Для чего, зачем — дело темное. Только Савелий Никанорович Коготков, видный коммерсант, меценат и выборный член городской управы, браткам, равно и органам, более знакомый под лагерной кликухой Коготь, от греха подальше, смотался в направлении не то Бермуд, не то Коцупетовки. А авторитетный Муса, завалился с предынфарктным состоянием в больничку и там пребывает безвылазно и бесконтактно. Мог, мог Фартовый замочить четверых отморозков. Мог, и полегче, чем в платок высморкаться, будь ему пусто!. В нашем городе, Господь милостив, нет таких кадров. А вот насчет кадров — Фартовый то, человек дяди Бени. Близкий человек. А дядя Беня не городской гласный Коготь, и уж паче, не болезный Муса. Очень серьезный человек, не по зубам захолустной уголовке. Ядри твою качель! То раскрывай, то не моги. То строгач в личное дело, то маслину в личный лоб. Задрали! — Сердито ткнул окурком в переполненную пепельницу. Закурил новую сигарету. — Пускай соплестон корячется. Он в очках, ему виднее, ему и перо в прямую кишку. Не иначе, приплетет каких ни будь гипнотизеров или, как их там сейчас, экстрасенсов вшивых. С него, умника, станется. — Потянулся к раскрытой пачке, да вспомнил что у него в руке дымится. Затянулся, аж искры посыпались. Ухмыльнулся со злорадной мечтательностью. — Шабаш! Все! Пять месяцев, девять дней и в отставку, на заслуженный отдых. Погоны в мусорник, китель на собачью подстилку. В фирмовом нон-стопе Мусы по ночам продавалок сторожить, шаровым пивком баловаться, кроссворды отгадывать.
— Пегий бес тебе в зоб! — Отер мент внезапно взмокший лоб, чуть бычок в глаз не всунул. — Старею! Какой Муса! После сегодняшнего? Про Мусу можно забыть.
Затянулся, рассыпал пепел. Хитровато ухмыльнулся — Значит у гласного мецената буду сторожить. Да и посолиднее в супермаркете будет.
А дознание продолжалось бестолковым чередом. Когда милицейский компьютер (спонсорский дар Савелия Никаноровича) под видом фоторобота породил змея Горыныча, виртуальный художник-криминалист ненормативно изъяснился, сходил в нужник, обесточил машину. Сославшись на внезапные почечные колики, быстрехонько направился в угловую забегаловку, прозываемую «сотый отдел» пить водку. Следственная бригада с завистью смотрела ему вслед. Цикала зубом. Готовилась перестрадать неминуемую ковровую, безвазилиновую клизму. Перетерпеть и в «сотом отделе» подлечиться.
Не утешало единственно общее всех показаний. Тот неподдельный истерический ужас, с которым пассажиры вспоминали лицо (круглое, длинное, рябое, загорелое или бледное) своего благодетеля. Вернее выражение этого самого неописуемого лица. А еще точнее, отсутствие всякого выражения. И глаза (карие, серые, голубые, бельмоватые). В зрачках мутнела, изливалась, растекалась по всему салону ленивая скука.
По случаю школьных каникул, презирая строгие правила режима, в служебном кабинете скучал несовершеннолетний отпрыск старшего дознавателя. Подростку тоскливилось. Болтовня о форме носа и цвете глаз смертельно наскучила. Книжки читать не любил. Головизора в комнате не было. За окном моросило. Нудно, со зловредной бесполезностью, дымила заводская труба.
Отрок бездумно разглядывал потеки дождя на нечистом стекле. Лениво ковырял в носу.
Все свидетели съединодушничали — выражение физиономии преступного правозащитника было очень, ну до чрезвычайности схожим. Просто идентичным.

* * *

Покинув Гильгард, миновал Сигмондов отряд обжитые феоды и, вот предстоял теперь путь Волкам незнакомый, безлюдный, задичалый. Потому готовились основательно. В окраинном селе стали на постой в придорожном трактире. Отдыхали, пополняли припасы, узнавали дорогу.
Местные жители, люди благонравные, разговорчивые, охотно с путниками своими знаниями делились, говорили даже более, чем спрашивалось. Вот за вечерним трапезным столом поведали такое.
Поганая оказывалась впереди земля. Не зря зовется Сатановской Пустошью, от веку худой славой полнилась, завсегда чистой не считалась. Святых мест отродясь там не бывало, благочестных обителей никто не строил, праведные люди не селились. А после войны, так и вовсе одно непотребство угнездилось. Доброму человеку ходить туда премного опасно, да и особого резону нет.
Как сцепились промеж собой лорды, как начали резню да погромы, народишко испаскудился, обварначился. Пахать да сеять, кто и умел, так и тому расхотелось. Облюбовали себе пустошные буреломы, яры непролазные, братцы-хватцы из шатального клана. По дорогам ночами балуют, душегубничают. Да только беспутной вольнице не сладко приходится. Инда развелось премного всякой нечисти да погани, привольно ей там выходит. Ведьмы с колдуньями, как в Блудный Бор, в полнолуния шастают, а что делают, не говорить — подумать боязно. И кроме них другого паскудства довольно будет. Одних привидений не счесть. А все соседский лорд натворил.
Сеньор этот, ну право сказать — дурень-дуренем, взял себе за правило в день по десяти человек казнить. Ну, вешай на здоровье, раз так твоей душеньке угодно. Да с умом вешай. Малый ребенок несмышленый, и тот разумеет — виселицы на перепутье дорог ставятся. Чтоб, значится, дух мертвяка обратного пути к дому, к живым людям найти не спромогся. Чтоб в стежках-дорожках заблудил, чтоб все кружил возле своей голгофины. Тогда от него вреда мало.
Так нет. Дурной лорд, старинной, дедовой мудростью побрезговал, вешал где попало, и теперь в тех землях призраки с привидениями бродят толпами, озоруют ночами.
Вот чего лорд натворил, да вышло, что на свою же беду настарался. Замок его отседа верстах в сороках стоит, да, вы знаете где. Это тот самый сеньор, кому, сенешалевны батюшка службу служил. Так вот, недавно это приключилось, самый раз во время сенокоса. Угораздило лорда повелеть своим гридням одному человеку голову отрубить, видать вешать умаялся. Те и отрубили, да прямо на замковом дворе, у дверей в палаты господские. Так той же ночью, заявился в опочивальню покойник, отсеченную голову в руках держит, говорит:
— Ты меня обезглавил, ты мне и пришей башку-то обратно, а то ничего не вижу, не найду в Валгаллу дороги.
Лукавил мертвяк, это он лорда, своего убивцу не видел. А лорд, ну вовсе худоумок, возьми, и пришей, да чи с переляку, чи, смеху ради, а может и по пьяному делу, но пристегал шиворот-навыворот, с переду на зад. Как уразумел покойник, какую с ним шутку сыграли, пуще прежнего озлобился, остервенился, как схватит лорда за жопу! Из того и дух вон. И все мало — мертвяк ему и башку-то на спину свернул. Так по утру и нашли челядцы своего господина. Долго потом думали-гадали, как хоронить. Положить, как полагается, на спину — так рожей вниз выходит, не ладно это. А рожей кверху, стал быть животом вниз, задница выпирает, восе срамно. Словом нескладица, каким макаром не повернешь, все едино получается худо, препаскудно. Не знаем даже, как и изголились с похоронами такими. Одно неприличие да срамота, а не землеположение. Тьху! — Плюнул рассказчик в сердцах.
С сильными сомнениями слушала Гильда эту повесть. Обернулась к Сигмонду, тот с безразличным видом ковырял пальцем стол. Посмотрела на Ингрендсонов. Гридни пили пиво, уставившись в свои кружки, на сенешалевну глаз не поднимали.
— Так мертвяк такие дела натворил? — С трудом Гильде в это верилось.
— Мертвяк, вестимо дело — мертвяк. — Убежденно ответил поселянин. — Ну, может не простой мертвяк. Кто знает, может это дух отмщения за многие грехи лордовские. Немало народишки тот извел зазря. Вот и пришла пора ответ держать. Такое тоже быть может.
— Может, может. — Согласно закивали слушатели.
— Значит дух. — Утвердил вердикт лорд Сигмонд, но Гильдиных сомнений не развеял. — Знавала я одного духа в Грауденхольдском замке, что ночью к старому Скорене являлся. — Думала сенешалевна. — Да и Ингрендсоны этого духа должны помнить. — Но вслух своими мыслями с народом не поделилась.
А рассказчик, знай себе, продолжает дальше страху нагонять:
— И зверья развелось сверх меры. Война, дело известное, стервы в достатке, вот волков и наплодилось. Стаями бегают, среди лета на хозяйскую скотину нападают, на подворья забегают, курей давят, коз задирают. Убытку от них много. Да только зверь лесной это еще пол беды. А беда, не при честной компании говорить, что много среди той твари оборотней. С теми рогатиной и дрекольем не совладать.
— Вот, — хлебнул поселянин пивка, усы обтер, продолжил: — Вот, как в одной деревне было дело. Тамошняя молодуха дитя колыхала, баюкала. А по жаркой поре, вынесла колыбельку в сад, под деревья. Да не догадалась заклятье, аль знак какой положить, веточку омелы к люльке подвязать. Сидит себе, поет колыбельные, да вдруг через изгородь волкулак-то как перемахнет, как зубами заклацает, завоет жудко. Схватил серый нечисть младенца и айда в лес. Только их и видели. Вот, какие у нас дела-то деятся.
— Да эт чо! — Еще один поселянин пододвинулся поближе, захотелось и ему со знатными гостями побеседовать, страстями поделиться. — Вот, пошли из соседнего села девки с юницами по грибы. И не далече отошли от околицы, из крайних домов видать их еще было, как выбежал из кустистой балки волчара страшнющий. Шерсть дыбом, пасть раззявнута, язычара до земли свешивается, слюной исходит. Схватил отроковицу, что впереди всех подруг шла, давай грызть почем зазря. Еле-еле всем скопом отбили девки свою товарку, прогнали зверя. Да радости мало. С той поры отроковица по ночам на луну воет, воды боится. Знать сама скоро в лес убежит.
— Так куда же народ смотрит! — Возмутилась леди Гильда. — Надо бы ее, переродка, пристукнуть на святой земле, у храма, в спину кол вогнать и так, с колом, мордой вниз зарыть. А на могиле три дня и три ночи омелу жечь.
Люди, бывшие в харчевне, с уважением предусмотрительную сенешалевну слушали. Речи ее находили в высшей мере разумными. Что б не ударить в грязь лицом перед сведущей гостьей, показать и свою осведомленность в этом серьезном вопросе, кто-то, из местных знатоков добавил:
— Можно и можжевельник палить. Главное, что бы на том месте папоротника не было.
— Это точно. — Согласилась Гильда. — А вот, если найти где гриб-невоскресник и там зарыть, то уж точно, низачто из могилы не вылезет. И надо, чтоб кол всенепременно был осиновый. От соснового проку мало, не так надежен будет.
— Да. — Благоговейно внимали поселяне ученым речам леди Гильды дочери сенешаля. Думали: — Вот, что значит человек кровей высокородных. Он обо всем подумает, все предугадает. Не чета нам, лапотным, кому день перекантовать и ладно, об завтрашнем не помышляючи спать завалиться.
Сигмонду колотерапия показалась слишком уж радикальным методом лечения бешенства, но поразмыслив, что до рождения Пастера ноддовцам еще жить и жить, промолчал.
— Да, — повторил один из сидевших за столом. — Кол, он самое наипервейшее от всякой нелюди дело. Вот, был я давеча на торжище, во-он в том селе, что за лесом. Слыхал там от людей такую историю. А люди — они врать не станут. Заявился к одному тамошнему мужику под вечер гостюшко. Знакомец его старинный, еще в довоенной поре жил на хуторе, на краю Сатановской пустоши.
— Дай, — говорит, — хлебушка пожевать. А то совсем оголоднел, помру с недоеду. Так, поселянин тот, молодец, сразу смекнул, что не по хлебушек гостюшка то пожаловал. Давно тот хутор в диких землях пустой стоит. Кинулся борзо в сарай где, про всякий случай, лежал кол обструганный, заточенный. Так, как увидал захожий тот кол, со всех ног и побежал со двора. А все почему? Упырь! Упыря только колом в спину убить и можно. Упырь только кола и боится.
— А если стрелой серебряной? — Чтоб не показаться совершеннейшим профаном, вспомнив прочитанное, поинтересовался Сигмонд:
— Ну, если серебряной, это дело, — уважительно, вот ведь, что высокородность-то значит, отвечал рассказчик. Но с поселянской рассудительностью добавил, — да кто ж на всякую нечисть серебро-то изводить станет. Нам по-мужицки сподручней будет колом.
— А все стршно. — Грустно качая головой раздумчиво добавил старый поселянин. — Мы уж и омелу на коньке вешаем и колеса на дверь прибиваем и чеснок по всем окнам развешиваем.
— Молодцы. — Похвалила сенешалевна. — Упырь чеснока боиться, как таракан любистка или чистодомного гриба.
— Вот и оно-то. — Дед оперся щекою на ладонь. — Да все одно жуть берет, особливо по ночной поре. Из избы по нужде вылезти боязно — хош до свету терпи.
Помолчали все горестно. Трактирщик еще разнес по столам кружки с пивом, Сигмонду с молоком. Попили, повздыхали.
— Это все были цветочки, а нынче ягодка вызрела. Объявился в тех пустошах поганых, — таинственным шепотом продолжал прежний рассказчик, — страшнючий кабанище. Так люди его и прозвали — Сатановский Вепрь. Не как иначе, из самой Валгаллы прислали его к нам боги. И то верно, кому он там, такой свирепец, надобен. Нету с ним никакой мочи. Творит разорения и потравы, почитай, каждую ночь. Как не всю репу со свеклой изгрызет, то поперероет огород, попередавит овощ. Хоть и не сажай ничего.
— О-хо-хо. — Согласно все головами качали.
— От недалече, на хуторе, один человек живет, свиней на откорм держит. Так позавчерась, только его хозяйка отрубей напарила. Только остудила, собралась животину кормить, свинки-то уже визжать принялись, глядь — а перед ней боров стоит и прямо к корыту рылом сунется. Баба с испугу вся и обомлела. А веприще клятый, жратву, на целое стадо приготовленное, враз вычавкал, пса цепного насмерть подрал, да и полез в свинарник, давай лех портить. Пришел хозяин, видит такое разорение, схватил рогатину, ну зверя шугать. Куды там! Тот только свирепо глазами зыркнул, да как восхрюкнет! Мужик-то опосля бахвалился, мол выгнал таки зверюгу с подворья. Да брешет мужик.
— Брешет, ой брешет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39