«Хорошо, — сказала она, — тогда ступай за мной».
Не говоря ни слова, ни о чем не спрашивая, он закутался в темный плащ и вышел вместе с ней за ворота своей усадьбы. Темнело, беззвездное небо затянуло тучами.
— Хорошая ночь для нашей торговли, — сказала старуха.
Долго ли, коротко ли шли они, но наконец оказались на пустоши, где не было ни жилья, ни человека, ни скота — лишь посреди поля высилась запретная роща и белые стволы жертвенных деревьев, казалось, светились во тьме.
— Стань тут, — велела старуха, — и жди.
Он послушно опустился на колени. Тьма охватила его со всех сторон, но вскоре ему показалось, что он различает в ней мерцание, какое бывает за закрытыми веками. Наконец свет, хотя и призрачный, сделался ярче, и он увидел перед собой странную фигуру — ростом два вершка от земли, горбатую и кривую. Она не стояла на месте, а все время корчилась и приплясывала, точно язычок пламени или марионетка в ярмарочном балагане. И он понял, в какое запретное место привела его старуха и что перед ним тот, о ком нельзя говорить.
Он хотел было, сделав охранный знак, броситься прочь, но, вспомнив о своей непреклонной возлюбленной, остался на месте. «Что я теряю, — подумал он, — жизнь? Но жизнь без моей дамы мне не мила. Богатство? Но я готов отдать богатство за ее единственный взгляд. Бессмертную душу? Но я дошел до того, что готов наложить на себя руки, а значит, все равно ее потеряю». И он смотрел на нечистое создание, а то все ухмылялось и приплясывало, а потом спросило человеческим голосом:
— Зачем ты пришел, глупый мальчик?
— Я не мальчик, — сказал влюбленный, — я мужчина. И я жажду любви дамы своего сердца и пришел к тебе потому, что это последнее средство.
— Я могу поправить это горе, — сказал его собеседник. — Ты хочешь, чтобы твоя дама полюбила тебя еще сильней, чем ты любишь ее?
И влюбленный ответил: — Да.
— Хорошо, — сказал тот, кого не принято называть, — но ничего не дается даром. Сделка есть сделка. Что ты готов отдать мне, глупый мальчик?
И влюбленный сказал:
— Все, кроме своей бессмертной души.
На самом деле он уступил бы и свою бессмертную душу, попроси ее нечистый, но тот сказал:
— Мне не нужна твоя бессмертная душа. У тебя ее нет (а они не верят в бессмертную душу, полагая ее за выдумку человеческого рода, поскольку сами ее не имеют). Но я возьму у тебя нечто, чего ты и не почувствуешь. Ты уверен, что не пожалеешь потом?
— Мне ничего не жаль отдать за любовь своей любимой, — ответил юноша.
— Что ж, — сказал тот, кого нельзя называть, — ладно.
И он протянул свою крохотную ручку к груди юноши — а тот заставил себя оставаться на месте, и юноше показалось, что рука эта проникла в его плоть, как в масло, и вынырнула, сжатая в кулак.
— Вот, — сказал житель рощи, — я взял это нечто. «Наверное, он меня обманул, — подумал юноша, — ибо я ничего не чувствую».
А потом еще подумал:
«Может, он сам обманулся? Если ему хочется верить, что он взял у меня нечто, пусть так и полагает дальше. Мы с ним в расчете, ибо я готов был заплатить».
И тот, кого нельзя называть, сказал:
— Мы с тобой в расчете.
И исчез. И тут юноша увидел, что тучи разошлись и в небе сверкает Рассветная Диадема, ибо на востоке занимается заря. И с легким сердцем он двинулся из запретной рощи (а старуха, проводив его, сразу скрылась), и шел по пустынной равнине, и пел, ибо знал, что все, о чем он просил, исполнилось. Жители земли, ежели что обещают, всегда держат слово, хоть порою берут за это высокую цену. И пришел он к себе домой и оделся в лучшие свои одежды, а утром, чуть свет, направился к своей возлюбленной; а она сидела в большой зале, и все дамы были с ней, и служанки — одна причесывала ее светлые волосы, а другая украшала их цветами, сверкающими, как драгоценные камни, и драгоценностями, трепещущими, как цветы.
И когда увидела она вошедшего юношу, она побледнела и поднялась с кресла, и жемчуга просыпались на платье, точно капли воды, но она не замечала этого.
Она подошла к юноше, положила руки ему на плечи и сказала:
— Как долго я тебя ждала!
И все дамы и домочадцы с изумлением смотрели на эту картину, ибо знали, что не лежит у нее сердце к этому юноше, несмотря на то что он богат, красив и полон достоинства, и не раз корили ее за это.
И он повернул к ней лицо, поглядел ей в глаза и понял, что больше не любит ее. Он испытывал к ней не больше чувства, как ежели бы его обнимала мраморная статуя, и не было радости в его душе.
И он отбросил ее руки и вырвался из ее объятий, ибо она стала ему чуть ли не противна, а она заплакала и спросила:
— За что ты со мной так, любимый?
— Ты обманулась, — сказал он, — я не твой любимый, так как не люблю я тебя.
Но она упала на колени и начала умолять его, чтобы он поговорил с ней по-доброму. И дамы ее устрашились, глядя на это, и начали ее поднимать, а она рыдала и билась у них на руках, и зрелище это стало для него настолько невыносимым, что он повернулся и ушел. Он шел из залы, преследуемый ее отчаянным плачем, и думал: «Помоги мне Двое, и что я нашел в этой пустой женщине?»
И больше он ни разу не показывался у нее в доме, хоть она засыпала его письмами и подарками, и грозила отравиться, и однажды выбросилась из самого высокого окна замка, ибо и вправду полюбила его сильнее, чем он когда-то любил ее. И когда он узнал, что она выбросилась из окна, он сказал своей невесте, к которой вскорости присватал его отец:
— Пустая это была женщина, одержимая глупой любовью.
Вскоре он женился и жил счастливо, и никогда не вспоминал больше о своей даме, ибо тот, кого нельзя называть, сдержал свое слово: он и впрямь сделал так, чтобы девица полюбила его больше жизни, но заставил юношу расплатиться собственной своей любовью.
Говорят, жителям земли нужны человеческие чувства, поскольку они ценят их, как мы ценим, скажем, золото или драгоценные камни, и готовы на все, чтобы заполучить их, а потому вступать с ними в сделки опасно — они никогда не остаются внакладе.
Берг уложил роскошную фибулу, сверкающую багряным синтетическим глазом, в резную шкатулку местного производства и обернулся к Леону:
— Ну вот. Теперь нам следует дождаться приглашения на обед и вручить «жучок» лорду нашему племяннику как можно с большей помпой. Преклонив колена и все такое…
Дверь распахнулась.
— Его светлость просит вас к шестой страже быть в замковой часовне, — произнес дворецкий.
— Ну, вот и не надо ждать обеда, — тихонько произнес Леон. — А… что там будет, дружок?
— Он просит вас оказать ему честь и присутствовать на церемонии, — пояснил слуга.
— Ясно… — сказал Леон, покривив душой. — Форма одежды парадная?
— Прошу прощения?
— Амбассадор Леон спрашивает, следует ли одеться подобающим образом, — пояснил Берг.
— Это торжественная церемония, — величественно сказал дворецкий. — Жертвоприношение…
— Хорошо, — Берг кивнул не менее величественно. — Ступай.
Когда створки двери сомкнулись за вестником,
Леон обернулся к Бергу:
— Интересно, кого он собирается принести в жертву. Не нас?
— Не болтай глупости, — сердито сказал Берг. — Впрочем, как знать — в сводках ничего подобного не отмечалось. Похоже, это что-то из ряда вон.
— Наверняка Айльф знает. Интересно, почему, когда он нужен, его никогда нет поблизости?
Берг усмехнулся.
— Полагаю, наш менестрель ошивается в людской. Или, еще вероятней, в кухне. Он же всеобщий любимец и беззастенчиво этим пользуется.
— Быстро же он освоился.
— Ему и не надо осваиваться. Он плоть от плоти этого мира.
Но в темной людской не было никого, кроме заспанного мальчишки-конюшего, который охотно вызвался сбегать на кухню — похоже, он был не прочь под благовидным предлогом покрутиться у стола в надежде поживиться чем-нибудь съестным, но Леон разочаровал его, сказав, что сходит сам. Мальчишка посмотрел на него искоса — господам не годится шляться по нижнему этажу, но, с другой стороны, на то они и господа, чтобы ходить где пожелают.
По сравнению с пустыми, дышащими сыростью коридорами жаркая, душная, пропитанная запахами горелого жира кухня показалась Леону райским уголком. Однако прежней суеты и горячки тут не было. Даже пар над кастрюлями, казалось, клубился как-то неохотно. Повара и рассыльные сидели на табуретках и наблюдали за Айльфом, который как раз извлекал у себя из уха яйцо.
— Выйдем, — сказал Леон.
Айльф разочарованно вздохнул, дунул на ладонь, и яйцо исчезло.
— Я бы и вам на хорошую яичницу натаскал, — с упреком сказал он.
— Воровать нехорошо, — на всякий случай заметил Леон.
— Как же! Леон вздохнул.
— На какую церемонию мы званы, не знаешь? — спросил он.
— Петухов маркграф собственноручно будет резать, — охотно объяснил Айльф, — замаливать, значит, свои грехи.
— Какие еще грехи?
— Ну, он же перед севом все сделал как положено — сам проложил первую борозду, сам зерно бросал… А вон что делается, — Айльф кивнул на узкое окно, за которым слышался немолчный шум дождя. — значит, он с нечистыми помыслами зерно бросал. Значит, ему надо принести искупительную жертву перед Двоими, может, они и сменят гнев на милость.
— Петухов резать? — Леон поморщился. — А что тут такого? Раньше, говорят, девственниц резали. А теперь — петухов. Какая разница — на алтарь или в котел? Что-то я не видел, чтобы вы за обедом от курятины отказывались.
Леон не ответил. Малый, по большому счету, прав. Узкие витражные окна часовни были прорезаны так, чтобы солнце во время утренней и вечерней службы проникало внутрь, бросая пеструю радугу на двуцветный алтарь и мраморные плиты пола, но сейчас снаружи царил такой густой сумрак, что в часовне было совсем темно. Лишь вокруг двух толстых свечей, расположенных по бокам алтаря, дрожал и переливался ореол света, мутный, как катаракта. Послам, учитывая недавние обстоятельства, отвели левый, самый почетный угол. Берг, величественный и неподвижный, держал в руках шкатулку с фибулой, ожидая удобного момента, чтобы вручить «жучок» лорду Ансарду. Леон разглядывал пол, стараясь не смотреть на алтарь, где, связанные, лежали, свесив шеи, два петуха — черный на белой половине алтаря, белый на черной.
Маркграф, в жестком парадном одеянии, медленно приблизился к алтарю. За ним шел маленький служка, держа на подушечке жертвенный нож. Лезвие переливалось в пламени свечей всеми оттенками багрянца. Его светлость медленно опустился на одно колено и нож с подушечки. Леон перевел взгляд на собравшихся: размещая терранских амбассадоров в почетном углу, маркграф явно преследовал дипломатические цели — рядом с Бергом стоял посол Ретры, вернее, его светлости герцога Орсона. На лице явно тяготившегося тяжелыми парадными одеждами Эрмольда застыла брюзгливая мина. «Наверное, нет особой чести сидеть послом в заштатном Солере, — подумал Леон. — Впрочем, здесь его статус высок, а коли его светлость все же решится направить дипломатическую миссию в Ретру, — будет и еще выше». Ближе к алтарю расположились лорд Ансард и маркграфиня, за ней стояла Сорейль, поддерживая шлейф хозяйки, — наряд явно был предназначен исключительно для подобных церемоний: импозантен и демонстративно неудобен. Леди Герсенда при всем желании не смогла бы сесть — кипы пестрой ткани топорщились вокруг нее, точно надутый всеми ветрами парус яхты. Краем глаза Леон уловил короткий высверк ножа и, непроизвольно передернув плечами, вновь уставился в пол. Наконец шуршание одежд подсказало ему, что ключевой момент церемонии подходит к концу. Он поднял взгляд: две жалкие тушки лежали на алтаре, маркграф церемониально отирал нож полою опять же церемониального одеяния; примас, который неслышно возник из темного пространства за алтарем, бросил на пламя свечи — сначала той, что справа, потом той, что слева, — щепотку какого-то порошка, который тут же вспыхнул и выбросил облачка зеленоватого дыма, медленно поплывшего по часовне.
— Неблагоприятный признак, — услышал Леон. Он обернулся, вопросительно подняв брови. Советник Эрмольд сокрушенно покачал головой:
— Дым должен идти вверх, вертикально вверх, а он движется к двери, видите? Да еще чуть не стелется по полу. Не значит ли это, что Двое просто покинули свой алтарь?
Леон пожал плечами:
— Это просто значит, что воздух насыщен влагой — и тяжелее обычного.
— А вы, верно, из тех, что стараются подыскать всему разумное объяснение, — заметил Эрмольд, — это новомодное Гунтрово учение, уж не помню, как оно называется… в Ретре оно не прижилось. Ибо в корне ошибочно.
— В самом деле? — Леон едва сдержался, чтобы не добавить «коллега».
— Возьмите, например, то, что произошло в Солере. — продолжал посол, — вполне логично, что за непрекращающимися ливнями следуют недород, голод, а потом, увы, и мор. Но вот вы, насколько мне известно, ездили в Ворлан. Там ведь тоже были неприятности… а дождя, насколько мне известно, не было.
— Вы очень осведомлены.
— Это естественно, не правда ли? Осведомленный посол — хороший посол; я полагаю, вы со мной согласитесь. Потом, вон там, вблизи алтаря, стоит лорд Ансард. Очень энергичный человек — плохой политик, но, возможно, неплохой полководец… Жаль только, ему ни разу не пришлось испытать себя в деле. Вот и пропадал, понимаете ли, сутками на охоте, это его и спасло. Поскольку в его отсутствие… Что там с его замком случилось, вы не знаете? Молот небесный его поразил?
— Понятия не имею, — сказал Леон сердито. Чего он хочет, в самом деле?
— И вот вам логичный результат этих загадочных явлений, — продолжал Эрмольд, — Солер собирается просить помощи у Ретры. Терра ведь слишком далеко, чтобы послать сюда корабли с зерном, верно? Но богатая, богатая страна…
Он сочувственно покачал головой и стал пробираться к выходу.
— Что ему нужно? — Берг озабоченно поглядел ему вслед. — Опять что-то вынюхивал?
— Понятия не имею. Но что-то наверняка нужно. Очень неплохо осведомлен, кстати. И неглуп.
— Чего же ты хочешь? Все послы — шпионы, но не все шпионы — послы.
Раздался громкий шорох; маркграфиня проплывала мимо — в движении она напоминала совсем уж причудливую джонку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52