, – выставлять свои комплексы. Ты свое дело знаешь и играешь в высшей лиге – так откуда комплексы?– Ты это о скрипке? – спросил я.– Черта с два, – возмутился Том, – я говорю о твоих текстах!– Ах, вот ты о чем!– Именно, – сказал Том, – ну подумай, зачем тебе позволять доить себя?– Ну да, наверное, ты прав. Может, из-за Зузаны… Сентиментальным стал…– Пилат… – ухмыльнулся Гертнер, – послушай, да ведь он ничтожество!– Пилат?– Примитив, – сказал Том, – и если ребята думают, что он заменит Зузану…– Похоже на то, – сказал я, – бьюсь об заклад, что так они и думают. Бонди-то уж наверняка, – улыбнулся я Добешу, который делал вид, что не слушает, но слушал. И чертовски внимательно.– Да что такое Пилат в этой большой игре? Обычная шпана!Богунка лениво перегнулась через стол, – как и Добеш, она все слышала, – и ее руки, которые чертили в воздухе какие-то замысловатые фигуры, вдруг сомкнулись перед глазами Тома:– А ты кто такой?. – Я? – удивился Томаш.– Вы, пан Гертнер.Ее супруг, главный редактор Славик, все еще вел переговоры с пани Махачковой. Барменша как раз соизволила им заняться, когда Богунка острыми когтями вцепилась Тому в шевелюру.– Разумеется вы, пан Гертнер. Кто ты такой? – ледяным голосом повторила Богунка. В ее тоне не было ни капли легкомысленного кокетства, только трезвая, холодная ярость, о причине которой мне оставалось лишь догадываться.– Я? – совершенно оторопел Том.А догадаться мне позволяла замеченная под столом возня. Так что я мог ничему не удивляться.– Ты…– Ну, вот нам уже и несут… – воскликнул внимательно слушавший их диалог Добеш. Это предостережение оказалось весьма кстати. Если не для Тома, который лишь испуганно оглядывался, то, несомненно, для Богунки. Второпях она еще успела послать Славику улыбку. Лучезарная улыбка всепрощающему мужу. Спасибо, милый!– Ты…За долю секунды до этого Богунка отдернула руки от лица Тома, и пани Махачкова смогла спокойно поставить перед нами новые стаканы.– На сон грядущий, – сказал Славик.– Будем здоровы, – поднял свой стакан Добеш.Конечно, я был на стороне этих двоих. Добеша и Славика. Нормальные люди.– Что я? – сказал Том.– Ты… – прыснула со смеху Богунка.– Ну?!Хотя мы, нормальные, составляли большинство, нам не оставалось ничего иного, как наблюдать за этими двоими.– Ты суслик!Богунка захлебывалась от смеха. Славик встряхнул ее:– Хватит, Бодя!Он повернулся к Томашу.– Это нервы, Том, извини, ты ведь ее знаешь.– Он суслик, – заходилась от смеха Богунка, пытаясь сбросить руку Славика. – Смешной суслик!Томаш держал в руке рюмку, он снова побледнел – наверное, ему и впрямь было плохо.– Пардон! – Он как во сне поднялся из-за стола, нашел в себе еще силы поклониться Богунке и поспешил в туалет.– Ступайте за ним, – заботливо сказал Славик и обнял жену за плечи. – Он переутомился. Мы все переутомились. У нас в редакции страшная запарка. 13 У Геды всегда был вкус. Мы сидели в углу комнаты в удобных мешкообразных креслах, и между нами стоял низкий круглый столик с углублением посередине, частично заполненным бутылками «Отца Нормана», кубинского «Рондо» и фиолетового «Болса». Я представил себе, как этим последним Геда врачует сердца своих отчаявшихся читательниц. Свет полз в наш угол из другого конца комнаты. Его источником была змеевидная белая трубка. На столе стояла еще пепельница с рекламой пива «Туборг», хрустальная двухъярусная сигаретница и две чашечки кофе.– Ужасно! – У Геды было серьезное, сочувствующее лицо; газовый камин, как настоящий, создавал уют.– Думаю, я здорово влип.– Но если ты не виноват…Я пожал плечами:– Факты я тебе изложил.Она задумчиво курила. На ней были широкие черные бархатные брюки, розовая шелковая блузка со свободными рукавами и шарф – одним его концом она играла, а другой прикрывал глубокий вырез.– Что будем делать? – спросила она деловито.Я невольно улыбнулся. Вот ведь какой хороший товарищ моя бывшая жена! Итак, что же мы будем делать?– Не знаю.– А ты думаешь, Бонди…Уже отдохнувший, я пытался описать Геде случившееся как можно вразумительней.– Завтра я этому капитану позвоню.– Нет.– Почему?– Бонди мог быть у нее вчера вечером, но мог и не быть. Ты думаешь, они это не выяснят?– Не знаю.– Лучше подожди. А самоубийство исключено?Я кивнул. Все, что я рассказал Геде, я рассказал как нельзя точнее, но о некоторых подробностях все же умолчал. Например, о том, что на черенке ножа были вырезаны наши с Зузаной инициалы.– Может, это сделал какой-нибудь сумасшедший?– Как это? – спросил я недоверчиво.– Ну, какой-нибудь отвергнутый поклонник.– Глупости. Единственным отвергнутым поклонником там был я.– Да, вы ведь, кажется, решили расстаться?Она спрашивала, хотя отлично знала, что это так. И что она внесла в это немалый вклад.– Но я не имела в виду никого из знакомых, – сказала Геда, – наоборот, кого-то совершенно неизвестного. Какого-нибудь увальня из медвежьего угла, который вырезал все ее фото, пялился на нее по телевизору, а жена у него сбежала с цыганом – вот он и помчался в Прагу предложить Черной руку и сердце.– Ну да, а в сумке вез ей гуся, – перебил я Геду, – но так как Зузанка не хотела и слышать ни о замужестве, ни о гусе, этот увалень схватил нож для бумаги и убил ее… Так ты себе представляешь? – прибавил я иронически.– Я размышляю, – сказала Геда. – Знаешь, сколько у известных людей безвестных поклонников?– Не знаю, – отрезал я, – но считаю, что безвестные поклонники не ходят к своим кумирам с тем, чтобы убить их, а потом аккуратно стереть отпечатки пальцев и все такое…– Во что была Зузана одета? – неожиданно спросила Геда.– Одета?– Когда ты ее нашел.– В черную блузку и джинсы, расшитые сердечками и бабочками.– А днем, когда заезжала к тебе в Труддом?– Тогда на ней было платье, – вспомнил я. – Такое длинное, концертное. Для телевидения.– А что она обычно носила дома?Я не понимал, куда клонит Геда.– Послушай, – сказала моя бывшая жена, – вот в чем, к примеру, ты пришел к ней?Теперь я просто ничего не понимал.– В обычном костюме. Синем в полоску.– А сейчас на тебе свитер и старые джинсы, – критически оглядела меня Геда, – и, насколько я тебя знаю, так ты чаще всего и ходишь.– Ну и что?Разговор о моем скудном гардеробе и неумении одеваться, как подобает элегантному мужчине, казался мне бессмысленным.– Почему ты надел тогда синий костюм?– В смысле выходной?– Да.– Но мы же договорились торжественно отметить расставание, – произнес я невесело.– Ага, – сказала Геда, – так что маловероятно, чтобы Зузана намеревалась составить тебе компанию в том, что на ней было: в джинсах с бабочками.До меня начинало доходить. Геда с удовольствием убеждала себя, что она в свои тридцать, на мой взгляд, вполне еще юных лет – зрелая, опытная женщина, и одной из многих черт, которые она не переносила в Зузане, было чрезмерное внимание потенциального Золотого Соловья не только к своей внешности, но и к тряпкам. В течение одного концерта Зузанка могла, не колеблясь, хоть четырежды сменить наряд, и благодаря портнихам у нее не было проблемы свободного времени.Нет, маловероятно, чтобы Зузанка собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Так она одевалась, только когда бывала одна. Мне вспомнился достаточно типичный случай. Как-то к ней заявились пионерки откуда-то из-под Праги. Мол, не споет ли она у них на новогоднем вечере. Две испуганные девчушки с альбомами под мышкой. Я говорил с ними в передней, и Зузана крикнула мне:– Попроси подождать.Я усадил их на кухне, поставил чайник, а вскоре Зузана позвала нас в комнату. Девчонки глаз от нее не могли оторвать, и Зузане это явно льстило. Великолепное платье (а минуту назад – джинсы и растянутый свитер), на левом виске цветок в распущенных волосах (а минуту назад – хвостик, стянутый резинкой). Она играла, и это доставляло ей наслаждение. Мне это не мешало. Она обожала эффекты. И случайности, которые, впрочем, всегда тщательно готовила. Причем последние приводили ее просто в восторг. Хотя у нее все дни были расписаны (да и как иначе перед Рождеством), она пообещала пионеркам, что приедет к ним и споет. И, естественно, обещание свое выполнила. Подобные обещания Зузанка выполняла всегда. Почему? Наверное, ради сияющих глаз, которые таращили на нее эти тринадцатилетние девчушки. Она говаривала, что у нее романтическая натура, всячески подчеркивала это в газетных интервью, любила, когда ее снимали с плюшевым медвежонком.Нет, маловероятно, чтобы Зузанка Черная собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Предстоял наш последний вечер вдвоем. Незабываемый для обоих. Для каждого по-своему. Она наверняка хотела, чтобы в моей памяти остались блестящие серьги, строгий покрой вечернего платья, тихая музыка – ни в коем случае не поп, скорее Вивальди. Так примерно представляла себе Зузанка наше прощание.– Так что же? – спросила Геда.– Я тебя понял, – кивнул я. – Из «Беседы» она должна была вернуться довольно рано, дома никого. И тот, кто пришел, мог быть только хорошим знакомым. Случайные посетители отпадают.– Либо этот кто-то был с ней все время, – сказала Геда.– Тогда это опять-таки Бонди.– Или любой другой хороший знакомый, исключая тебя.– Да уж, – сказал я, – меня, пожалуйста, исключи.– А это, я думаю, милиция выяснит, так что совершенно излишне звонить капитану.– Добеш, Бонди, кто-то из ансамбля, – считал я на пальцах, не упоминая на всякий случай Колду, – наверняка кто-нибудь из них.– Посмотрим, – сказала Геда.– Завтра ребят обязательно допросят.– Вот видишь. Можешь не волноваться.Кофейная гуща на дне чашки покрылась трещинами и стала похожа на миниатюрное торфяное болото.– Хочешь чего-нибудь выпить? Может, включить музыку? – ободряюще спросила Геда.Я кивнул. Она поднялась с кожаного мешка, который испустил душераздирающий стон, и включила проигрыватель. Это был Джимми Хендрикс. Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить.– Что-то знакомое. Как это называется?Геда взяла конверт:– «In from the storm», то есть «Возвращение из бури».– Точно, – сказал я, – точно.Я слушал музыку и, прищурив глаза, наблюдал за Гедой. Моя бывшая жена напряженно размышляла, и мне вспомнилась одна странная супружеская пара. Они поженились, когда ему было двадцать четыре, а ей на год меньше. У них не было детей, и через восемь лет они развелись. Причем вовсе не из-за отсутствия детей. Она потом вышла замуж и прожила со вторым мужем два года. А спустя четыре года они снова поженились. Оба были тонкие, остроумные люди, и тот, кто их не знал, мог подумать, что отношения их длятся с юности. Они отлично дополняли друг друга. Более того, в этом возрожденном браке они произвели на свет дочь. Но я-то знал, как обстояло дело с этими двоими. Они остро нуждались друг в друге. Так дополняли один другого, что могли жить только вместе. И многие мои знакомые, которым их отношения были известны так же хорошо, как и мне, без колебаний называли это идеальным сосуществованием – любовью, если хотите. Я – нет. И в первую очередь потому, что мой брак с Гедой имел все шансы на такой же финал. Два верных товарища, которые чувствуют потребность друг в друге, – и вдобавок взаимная поддержка и терпимость. Ужас! Пара сонных рыб в аквариуме – одном на двоих. А раз уж мы так терпимы и чутки друг к другу, то почему бы не назвать это любовью? Назвать, конечно, можно, но только такой подход к чувствам будет подходом человека, который уже в восемнадцать подсчитывает, сколько ему осталось до пенсии. Но, отбросив все эти глупости насчет чувств, кто скажет, что два разнополых существа не могут быть друзьями? Мы с Гедой, если не принимать во внимание наше досадное семейное интермеццо, были тому ярким подтверждением.– Перевернуть?Я кивнул.Геда перевернула пластинку, снова села на кожаный мешок, и мы продолжали размышлять.– Мотив… – сказала Геда. – Я перебираю в уме окружение Зузаны, и знаешь, Честик, подходящего мотива не нахожу ни у кого. Или, наоборот, у многих.– Многие – это слишком, – сказал я, – умерь пыл и объясни, кого ты перебираешь?– Так, – согнула пальцы Геда, – значит, дольше всего были знакомы с Зузаной трое: Добеш, Гертнер и ты. А так как ты не в счет, то… послушай, а Томаш… что это за статьи он написал в последнее время о Зузане?– В «Подружке»?– Да.– Хамские, – ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20