Айльф хмыкнул и многозначительно поглядел на Берга.
— Он велел прийти только вам, амбассадор Берг. Вам одному.
— Ладно, — кивнул Берг, — передай, я приду. Когда Айльф прикрыл за собой дверь, Берг недоуменно поглядел на Леона:
— Почему только я?
— Потому что они наконец поняли, кто тут главный, — ехидно сказал Леон.
— Ну и ну… — недоуменно покачал головой Берг, — побудь на связи, ладно? На всякий случай.
— На какой случай? — безнадежно спросил Леон.
Его светлость маркграф Солерский облачен был в охотничий костюм, что явно свидетельствовало в пользу неофициального характера приема.
Берг склонил голову и, дождавшись ответного благосклонного кивка, придвинул тяжелый стул и уселся напротив.
— Слушаю вас, государь, — сказал он.
Но тот молчал, глядя на переплетенные пальцы. Берг тоже молчал. Наконец, когда тишина в комнате стала невыносимой, маркграф резко спросил:
— Полагаю, вы осведомили Терру об обстановке в Солере?
— Терре, — осторожно подбирая слова, ответил Берг, — известно, что творится в Срединных графствах. В том числе и в Солере.
— И что она собирается предпринять?
— Ничего, заверяю вас. Терра не вмешивается во внутренние дела.
— По своей воле не вмешивается, — подчеркнул его светлость.
— До сей поры, — спокойно сказал Берг, — никому еще не удавалось навязать Терре свою волю.
— Быть может, ваши владетели просто опасаются приводить корабль в чумную страну?
— Быть может, и так… Зачем им рисковать? Достаточно того, что мы здесь.
— Ретра, — заметил маркграф, — тоже осведомлена о том, что делается в Солере. И она выводит к своей границе войска.
— Я их понимаю, — осторожно сказал Берг.
— Я тоже их понимаю. Увы, боюсь, что в нынешней ситуации я бессилен удержать народный гнев. Мои люди рвутся на Ретру. Она, понимаете ли, душила Солер пошлинами в благополучные годы, а сейчас, когда наши закрома пусты…
«Как удачно, — подумал Берг, — что народный гнев обратился именно на Ретру — а не на тех, что поближе. В солерском замке сейчас паршиво, но никто вроде бы пока не пухнет с голоду».
— Ретра богаче Солера, это верно, — согласился Берг.
— Неизмеримо…
— Пожалуй… Но, по слухам, там скоро будет не лучше, чем в Солере.
— Я обещал этому мерзавцу Эрмольду, — задумчиво проговорил маркграф, — и сдержу слово. Но, если вдуматься, чего оно стоит, данное клятвопреступникам? Орсон обещал нам безопасность…
— Орсон погиб, — все так же осторожно сказал Берг, — а слово есть слово.
— Верно. Вот и я так думаю. Но вот если бы отыскалась могущественная сила, которая не имела бы никаких обязательств перед Ретрой?
Он еле двигал челюстью, точно одеревенел, и Берга вдруг осенило.
«Да ему стыдно, — подумал он. — Понятия о чести связали его по рукам и ногам, а он пытается разорвать эти путы… Господи, да если он переступит через себя, если убедит себя в том, что понятия „честь“ и „слово государя“ пустой звук, он больше ни перед чем не остановится. Ну и влипли же мы… Да еще и этот… непредвиденный фактор… Как все наметалось…»
— Государь, — решился он, — уж если вы ищете помощи, почему вы ищете ее у нас? Почему бы вам не обратиться к тем, кто гораздо могущественнее?
На какой-то момент в комнате воцарилось тяжелое неловкое молчание, точно терранский амбассадор вдруг начал ни с того ни с сего снимать штаны на официальном приеме, потом маркграф медленно поднял брови.
— Это к кому же?
— К… — он не решался сказать прямо, словно и сам стал одним из местных, аборигеном, в чью плоть и кровь въелся страх перед запретными словами, — к тем, кто внизу… полагаю… Из того, что я слышал, если правильно к ним обратиться, они…
— Мало того, что вы мне советуете искать милости у нечисти, — холодно сказал его собеседник, — так еще у нечисти несуществующей. Я не склонен к тому божественному экстазу, в котором нынче пребывает святой отец, но лучше уж так, чем… Это даже не ересь… это кощунство.
Берг выпрямился во весь свой внушительный рост и так же холодно посмотрел ему в глаза.
— Я вашей веры не оскорблял, — медленно, с расстановкой произнес он, — мы просто не поняли друг друга.
— Очень на это надеюсь, — внушительно ответил маркграф.
«Вот зараза, — подумал Берг, — что это я как мальчишка. Какой черт меня дернул?»
— Вы правы, я вас, вероятно, просто неправильно понял, — неожиданно покладисто произнес маркрграф, — вы достойный человек и не посоветуете дурного… Простите, если я был резок… Сердце мое разрывается при виде этого разорения. Смута, голодные бунты… Этого не должно допускать, если ты достойный правитель. Ведь долг сильного — заботиться о малых сих, о тех, кто слаб… старики, дети, женщины… В особенности молодые, красивые женщины. Кто в такой обстановке может поручиться за их безопасность? Берг встал. Не дожидаясь позволения.
— Полностью с вами согласен, государь, — медленно сказал он. — Люди, которым нечего терять, порою ведут себя… отчаянно. Потеряй я, — это я так, для примера, — кого-то близкого мне… Какое было бы мне дело до Солера? Или даже до собственной моей жизни? Ну а случись что-то со мной… или с амбассадором Леоном…
— Терре, — удивился маркграф, — еще не приходилось терять своих послов?
— Приходилось, — согласился Берг, — поэтому она знает, как поступать в таких случаях. Он коротко кивнул, развернулся и вышел.
* * *
— Ты все слышал?
Берг в возбуждении шагал по комнате.
— Ну, — неохотно отозвался Леон, — это ж не в первый раз, ты ж сам говорил…
— Говорил, — задумчиво проговорил Берг, — но с тех пор все зашло еще дальше. Ему нечего терять. А нам нечего тут делать, Леон. У нас перед ним нет никаких обязательств. Мало того. В свете недавних событий мы просто обязаны свернуть миссию и залечь до прибытия Второй Комплексной. Собственно говоря, это приказ…
— Значит, Фембра?
— Да. Фембра. Впрочем, просто так он нас не отпустит. — Берг наконец остановился, с удивлением поглядел на собственные, судорожно сжатые кулаки, медленно разжал их. — Ты знаешь, я думаю, он не так-то рвется идти на Ретру. Понимает, что с этой толпой голодных оборванцев Ретры ему не взять. Вот и старается подставить вместо себя заморскую державу.
— Умеет же он просить любезно!
— А, — Берг хрустнул пальцами, — я все же надеюсь, что дальше угроз он не пойдет. Он все-таки человек чести. Мы его гости. И послы. А вот под домашний арест посадить может — пока мы не станем посговорчивей. Я бы на его месте так и сделал. Так что нам нужно торопиться, Леон…
— Бежать…
— Да. Бежать.
— Без сопровождения, без эскорта? Берг задумался, поджал губы.
— Быть может, — сказал он, — нам следует обратиться к лорду Ансарду. Он рад будет насолить дядюшке.
— Один раз сошло, сойдет и во второй? — усомнился Леон.
— Никакой прямой выгоды Ансарду от нашего присутствия тут нет. От нашего отсутствия, впрочем, тоже. Мы, естественно, щедро его отблагодарим.
— Стекляшками, — Леон поморщился. — В смутные времена они, знаешь ли, теряют цену…
— Почему — стекляшками? Благорасположение Терры тоже немалого стоит. Ансард честолюбив.
— Торгуешь тем, что тебе не принадлежит?
Берг круто развернулся, остановился перед Леоном, поглядел ему в глаза.
— Я готов торговаться на что угодно, — сказал он. — Обещать все, что он попросит. И даже сдержать обещание. Но нам нельзя здесь оставаться, Леон. Сам видишь…
— Да, — неохотно согласился Леон, — вижу. А кстати, где Сорейль?
— При леди Герсенде.
— Ты бы вызвал ее — на всякий случай.
«Если нам все же удастся уйти, — подумал он, — лучше бы она была здесь, а то этот дурень совсем потеряет голову».
— Да, — поспешно кивнул Берг, — я позову ее… да…
* * *
— Сыграй мне что-нибудь, Сорейль, — сказала леди Герсенда, — мне не спится.
Девушка молча опустилась на крохотную скамеечку, пальцы ее обхватили гриф лютни. Мелодия разрасталась, перекрывая шум дождя за окном.
— Эта музыка, — сказала маркграфиня, — ах, эта музыка!
С подпорченных сыростью гобеленов глядели нарядные дамы в алых и розовых платьях, ведущие на поводках лебедей и единорогов, розовые кусты на невидимом ветру осыпали лепестки и никак не могли облететь.
— Что осталось в жизни, кроме этой музыки и этих вышитых людей? — задумчиво произнесла леди Герсенда. — Тени, одни тени! Я уже даже не могу вспомнить, чтобы было иначе. Пытаюсь, но не могу. Ты — иное дело. Иногда я тебе завидую. Ты молода… Ты знаешь, что такое любовь. Амбассадор Берг… Он храбр и силен. И так тебя любит!
Не отрывая пальцев от струн, Сорейль мягко произнесла в такт музыке:
— Вы тоже молоды, сударыня. Молоды и прекрасны. Прислушайтесь, что говорит лютня! Она поет о храбром рыцаре, о герое, который готов бросить к вашим ногам целый мир. Его страсть вернет жизни былые краски. Она как огонь, который согревает кровь усталым путникам, как алое вино, напоенное летним солнцем.
— Что ты такое говоришь! — пробормотала Герсенда. — Мне нельзя слушать…
— Это же мечта, сударыня, — отозвалась Сорейль, — песня… Песня о молодом храбреце, готовом отдать жизнь за прекрасную даму… О, нет! Он готов возродить ее к жизни, точно царевну из старой сказки, спящую в ледяном гробу… Он воскресит ее поцелуем и горячими объятьями!
Она запнулась и покраснела. Покраснела и леди Герсенда — краска залила даже шею.
— Страсть царственной женщины и сильного мужчины оплодотворит скудный край.
— Замолчи, — торопливо сказала леди Герсенда.
— Он такой пылкий, — тихо продолжала девушка. — Он тут, он рядом! Неужто не обжигают вас его пылкие взгляды, не трепещете вы от случайного прикосновения? Сильный, смелый… Ах, один лишь взгляд, одна ваша милостивая улыбка — и жизнь наполнится благоуханием роз и музыкой. Каждый день будет скрывать сокровища ночи, как золотой покров…
— Ты говоришь, — слабо откликнулась леди Герсенда, — недозволенные вещи.
— Я говорю о том, что мне ведомо, — твердо сказала девушка, — я знаю. Боги разгневались на Солер, ибо в царственном союзе недоставало огня.
— Ах, ты меня смущаешь. И этот дождь…
— Он прекратится. Рука об руку вы выйдете в сад, наполненный благоуханием цветов.
Она помолчала и вкрадчиво добавила:
— Это не вы неплодны, сударыня. Это он… Маркграфиня вздрогнула.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. И если вы хотите услышать детский смех… Она мечтательно добавила:
— Дитя будет прикасаться к вам своими крохотными ручками. И грудь ваша наполнится молоком, как земля Солера наполнится благом…
— Замолчи! — Леди Герсенда отвернулась, подошла к окну и еще тише повторила: — Замолчи…
— Чтобы скрепить священный союз мужчины и женщины, Двое поставят на небе радугу… и краски вернутся в мир, и нивы вновь станут плодородными… Разве не ваш священный долг вновь вдохнуть жизнь в лишенный благодати край?
— Я не знаю, — тихо сказала леди Герсенда, — о, я не знаю.
— Это вам только кажется, сударыня, — отозвалась девушка.
Записано со слов Сорейль, фрейлины Герсенды, маркграфини Солерской
Когда-то давным-давно в дельте реки Пенны жила молодая девушка. Ее семья была небогата и ничем не знаменита, но сама она прославилась своей красотой настолько, что бродячие торговцы разносили слухи о ней по всей земле и знатные господа проделывали путь в несколько дней, лишь бы только взглянуть на нее. Рассказывали, что, когда ей не было и года, речная фея, владычица дельты, пролетая мимо на своих прозрачных крыльях, задержалась на миг у колыбели и поцеловала девочку — и оттого глаза ее сверкали и искрились, точно вода в летний полдень, а зубы были белы, как речной жемчуг. И нравом она была как река — легкая, веселая, хоть и капризная и переменчивая. Да, знатные лорды пускались в долгий путь, чтобы полюбоваться на нее, а она отдала свое сердце юноше — сыну местного кузнеца, потому что, как бы ни была она тщеславна (а все красивые и юные девы тщеславны, ибо такова их природа), она понимала, что не будет ей счастья ни во дворце, ни в замке, ибо жить надо не там, где хочешь жить, а там, где предпочел бы умереть — а она предпочла бы закрыть глаза среди речных заводей, тихих плесов и заливных лугов, где летом над осокой стоят стрекозы и бродят по воде водомерки, а зимой ищет корм перелетная птица. И вот уже была назначена свадьба, но неспокойно было у девушки на душе, ибо, хотя она понимала, что будущий муж станет любить ее и баловать, она грустила по своей девичьей воле и по отчему дому, который ей предстояло покинуть, — дом кузнеца, как и заведено у мастеров кузнечного дела, стоял на перекрестке дорог, что ведут в Солер и Ворлан. Видя, как она томится и не находит себе места, ее мать, женщина добрая, но неразумная, сказала: «Я знаю способ утишить твои тревоги. Чтобы сердце было спокойное, нужно жить в мире со всеми богами — и со старыми и с новыми, а те, кого нельзя называть, злопамятны и вдобавок покровительствуют всему, что рождается, живет и умирает. Отдай им перед свадьбой то, что положено им, — увидишь, тебе сразу станет спокойней». И девушка подумала: «Говорят, владычица реки — моя покровительница, а силы земли и силы воды в родстве, уж она-то замолвит за меня особое словечко. Живущие в роще и под рощей ведают всем, что рождается, живет и умирает, и могут навести порчу в ночь зачатия и поворотить глаза мужу, из-за чего он не будет любить меня и баловать так, как я бы хотела, и высушить молоко у коров. Лучше и впрямь пойти к ним, ибо они не помнят добра, но не прощают обиды». И она, накинув на плечи плащ, а на голову — платок, поздно вечером по росе направилась в запретную рощу, собрав все бусы и украшения, что она носила в девичестве, ибо в замужестве ей предстояло носить уже другие украшения. С реки тянуло холодом, солнце зашло за дальний плес, но вода чуть серебрилась, отражая небесный свет, в омуте играла рыба, и выпь кричала в тростниках, что считается недобрым знаком, если затеешь какое-нибудь дело.
Глупой девушке бы подумать, что у старых богов, как и у людей, бывает всякое настроение и дурные дни и что не под силу человеку понимать, почему они поступают так, а не иначе.
Итак, дошла она по росе до запретной рощи (а деревья светились в темноте) и увидела, что там по ветру развеваются пестрые ленточки, привязанные к веткам, хоть многие уже и выгорели на солнце и истрепались под дождями, потому что мало кто в последнее время носил приношения старым богам из страха перед новыми, и повесила на ветку свои бусы — красные, синие и зеленые, — и потревоженный козодой слетел с ветки и напугал ее, и стало ей вдруг не по себе, да так, что она, не разбирая дороги, побежала прочь, но, выбежав из рощи, вдруг поняла, что не может найти пути домой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52