Тогда он уселся, как прежде, вновь обретя почти человеческий вид, по виду страшно довольный собой.
— Есть лишь один способ избавиться от столь могущественного повелителя демонов, — возгласил он, — ибо прежде, чем погибнуть, он позаботился о том, что если он хотя бы раз воскреснет, то с тех пор будет жить вечно. Впрочем, чтобы великое заклятие Изъятого Сердца могло действовать, всегда должен оставаться некий способ уничтожить чародея, сотворившего его. Это непременное условие. А Владыка демонов провозгласил, что его сможет уничтожить лишь существо, которое, если нанести ему рану, истекает одновременно кровью кантри и гедри.
— Такого существа нет! — воскликнул я. — Это невозможно! Ты лжешь, демон! Тебе известны ограничения, обязательные для сотворения такого заклятия: уничтожение должно быть возможным и вполне осуществимым, пусть и нелегким.
Демон передернул плечами.
— Заклятие Изъятого Сердца действует, стало быть, это возможно. В любом случае, это уже не моя забота. Я поведал тебе то, о чем ты так жаждал узнать. Истина в том, что никаким иным способом его не уничтожить, — самодовольно подытожил демон. — А теперь, жертва, давай-давай сюда плод лансипа!
Я с отвращением швырнул ему плод.
— Забирай и убирайся прочь, жалкий раб, будь ты проклят за все то добро, что ты мне сделал! — произнес я. Однако услышанная новость настолько меня озадачила, что я замешкался на какую-то долю мгновения и не изгнал его сразу же.
Он немедленно воспользовался этим и рванулся ко мне, надеясь застать меня врасплох и успеть за это время освободиться. За считанные мгновения он прорвался через добрую половину охранных чар, которые я на него наложил, но я уже лихорадочно выговаривал изгоняющее заклинание, завершив его прежде, чем он успел прорваться сквозь сковывавшие его путы. Скрепив новой печатью его волю, я сейчас же изгнал его, хотя он уже тянул ко мне свои лапы.
Объятый дрожью, я остался один в багровом мерцании жаровни, понимая теперь, что если бы призвал Владыку демонов, то уже не смог бы от него отделаться.
Но эта задача все еще была впереди. В конце концов я все же должен был вызвать Владыку демонов, чтобы облечь его могущественную душу в плоть и заставить его служить себе. Как только Ланен будет у меня в руках, я произнесу заключительную часть заклятия, после чего оно начнет действовать. Непременно начнет, в этом я не сомневаюсь. Но что же будет, когда кантри отправятся на тот свет? Владыка демонов так и останется у меня под боком и постоянно будет пытаться вырваться на свободу. Может быть, мне...
Я громко рассмеялся. Ну что за мысли, что за глупости лезут мне в голову, нашел о чем заботиться! Разумеется, я смогу держать Владыку демонов в повиновении! Что из того, что я не сумею его изгнать? Сдерживающие чары можно с легкостью обновить и усилить, когда требуется. Во всяком случае, это даст достаточно времени, чтобы успеть отыскать его сердце и выяснить, не могу ли я с помощью своего искусства создать такое существо, которое сумело бы противостоять ему; или же сердце, коим он некогда владел, можно будет уничтожить более простыми средствами. Это будет настоящим вызовом, бесспорно.
А что, если у меня ничего не выйдет? Если драконы выиграют, если я вызову Владыку демонов и не сумею потом изгнать его, если не найду Ланен, если хотя бы одно из тысячи звеньев цепи порвется — что тогда? Впрочем, я и так живу на свете вот уже почти восемьдесят лет, а чудодейственное снадобье из лансипа вернуло мне пятьдесят из них, ибо, судя по отражению в зеркале и по внутреннему самочувствию, я сейчас никак не старше тридцати.
Если же я окажусь удачливым, то буду править Колмаром, пока жизнь не наскучит мне, и тогда просто прекращу принимать лансип. Если проиграю, погибну. Для меня это все равно. Думаете, меня хоть сколько-нибудь заботит, что станется с миром, когда меня не будет? Ничуть, будь я проклят. Все это — большая игра. И зло — это то же самое, что и добро, знаете ли. Всего лишь другая чаша одних весов. Тьма и свет, добро и зло, жизнь и смерть — нет никакой разницы. Только слабодушные глупцы страшатся того или иного. Я же ничего не боюсь. Ни смерти, ни демонов, ни успеха, ни поражения. Я неуязвим, ибо не испытываю страха, а страх — это единственная причина, которая движет поступками живых существ. Страх одиночества, страх смерти, страх боли. Ничего этого на самом деле не существует. Есть лишь игра, лишь движение фигур на огромной живой доске. И только тот, кто не знает страха, сумеет победить.
Вот почему я потратил целые годы на то, что строил замыслы, исследовал и выжидал, точно огромный паук, тихо притаившийся в самом сердце своей паутины, выжидая, пока добыча не подберется поближе. Когда живое существо беспомощно молит о пощаде — вот она, истинная власть в мире! Жизнь и смерть, быть или не быть — я сознаю, что мне в сущности в равной степени наплевать и на то и на другое, — в этом-то и заключается вся соль!
Я, знаете ли, не сумасшедший. Я никого не убиваю безрассудно. Есть удовольствие гораздо более утонченное — в продолжительной боли. Держать врагов на самом краю, тешить их слабою надеждой, понуждающей из последних сил хвататься за жизнь, покуда меня это забавит, а потом внезапно выбить из-под ног шаткую опору и оставить их умирать в отчаянии. Да, вот ради этого только и стоит все затевать, это будоражит до мозга костей. Это восторг за пределами понимания простых смертных — наблюдать, как чья-то душа рушится и распадается на части. Вот что доставляет мне верх наслаждения. Ради этого я готов сжечь и сам мир, если бы знать, что он при этом будет чувствовать муки и истошно визжать, едва я начну подпаливать ему бока.
Я был рожден не там, где надо, место мое среди иного народа. Мне приходилось читать то немногое, что сохранилось от записей Владыки демонов, и он в них говорил то же самое.
Из меня вышел бы демон куда лучше, чем любой из ракшасов, которых я когда-либо встречал.

Глава 14
ИСТОРИИ ИЗЛАГАЮТСЯ
Ланен
Проснувшись, я обнаружила, что лежу одна. Боли не было и в помине. Я уселась на постели, зябко поежившись, и тут поняла, что ставни отворены. Луна почти зашла, но по-прежнему было достаточно света, чтобы различить возле низкого оконца бесформенную фигуру, покрытую серебристым водопадом, отражавшим последнее мерцание лунного света.
Тихо встав, я подошла к нему. Он спал, опершись левой рукой о подоконник и положив голову на плечо; в другой руке он сжимал свой венец с самоцветом. Как все спящие, он казался беспомощным; но когда я стала перед ним на колени, чтобы заглянуть ему в лицо, то затаила дыхание. Он был... о милостивая Владычица, он выглядел таким печальным!
Выражение его лица точно пронзило мне сердце. Я не знала наверняка причины его печали, однако венец в его руке говорил о кантри. Общался ли он со своими далекими родичами? И была ли горесть его вызвана сожалением о прошлом, которого уже не вернуть? Мне доводилось видеть, как Вариен прилагал все силы, чтобы примириться со своими человеческими слабостями. В тайных глубинах своего сердца я понимала: неизвестно еще, как бы я повела себя на его месте, если бы мне вдруг пришлось навсегда распрощаться со своим привычным обликом, пусть даже ради дорогого мне существа.
Правда, выбора у нас обоих все равно не было: в том, что случилось с нами, мы были не властны. Мы знали, что за этим превращением каким-то образом стоят наши собственные боги, но от этого нам нисколько не становилось легче. Какой бы сильной ни была его любовь ко мне (в чем я ничуть не сомневалась), я все же знала, что он горько скорбит по тому, что утратил. Да и как не скорбеть? Когда он впервые по-настоящему осознал в тот день на Межном всхолмье, что ему уже никогда не суждено летать, печать горя у него на лице была такой, что сердце мое отчаянно заныло, а в глубине души я почувствовала, что во всем этом есть и моя вина. Джеми был прав. Я отправилась в плавание через море, чтобы изменить мир, и изменила его. Если бы плата за это была востребована лишь с меня, я бы вполне могла с этим примириться, но из-за меня погиб владыка кантри.
Сейчас мы с Вариеном находились на распутье. Теперь, когда мне уже не угрожала неминуемая гибель, нам нужно было многое друг другу сказать. Мы и до этого в страхе и гневе много чего наговорили один другому, но все же следовало признать, что за подобными речами скрывается истина. Когда Акор преобразился, мы довольно быстро приняли волю богов и примирились с судьбой; но теперь казалось, будто сон этот кончился и на нас хлынул ясный утренний свет, резкий и безжалостный. Теперь нам нужно было принять всю действительность произошедшего — это было нелегко и стоило нам обоим немалого.
Я вовсе не собиралась взывать к нему на Истинной речи, однако мне нужно было достичь его сознания, а этот способ казался мне вполне естественным. Я не знала, услышит ли он меня и хочу ли я сама этого, и не стала прибегать к помощи слов. У меня их и не было. Что я могла сказать? Единственное, за что можно было еще ухватиться на уходящей из-под ног земле, что по-прежнему переполняло мне разум и отдавалось в сердце, — это песня, которую мы с ним сложили вместе. Когда он еще пребывал в облике кантри, мы с ним мысленно предавались полету влюбленных, и во время этого полета у нас родилась песня, в которой души наши слились воедино, она была живым воплощением нашей любви. Уж это-то, по крайней мере, было правдой. Наши души, в сколь бы разных телах они ни заключались, были родственны, близки. Лишившись слов от любви к Вариену, осознавая горестное отчаяние, что переполняло его, я все же слышала, как у меня в голове неумолчно звучит наша с ним песня. Я опустилась подле него на колени. Не прикасаясь к Вариену, я отворила свой разум и принялась нашептывать ему этот сокровенный напев, нежно и самозабвенно; вскоре песня набрала силу, питаемая моей любовью и пониманием, и я продолжала делиться с ним своими внутренними чувствами благодаря заветной мысленной связи, что объединяла нас.
Вдруг я начала понимать, что в песне что-то изменилось — и продолжает меняться. Она сделалась сложнее, проникновеннее, и теперь в ней чувствовались горести и боль — там, где прежде были лишь радость и восхищение. Мне казалось, словно... нет, не знаю, как описать. Закрыв глаза, я прислушивалась к собственному пению, и голос, звучавший в моем разуме, увлекал меня туда, где я вовсе не ожидала очутиться. Мелодия была все той же, но теперь она казалась еще более яркой, живой. Она была глубже, разнообразнее и теперь куда больше походила на настоящую, истинную. Я привнесла в нее все, что с нами произошло с тех пор, затрагивая и скорбь Вариена, и свою собственную печаль, вплетала в песню все новые мотивы и настроения...
Я посмотрела на него с улыбкой, зная, что он пробудился. Сама я ни за что не сумела бы настолько преобразовать песню, но кантри — величайшие творцы музыки на свете. Глаза его заблестели во тьме, освещенные лишь звездным светом, лившимся из окна. Я решила, что блеск этот, должно быть, вызван слезами. Мы оба встали с колен, продолжая негромко напевать вдвоем на Языке Истины, и он протянул мне руки, ладонями вверх. Я легонько положила на них свои ладони, всем телом ощущая трепет, когда наши мысленные голоса сначала смешались, потом разошлись и вновь тесно переплелись, прежде чем одновременно кануть в тишину.
Вместе.
...Когда замолкли последние отзвуки песни, я стояла, не шевелясь, закрыв глаза. Я понимала теперь, что скорбь, охватившая Вариена, была безмерно глубока: ее не залижешь, как царапину, полученную в пылу любовной схватки, не сгладишь нежными заверениями в преданности. Я не смогла бы пошевелиться, даже если бы захотела. Мне нужно было знать, что в нем сильнее — любовь или боль, и не обернулась ли его горечь сожалением — глубоким, точно море, и древним, как само время...
"Ланен, Ланен. Сердце мое, жизнь моя, как ты можешь мыслить о таком? — спросил он, нежно держа меня за руки. — Ну же, Ланен Кайлар, взгляни на меня", — добавил он.
— Взгляни на меня, — повторил он вслух. Я раскрыла глаза. Вокруг было темным-темно.
— Я тебя не вижу, — проговорила я, но голос меня подвел. Проклятье!
— Ты пытаешься глядеть не тем, чем следует, — ответил он. Святая Владычица, голос его был чудесен! — «Посмотри на меня своим сердцем, милая моя Ланен. Истинная речь — лишь часть того, что зовется Языком Истины, используй же этот дар в более широком смысле. Тогда ты увидишь, дорогая».
"Я не могу, Вариен, ты же знаешь, — откликнулась я в нетерпении. — Раньше я уже пыталась проделать подобное, но... О Владычица!.."
Я не в силах описать того, что увидела: уж слишком многое открылось сразу моему взору. Больше всего это походило на картину, но такое сравнение все же куда как далеко от истинного великолепия. Вообразите себе немыслимую круговерть красного и золотистого, слитую в клубок на месте сердца, в окружении трепещущей изумрудной зелени, в точности как самоцвет Акора, очертаниями напоминающей тело Вариена, только значительно больше; потом представьте, как красно-золотистое вещество, не переставая бурлить и переливаться, распространяется по всему телу, и ни один участок его не скрыт от вашего взора; некоторые места, правда, остаются слегка затененными, но это лишь добавляет глубины и полноты. Добавьте еще напев, далекий и звонкий, ни на миг не смолкающий, песню, что беспрерывно звучала в наших с Вариеном сердцах. А теперь — забудьте, что это всего лишь плод вашего воображения, придайте воображаемому очертания и объем, сделайте его действительностью — и тогда будете иметь хоть какое-то смутное представление о том, что узрела я.
Я была поражена.
— Что это? — выговорила я. — Вариен, я видела...
— Ты на какое-то мгновение видела так, как видят кантри, дорогая, — отозвался он, и во тьме я явственно различила в его голосе радость. — Теперь ты мне веришь? Такова истинная моя любовь к тебе, Ланен. Она расцвечивает все мое тело, что бы я ни делал, даже несмотря на мою скорбь из-за разлуки с родичами. — С этими словами он обхватил меня и крепко-крепко прижал к себе, так что ребра хрустнули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70