Ингельдот, он рад бы еще с витязем перед прихожанами посвященнодействовать, надо ведь, как-то посрамление, нанесенное обители наглым явлением черного Локки смыть. Да видел, что тяготит витязя вся эта мишура. Понимал, приехал тот не за почестями, не лясы точить, не вина на пирах пить. По делу пожаловал. Какое такое дело у Сигмонда, того Ингельдот не ведал, да нутром чуял — быть им с витязем союзниками. И союзниками не только Зверем-Кроликом повязанными, но причинами куда более глубокими, таинствами вселенскими.
Недавнее страшное пришествие Локки, та беда, что с Ангелом Небесным приключилась, ужасала первосвятейшего. Страшил теперь его храмовый алтарь. Хоть и являлся на нем волшебный Зверь-Кролик, основа благопроцветания святой обители, залог Ингельдотова счастливого достатка, да больно, теперь, увы, казался этот залог ненадежным. Чувствовал, за алтарем скрываются страшные тайны, жуткая, непонятная мощь, многократно слабые друидовы силы превосходящая. Всякий день с содроганием ожидал — что явит ему эта мощь? Не сметет ли однажды все им созданное в трясину Гнилого Болота?
Такое иной раз по ночам мерещилось, что участь сирого эпитимца у грозного отца игумена, казалась малой карой. Аббат, тот хоть непреклонен в грехоненависте, сердце свое держит в строгости. Но не бессердечен же совершенно, все-ж человек живой.
А тут за алтарем силы демонические, нелюдские. Вдруг возьмут, да обратят брата Ингельдота в мерина. Достанется он мужику скрадерному, прижимистому, злющему. Будет на Ингельдоте землю пахать, камни тяжелые возить, кормить сеном скупо, бить кнутом нещадно. А изработается Ингельдот-мерин, сведет его мужик на живодерню. Образ кобылы вдовициной, всевечной укоризной, воочию вставал перед первосвятейшим. Стоит кляча, голову склонив, хвост свесив. И грустными глазами, эдак проникновенно, смотрит. — Ну что, брат Ингельдот, — говорит, — уварил, из старых моих костей, студень, обогатился ли тем? — И крупная, горькая слеза скатывается по сивой морде лошадиной.
А может, мнилось ночными кошмарами, заволокут демоны в края пустые, безнебесные, кинут одинокого среди душ удохлых. Что ему живому с мертвецами делать? Страхом волосы шевелились на друидовой головушке. И от того шевеления и вовсе жуткое марилось. Грызут его, нагого и страждущего, злобливые бестии, тело когтят, нутренности выворачивают, кости дробят. А он все никак умереть не сподобится, опять плотью страдающей обрастает для горших мук запредельных.
От того радовал приезд Сигмонда. Если кто и мог сейчас помочь, грядущую беду отвесть, то только один витязь Небесного Кролика. Вот и надлежит витязя слушать, во всем ему покоряться, никак не перечить. Волей-неволей, а быстрехонько, повел его Ингельдот в палаты, оставив ведение службы на верных, пока еще, первозванных.
В хоромах, первым делом, навестили Ангела Небесного. Грустно смотрел Сигмонд на земляка, которому невольным своим вмешательством принес столько неприятностей. Ангел Небесный, уже в весе набрав, не парил под потолком, лежал на кровати. Две пышнотелые служанки прислуживали немощному. Сам немощный надувал щеки, пускал пузыри и пустомысленно улыбался гостям.
Гильда, видя такое, сердобольно всплеснула руками. За грудь схватилась.
— Ох, горюшко! Ой беда неизбывная!
За ней последом заголосили дворовые девки. Вдовица слезу пустила. Малыш, подойдя к ложу, рылом в бок болезного ткнулся, жалобно повизгивая. А болезный, казалось, признал своего сотрапезника верного, руку из под простыней выпростал, гладит за ухом. Сигмонд к кровати подошел. Положил ладонь на широкое, некогда могучее плечо, горько головой покачал, нахмурился.
— Это что же они с тобой, Виктор Петрович, сделали? Крепись, браток, выздоравливай.
Браток опять слюни попустил, и, на удивление ясно, к тому же, на древневаряжском, громко произнес: — Здоров будь. Снеди. Вина. Бабу. — И уже по-ангельскики, — Ech, blin!
— О! — Возрадовался Сигмонд. — Жить будет, раз такие желания высказывает. Мужик он здоровый, авось оклимается.
— Помогай благостный Бугх! — Хором продолжили все ноддовцы.
— А теперь, — отойдя от кровати обратился Сигмонд к Ингельдоту, — пойдем, разговор есть.
Пошли разговор разговаривать. Хотела было и вдовица в этом разговоре свое слово иметь, да витязь воспротивился. — Дело, — говорит, — серьезное, военная тайна.
Гильда, хоть и никто ее от разговора не отлучал, да чтоб хозяйку не обидеть, сама вызвалась, предложила вдовице, пока мужчины о делах баить будут, пойти хозяйство осмотреть. Ингельдотова подруга, таким оборотом осталась, признательна Гильде за находчивость, за то, что честь ее хозяйскую сохранила, достоинство уберегла. Повела гостью под руку показывать закрома богатые, мастеровых умелых, животных ухоженных. Все верно, мужчины о войне, женщины о хозяйстве. Каждому своя забота.
Покуда Гильда с вдовицей богатства обительские оглядывали, Сигмонд с Ингельдотом расположились в рабочей келье первосвятейшего, правда не часто им пользуемой. Велели страже их не тревожить, никого не допускать. Дверь крепко накрепко заперли, сели за стол друг против друга.
Помолчали. Витязь молоко кислое прихлебывает. Ингельдот кваску попивает, и боится и ждет разговора. Да молчалив витязь, не тороплив. Закурил, задумчиво стены оглядывает.
Страшится Ингельдот слова Сигмондова. Страшит его кара за грехи, но и чается благую весть, утешение и освобождение от витязя принять. Помнит, как немногими словами, в трактире говоренными, способствовал вознесению Свинячьего Лыча к теперешней славе. Может и единым своим словом, одним движением сбросить вниз в гиену тленную, лишить всех благ мирских, всех загробных блаженств.
А витязь ни гугу. Оглядел одноцветные стены, пустым своим взглядом на Ингельдота уставился. Не вынес первосвятейший хлада витязевого взора, глаза потупил.
Да, точно ли, плотский человек перед ним? Или верна молва людская что рожден витязь стылой полуночной зарей от месяца-хладоносца, что повивали его росы вечерние, а облак небесный баюкал его в просторах необъятных?
Не ладно было Ингельдоту. Нынче вовсе дурно сделалось То горячий пот со лба рукавом отирает. Жарко, словно распяли его на гридироне над угольями пламенными. То рясу плотно запахивает, дрожит, трясется, словно, нежданно, посреди лета, вьюжный ветер в окно задул, зимней стужей келью наполнил. Не стерпел более Ингельдот, весь зад о лавку изъелозил.
— Дык, таки делы у нас в монастыре, — запинаясь, косноязычно начал:
— Дык, беда с нашим Ангелом Небесным приключилась.
— Это еще не беда. Дальше хуже будет.
— Да то мне ведомо. Научи, благодетель, как дальше животеть? Силушки более нету, весь измаялся, беды горшей ожидаючи. Поведай мне, неученому, что это за напасти такие.
— Поведать то я тебе могу, Да смысла в том не вижу. Все равно не поймешь.
— Да куда мне, батюшка, супротив твоей учености. Тут сказу нетути. На все воля твоя. Да только, что делать научи. По гроб жизни благодарен буду.
— Научу, вот только не знаю, рад ли будешь этой науке.
— Рад, милостивец, рад.
— Надо эти нуль транспортировки прекратить, заглушить твой алтарь. Только так можно будет прервать транзит между континуумами. Ни к чему хорошему привести он не может.
Ингельдот, всей мудрости Сигмонда понять не смог, но уяснил таки, что намерен витязь его алтарь разрушить, лишить волшебного Зверя-Кролика. Пал на колени, полез витязю сапоги лобызать.
— Не сироти, батюшка. Как же нам без чудесного Зверя жить-то?
— Я же говорил, что не рад моему совету будешь. — Брезгливо ноги отодвинул. — Как жили раньше, так и живите. Только сядь по человечески.
— Не сяду, свет ты наш. — И дальше полез сапоги слюнявить. — Не губи, кормилец.
— Ах ты, нелегкая. Садись, Свинячий Лыч, а то хуже будет. — И ткнул под физиономию первосвятейшего свой кулак. Кулак, которым многих опытных бойцов, могучих воинов в грязь валивал.
Это Ингельдота успокоило. Поднялся друид, бороденку поскреб, сел на лавку, квасу хлебнул.
— Эх, без Зверя-Кролика вся обитель в запустенье придет. Да и тебе, не гневайся на меня только, славе твоей Кролик не помеха, наоборот даже.
— Да знаю я. А вот Локки помнишь?
— Да как не помнить. Почитай каждую ночь снится поганый. — Вздрогнул первосвятейший.
— А не желаешь, чтоб с десяток таких разом пожаловало? Вывалит эдакая орава с твоего алтаря, да с оружием… — Сигмонд, подыскивал подходящее определение, не нашел, махнул рукою. — Ну, с оружием колдовским. Всю твою обитель молниями разнесут. Что тогда, скажи?
Сказать было нечего. Того и боялся Ингельдот, в то и верить не хотел. А на, вот, сам витязь Небесного Кролика предупреждает. Горька ему его доля показалась. Еще горше чем тогда, в трактире на ярмарке. Даже жить расхотелось.
И вдруг… И вдруг снова, как в тот раз, затеплилась в душе малый огонек надежды призрачной. Хитро заблестели глазки. Да не знал, как к витязю с таким делом подойти, как подступиться. Больно уж кощунственное измышлялось. Поелозил еще задом по лавке. Решился.
— Витязь, не вели казнить, вели слово молвить, вопрос воспросить.
— Да спрашивай, чего там. Для того и собрались, чтобы прийти к консенсусу. Хотел бы я иного, без тебя алтарь к чертям собачим взорвал. — Видел Сигмонд, что задумал что-то ушлый Свинячий Лыч. — Говори, не бойся.
— Я вот что спросить хочу, ты не гневись только. Ты то сам, небось из тех же краев, что и Зверь Кролик? — Разом выпалил Ингельдот и испуганно на витязя уставился.
— Да, можно так сказать, что из тех.
— Вот и ладно, вот и хорошо. — Потирал руки Ингельдот. — Стало быть тебе его обычаи ведомы.
— Кого? Какие обычаи?
— Да Зверя-Кролика.
Сигмонд рассмеялся. — Да какие у кролика обычаи могут быть?
Ингельдота витязево веселье немного смутило, но продолжал дальше выспрашивать. — Да разные обычаи. Уж прости меня дурака, если не то сказываю, но ты, вон, даже съел одного.
— Так и не одного. Я их много съел.
— Вот и славно! — Опять потирал Ингельдот потные ладони. Признание Сигмонда в многочисленном кроликоядстве его весьма утешило и обнадежило. В безысходности пришедшая шальная мысль не казалась такой уж кощунственной и неисполнимой. Малый огонек надежды разгорался устойчивым пламенем.
— Вот я и говорю, тебе его обычаи, ну, привычки там разные, ведомы.
— Ингельдот, ты уж не темни. Прямо спроси что хочешь.
— Он ест морковку? — Брякнул и глаза от страха зажмурил.
Сигмонда, однако этот вопрос вовсе не озлил. — А почему бы не есть? Ест. Да ты сам его морковкой кормишь. Еще и огрызки продаешь.
— Значит Зверь Кролик питается морковкой?
А! — Сигмонд начал догадываться о хитромудром замысле ингельдотовом. Понял его мучения. — Так чего же ты это сразу не спросил? Я, конечно в этом вопросе не авторитет, я вообще то занимался другими проблемами, но в детстве жил у меня домашний кролик.
— Вот я ж и говорил, что тебе его обычаи ведомы. — Радовался Ингельдот такому повороту дела. — Стало быть — питается?
— Питается. И не только морковкой. Он и хлеб жрет и капусту и другие овощи. Траву даже жрет, только нельзя ему мокрую давать, с росой или после дождя. А то заболеет и сдохнет. Но воду давать необходимо Так что не переживай, одного кролика мы здесь прокормим Сигмонд, хоть и делетант в кролиководстве, но тут не далек от истины: согласно БСЭ основными кормами этого одомашенного грызуна являются зеленая трава, кормовые корнеплоды, морковно-капустный силос, мелкосьебельчатое сено; зерно, зернотходы, комбикорм и др. концентрированные корма; мясо-костная и рыбная мука; минеральные добавки — костная мука, поваренная соль, мел. В приусадебных хозяйствах используются свежие пищевые отходы.

.
— А нельзя ли двух-трех? Что б надежнее значит было. — Осмелел и онахалился Ингельдот.
— Обойдешься. Прокормить то прокормим, да не выйдет. Чтоб трех кролей собрать — три дня надо, а их у нас нет. Бог знает что произойдет. Могут очередные Локки нагрянуть.
— Ну один, так один.
Задумался Ингельдот, бороденку шкребет. Так просто Зверя в клетку посадить, словно каплуна в корзину, никак не годиться, вся святость потеряется, все волшебство уйдет. Надо все умно сделать, тонко, чтоб комар носа не подточил.
Сигмонд взялся Ингельдоту помочь. Под видом молитвы душеспасительной, внимательно алтарь осмотрел. Туда и сюда заглядывал, ощупывал, простукивал.
— Все, — говорит, — сделать можно. — Уже знаю как. Заказы раскидаем по разным цехам. Пускай твои работники запчасти изготовят, а полную сборку, мы проведем сами. Таким образом, и обеспечим требуемый уровень секретности. Никто о всей конструкции и ее назначении, догадаться не сможет. Никто, кроме нас с тобой, ничего знать не будут.
Может и не все понял Ингельдот, да повеселел, винцо потягивает, но умеренно. Витязь конструкцию обдумывает, на пергаменте рисует, отдает первосвятейшему, тот вдовице, вдовица приказчикам, а те уже мастеровыми работниками командуют. И вроде спорится дело, да ясно стало, что завтрему никак не поспевают.
Сигмонд торопит. — Нельзя нам долго тянуть. К утру не будет готово — гори он, твой зверь кролик, ясным пламенем, взорву алтарь.
Ингельдот чуть не плачет. Умоляет витязя повременить, еще один денек всего надобен, и сохранят они для святой обители Зверя Кролика.
Но Сигмонд неуступчив. — На, полюбуйся, — говорит, — что я нашел на твоем алтаре. В цветах было спрятано. — И показывает листик с писаниями. Чудной листик, вовсе не пергаментный и письмена не нем чудные, неведомые. Стал Ингельдот припоминать, где видал похожее. Припомнил.
— Да вроде такие свитки Ангел Небесный на Зверя Кролика навешивал. Да неужто, — страшная догадка резанула сердечной болью, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39