Халирон инстинктивно согнулся, прикрывая собой бесценную лиранту. Удар командирского кулака пришелся ему в висок. Старик зашатался и попятился. Налетев на стул, Халирон потерял равновесие и упал прямо на лесенку подиума. Громко хрустнули деревянные ступеньки. Крика Медлира не услышал никто; он был беззвучным.
Обломки ступенек с глухим стуком разлетелись по полу. На несколько секунд гул стих, затем возобновился, став еще неистовее. Один Халирон лежал неподвижно, и его топазы сияли, как искорки догорающего костра. Между седых волос змеилась тонкая красная струйка. Хрупкая лиранта, которую он спасал своей не менее хрупкой плотью, чудесным образом уцелела и сейчас покоилась на его плече.
Бледный, ошалелый, Дакар следил за действиями Медлира. Наверное, лишь Безумный Пророк и видел, как тот отбился от гвардейца и бросился к учителю. С необычным для себя остервенением Медлир расталкивал, распихивал и пинал всех, кто попадался ему на пути. Несколько щеголей со стоном потирали разбитые коленки, а дамы всхлипывали при виде синяков на своих пухлых ручках.
Подбежав к Халирону, Медлир мгновенно расстегнул ему воротник и трясущейся рукой проверил пульс.
— Ему совсем плохо. Быстрее пошлите за лекарем и носилками.
Однако вместо этого двое гвардейцев рывком поставили Медлира на ноги.
Все протесты были напрасны. Правитель сощурился и с плохо сдерживаемой яростью процедил:
— Хватит фокусов. Будешь играть вместо этого паршивого старикашки. И чтобы пел сладкозвучно, как жаворонок. Иначе вместо лекаря и носилок я прикажу послать за палачом.
Медлир с хрипом глотал воздух, словно его держали не за руки, а за горло. Глаза его округлились, и в них появился странный блеск, чего никто не заметил. Ученик менестреля дернулся всем телом, стараясь вырваться из гвардейских тисков.
Командир влепил ему пощечину.
— Не валяй дурака, парень. Ты один, а нас тут много. От тебя что, убудет, если ты пару-другую часов поиграешь гостям? А станешь упрямиться, только навредишь и себе, и своему учителю. Да и дружку твоему придется болтаться в цепях, пока он не сдохнет.
Дакар остервенело, до белизны костяшек, сжимал кулаки. Что он сейчас мог? Лишь скрежетать зубами от бессильной злости, видя, как дрожат плечи Медлира, придавленные тяжелыми кольчужными рукавицами гвардейцев. Лицо молодого менестреля было повернуто в другую сторону. Зная скрытную натуру Медлира, Безумный Пророк и не ожидал увидеть ничего, кроме спокойствия и безразличия. Тоже маска и тоже фальшивая. Медлиру сейчас не до спокойствия. После Халироновой баллады едва ли можно рассчитывать, что правитель сдержит свои обещания. Старик его не просто обидел, а втоптал в грязь. Сановному вельможе плевать и на славу Халирона, и на звание первого менестреля Этеры. Он и впрямь может приказать казнить их всех и только задним числом одуматься.
Подогреваемые злорадным любопытством, гости нехотя расступались, пропуская слуг, которые явились убрать обломки стула и лестницы. Один, почти мальчишка, бесцеремонно разжал Халирону пальцы и взял лиранту. Другой, рыжеватый, одетый как слуга, выполняющий черную работу, нагнулся и взвалил старика себе на плечи, чтобы вынести из зала.
Слуги и не догадывались, что своими действиями бьют Медлира наотмашь. Мальчишка больше привык держать в руках колун, а рыжеватый слуга — таскать мясные туши. Что велели — то и выполняют. Но Медлир не выдержал.
— Хорошо. Ради спасения моего учителя и узника я буду играть.
Правитель Джелота похлопал себя по толстому брюху и ухмыльнулся.
Гости провожали глазами детину, уносившего бездыханного Халирона. Гвардейцы отступили от Медлира. Он стоял неподвижно, пока слуга с живой ношей на плече не скрылся за боковой дверью. Потом Медлир обвел взглядом зал. Его холодные, потухшие глаза равнодушно скользили по шумной ораве, похожей на растревоженный улей. Джелотские аристократы потрясали кулаками с обилием перстней. Дамы облизывали розовыми язычками надутые губки, поправляя сбившиеся горжетки и обмахиваясь веерами, которые успели побывать в тарелках и бокалах. Постепенно голоса гостей понизились до перешептывания. Высокородное стадо замерло, предвкушая новое зрелище.
Не зная, как дальше поведет себя Медлир, гости обсуждали малейшее его движение. То, что творилось у него внутри, весь гнев, боль и тревога за учителя — все это было наглухо скрыто от них. Невысокого худощавого менестреля не трогали ни любопытство, ни враждебность джелотской знати. Среди блеска шелков, бархата и парчи его простая рубаха мало чем отличалась от одеяния слуги. Это тоже не заботило Медлира. Забрав у мальчишки лиранту, он подошел к помосту, сколоченному из неструганых досок, и сел. Слушатели перестали для него существовать. Медлир неторопливо касался струн, подстраивая каждую до нужного тона.
От этих тихих мелодичных звуков джелотскую знать словно прорвало.
— Глядите, он пытается унять дрожь в руках, — послышалось откуда-то сбоку.
Собравшиеся загоготали.
Сразу же отыскались и другие шутники.
— Нет, у него просто склеились пальцы. Неудивительно, ведь он привык играть в тавернах и на постоялых дворах. Вот и оробел в нашем присутствии.
Медлир подвернул последний колок. Спокойный, как море в штиль, безмолвный, как глыба льда, он заиграл.
Постепенно шепот и вздохи струн лиранты превратились в мелодию, похожую на заунывный стук осеннего дождя по крышам. Халирон достаточно ужалил здешнюю публику своей сатирой. Медлир задумал совсем иную месть. Его слушатели еще продолжали перешептываться и отпускать колкости, но звуки, как и сам музыкант, не замечали этого. Они летели в зал, будто жемчужины с порванной нити, неуязвимые для словесных колючек. В безупречных аккордах не было ни гнева, ни яда; их узор был сродни спокойным, но веским словам, и умеющие слышать сочли бы это дерзким вызовом, брошенным Медлиром. Слушатели равнодушно позевывали, ожидая более веселой музыки.
Один Дакар понял скрытый вызов. И не только вызов. Поскольку он ближе всех находился к менестрелю, Безумный Пророк сразу же почувствовал в музыке биение магии. Ее волны пронизывали все его тело до самых костей, а душа была не в силах противиться сладкозвучной, берущей в плен мелодии. Куда-то исчез весь гнев. Дакар опустил голову на скованные руки, из глаз у него полились непрошеные слезы. В музыке Медлира не было затаенной злобы — только какое-то отчаянное, не укладывающееся в мозгу сострадание. Раскаты лиранты умиротворяли и исцеляли, все сильнее подчиняя себе внимание слушателей. Медлир добился невозможного: одной лишь глубиной и величием своего сострадания он заставил эту сытую толпу его слушать, а затем резко поменял тональность и ритм игры.
Теперь его музыка с упрямством приливных волн билась в двери сознания. Путь ей преграждала то звериная жестокость, то кровожадность, то извечное стремление унижать других, дабы скрыть собственную ничтожность. На всех этих чудовищ Медлир накидывал светящуюся сеть. Он расчищал завалы тупых, завистливых, злобных мыслей, готовясь перейти к величественному гимну в честь Халирона.
Талант настоящего менестреля способен пронять даже самую дремучую и заскорузлую душу. Полотно, сотканное из одних и тех же звуков, он волен превратить либо в цветущий луг под безмятежным небом, либо в поле боя. И глубоко заблуждаются считающие лиранту инструментом для услады и развлечений, приятным дополнением к сытному ужину или дружеской пирушке. Лиранта способна исцелять и убивать, воскрешать и скорбеть. Медлир оказался настоящим чародеем лиранты; такой игры Дакар у него еще не слышал. Безумному Пророку музыка эта показалась лучами солнца, безжалостно рвущими снежную мглу. Со сверхъестественной точностью, не упуская ни одного мельчайшего штриха, Медлир рисовал джелотской знати звуковой портрет человека, над которым они посмели издеваться. Он заставлял их увидеть старого менестреля таким, каким видел его сам: щедрым, мужественным, оставившим семейный уют, чтобы своим искусством служить людям Этеры.
Медлир заставил именитых гостей мэра испытать стыд, и стыд был острее сатиры и глубже их самых потаенных страхов. «Скорбите со мной, — призывали ноты, — плачьте над тем, чего, быть может, уже не вернуть». И привыкшие плакать от ущемленного честолюбия и неисполненных прихотей… заплакали другими слезами. Эти слезы ослепляли и обжигали; они катились по шелкам и бархату крупицами искреннего раскаяния.
Если бы Медлир захотел, в его власти было до крови отхлестать слушающих невидимыми плетьми и сковать незримыми кандалами. Он не сделал ни того ни другого. Он подарил им очистительное пламя, опаляющее плоть, но наполняющее душу неведомым прежде ликованием. Дакар воспринимал биение каждого нового аккорда железом своих оков и деревом столба, к которому был прикован. Даже его скромно развитое из-за лени магическое чутье подсказывало ему, что Медлир своей игрой заставляет дрожать воздух в зале и пол под ногами. Пламя свечей в люстрах и канделябрах — и оно тоже отдавало дань величию таланта магистра Халирона. Потом рулады и переливы буквально потопили в себе Медлира.
Пальцы молодого менестреля летали над серебром струн, тело и душа полностью раскрылись музыке, облекающей его горе в светлые звуки. Медлир не просто извлекал ноты. Он сам становился каждой нотой, каждым виртуозным пассажем, сотворенным руками и сердцем. Болезненные уколы совести, сотрясающие джелотскую знать, были похожи на крупные капли ливня, барабанящего по стеклам в темноте. Но они находились на поверхности. А глубже возникали звуки иной мелодии, задавленной веками и, казалось бы, давно угасшей.
Незнакомая мелодия резко ударила Медлиру по обнаженным чувствам. Та часть его существа, что принадлежала династии Фаленитов и Повелителю Теней, боялась прекратить игру. Музыка — это единственное, что сдерживало в нем разрушительные силы. Он продолжал сплетать звуковые узоры, однако теперь туда добавлялось что-то еще. Ни Медлир, ни тем более гости мэра не подозревали, каким будет конец и когда он наступит.
На него со всех сторон незримо надвигалось что-то первозданное, таящееся в недрах природных стихий. Оно восторгало Медлира недостижимым совершенством гармонии и вдруг опалило незнакомым доселе вдохновением. То были силы иного порядка. Им можно было только подчиняться; сопротивление сделало бы его щепкой, противостоящей быстрине. Музыка, веками дремавшая в камнях старого Джелота, ожила и завладела им.
Дакар позабыл про оковы. У него возликовала душа, радость обожгла ему грудь, и он закричал от восторга. Невероятно, но так оно и было: своим колдовством над струнами лиранты Медлир, сам того не ожидая, воззвал к жизни отголоски последних празднеств исчезнувших паравианцев. Их празднеств в день летнего солнцестояния.
Лиранта была тростником, а пальцы Медлира — шквалистым ветром, заставлявшим тростник петь по-особому. В самом центре помпезного особняка правителя, в золотисто-белом магическом сиянии ожили души риатанцев — единорогов, когда-то владевших этими местами. Их видели (не могли не видеть!) все находившиеся в зале. Прозрачные, точно крылышки стрекоз, окутанные светящимися шлейфами силы, пробудившей их, единороги явились на зов музыки. Собравшиеся затаили дыхание, забыв обо всем. Красота и величественность этого зрелища впечатывались, вжигались в их сознание. Но вместе с ликованием сердца людей сжались от невыразимой, щемящей тоски: во всех королевствах нынешней Этеры, во всех ее горделивых городах не было чудес, равных призрачным единорогам по красоте и совершенству.
— Эт милосердный… Умоляю, Медлир, отпусти их, — взмолился Дакар.
Вслед за Безумным Пророком его мольбу повторяли сердца и души каждого, кто находился здесь: от выживающих из ума старых сплетниц до сурового и не привыкшего к сантиментам командира гвардейцев; от самых богатых торговцев до вечно голодного мальчишки-прислужника. Командир рыдал, снедаемый стыдом за содеянное. Он даже не заметил, как упал на колени. Всесильный господин правитель заливался слезами в объятиях супруги, а та кротко и смиренно гладила его по голове, придавленная сознанием собственной греховности.
Но Медлир уже не мог остановиться. Он сам стал инструментом, орудием пробужденной древней мистерии. Его не волновали попранные гордость и тщеславие гостей — этого он даже не замечал. Он был служителем, рабом силы, управлявшей его игрой. При всем желании он уже не мог остановить звуки, сотрясавшие воздух и пол зала.
Страх придавил Дакара. Только цепи не давали ему рухнуть на пол. В отличие от невежественных джелотцев он знал: день летнего солнцестояния был у древних паравианцев не только празднеством. Почти шестьсот лет назад, еще до вторжения Деш-Тира, Дакар (тогда совсем мальчишка) видел магический ритуал единорогов. Они умели управлять силовыми потоками; в результате ветви давали множество «побегов», несущих жизнь и плодородие окрестным холмам. Единороги знали, где проходят эти ручейки силы. Каменные глыбы, деревья, бугорки и ложбинки служили естественными указателями, составляя единую сеть. Потом тупые и самоуверенные люди уничтожили ее или изменили До неузнаваемости.
Лиранта Медлира взорвала установившееся равновесие. Пробудившиеся совесть и раскаяние у гостей мэра были лишь побочными явлениями. Звуки высвобождали доступ к средоточию ветви, явно находившемуся где-то поблизости. Страх Дакара сменился немым ужасом. Он один представлял себе, что будет дальше. В день солнцестояния все двенадцать магических ветвей Этеры разбухали от силы, приняв ее у солнца. Своей музыкой Медлир творил могущественное заклинание, даже не зная его последствий. Но сила не обладала сознанием и не умела различать. Она подчинилась призыву и готовилась вырваться наружу, безучастная ко всему, что окажется у нее на пути.
— Нет! — закричал Дакар. — Медлир, прекрати играть!
Бесполезно.
Пожалуй, один Медлир был сейчас слеп и глух ко всему, что разворачивалось вокруг него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102