У костра не было только Кира Он со своей тарелкой сидел в стороне и страдал. Я пошел к нему, чтобы не слушать всякую чернуху. Минут пять мы молчали. Потом я спросил:
— Уйти хочешь?
Кир подумал и помотал головой. Подумал еще и сказал:
— Ну чего он ко мне привязался? Хренов воспитатель.
— Это ты к нему привязался, — возмутился я. — Потрошитель малолетний. Устроил тут стрельбище. Паша классный мужик. Ты за что его убить хочешь?
— Хотел бы — убил, — пробурчал он.
— Ну да? — хмыкнул я. — Паша тебя не воспитывает. Просто у него племянник был. Мне Васька рассказывала. На тебя, наверно, похож. Он в секту попал и с крыши прыгнул. Насмерть.
— Зачем?
— Ему мозги в секте так отполировали.
— Я в секте не был, — сказал Кир.
— Ты в банде был, это почти одно и то же. А Паша тебя не воспитывает, — повторил я. — Он тебе шанс дал.
— Какой еще шанс? — подозрительно посмотрел Кир.
— Такой. Мы своих не бросаем. Ты же русский? Православный?
— Чего? — оторопел он. — Бога признаешь?
— Не-а, — поразмыслив, сказал Кир. — А где он, твой Бог?
— В тебе, — ответил я, вспомнив Ярославову Премудрость.
Кир засмеялся, аж в траву повалился.
— Значит, Бога сегодня выпороли? — От смеха он задрыгал ногами.
— Ты, парень, невежественный, как: бревно, — сурово сказал я.
— Сам бревно. — Он утихомирился и опять сел.
— Его били задолго до того, как ты вообще на свет появился.
— Кого?
— Бога. Но ты-то свою порку заслужил, — Он молчал, наверно, понять не мог, как это Бога можно было бить. — Будешь продолжать? Еще три попытки?
— Ага.
— Ничего у тебя не получится. Спорим?
— Не хочу. Я с ним уже поспорил.
— На что? — поинтересовался я.
— Если я его не… ну, не это самое… то остаюсь с вами, в отряде вашем.
Я присвистнул от удивления.
— Я два года Вадима., командира упрашивал, чтоб меня в отряд взял. Так и не допросился. Пришлось на хитрость пойти. А тебе лафа сама в руки прет. Так ты еще и морду воротишь. Глупый ты.
— Сам дурак. А тебе что тут, шоколадом намазано?
— Я воин, — гордо сказал я. — Мне не надо никакого шоколада.
— Ха-ха, воин, — заржал он опять. — Ты пацан, как и я. Малек.
— Нет, не как ты. Между нами есть разница. Я за свою русскую землю дерусь против оккупантов. Я родину люблю. А ты только себя любишь. Поэтому ты — маленький засранец.
Кир без предупреждения опять полез в драку. Засветил бы мне в ухо, но я блокировал его руку.
— Ну ты!..
Он навалился на меня всей тяжестью и зубами вцепился в предплечье ниже рукава майки. Рычал, как натуральный волк. Я дубасил его кулаком по голове, выворачивал ему локоть, а он только сильнее сжимал челюсти. Я уже готов был заорать от дикой боли, но тут его за шею взяла чья-то рука и оторвала от меня.
— Эй, петухи жареные! Чего не поделили? Между нами стоял Монах и одной лапищей держал за ворот Кира, другой меня. Кир хрипел и болтал в воздухе ногами. Я думал, у меня ключица хряпнет от такого зажима,
— От-пу-сти, — пропыхтел Кир.
— Задушишь ребенка! — заволновался подоспевший Паша,
Лапищи разжались. Ключица осталась цела, но с фиолетовыми синяками я потом три дня ходил. И еще один, багровый, от зубов, вспухнул на руке.
— Ну, миритесь, что ли.
Вокруг было полно зрителей. Святополк стоял с нордическим выражением лица, скрестив руки на груди. Я протянул Киру ладонь и сказал неохотно:
— Извини. Я допустил ошибку.
— Повтори, кто я, — вскинулся он.
— Ты? — Я подумал. — Задира. Дикий волчонок. Малек.
Кир взял мою руку, победно ухмыльнулся.
Монах сшиб нас лбами, звонко получилось. То есть я-то звон точно услышал — у себя в голове.
— А теперь брысь спать, — напутствовал нас добрый богатырь Монах.
Я залез в спальный мешок и долго не мог заснуть. Потом в темноте ко мне подполз Кир, закопался в свой мешок, от Сереги ему доставшийся. Я услышал его шепот:
— А ты что, совсем себя не любишь?
— Себя любят только предатели, — зашептал я в ответ. — А я люблю родину. Еще маму и отца, Вадима тоже люблю и всех наших. Чем больше любишь себя, тем меньше в тебе Бога А Бога я тоже люблю. Я не еврей, чтобы Его убивать.
— Евреи — это которые антисемиты? — спросил невежественный Кир.
Называть его второй раз бревном я не стал.
— Вообще-то наоборот… Но в чем-то ты, наверное, прав. Если при тебе кого-нибудь обзовут этой поганой кличкой, можешь смело пожать ему руку — он ни в чем не виноват. Провокация — слышал такое слово?.. Кстати, ты еще не говорил с Фашистом? Он тебе много чего расскажет про тактику и стратегию. Про войну он знает все. В теории владеет всеми способами убийства. Может, ты его тронешь своей горячей мечтой укокошить Пашу, и он даст тебе совет. Хотя вряд ли. Это надо совсем дураком быть.
— А Паша дурак? Зачем он разрешил себя убивать?
— Нет, Паша не дурак. Он гений. Я бы до такого не додумался.
— До какого такого?
— Себя отдать за других.
— Каких других?
— Ну, которых ты со своими дружками убивал. Вы же мирных убивали?
— Ну да, лохов. А на вас просто по дури напоролись.
— Паша гений, — снова сказал я. — Хотя это просто. Офигительно просто. Дать себя прибить гвоздями к дереву. А поди повтори.
— Какому еще дереву? Че ты пургу разводишь?
Я покопался в кармане, достал зажигалку и наклонился к нему.
— Вот к этому. — Щелкнул зажигалкой и сунул ему под нос свой нательный крест.
Кир испуганно дернулся, захлопал глазами. Я убрал зажигалку.
— Все, дрыхни давай.
Назавтра к полудню мы вошли в сожженную оккупантскими наймитами деревню. В двух домах, похожих на сараи, в противоположных концах деревни жили дед и бабка. Бабку мы насилу отыскали, она зарылась в погребе под старой шубой, съеденной молью, когда увидела нас в окно. Опять же, за банду приняла. Из по греба мы ее, конечно, вынули, пообещали, что не будем ни ее убивать, ни хозяйство разорять. Правда, хозяйства никакого я не разглядел, кроме картошки и морковки в огороде. Забора и того у бабки не было, на дрова извела. Зато в доме на почетном месте стоял старый черно-белый телевизор с обшарпанным корпусом. Разорять мы ее в самом деле не стали, кашу из топора варить не наладились. Покидали в две кастрюли свои запасы, сварили суп и макароны по-армейски. Бабка все смотрела на нас, уперев кулачок в щеку, сперва настороженно дивилась и охала. Потом с удовольствием угостилась вместе с нами. Про нас она не расспрашивала, кто такие да с каким интересом.
— И-и, много тут всяких ходит, — махнула она рукой с ложкой. — Ходют и ходют, смотрют. Ин злыдни какие, ин забредут туристы какие, мне-то все одно, в подпол и под шубу. А боязно потому. Злыдней-то боле. Бона пожгли дома, дров сколь изничтожили, аспиды. — Она пролила суп на заросший волосами подбородок и принялась утираться концом платка, завязанного на голове.
— А что, бабусь, одна тут живешь? — спросил командир.
— Да где ж одна Кузьмич тута еще, дом его с другого краю, отсель не видно. Да недавно и боле было, с десяток старых век доживали. Пожгли всех, аспиды. А молодых давно тут нету.
— Как пожгли?!
— А так полегли, — Старуха поджала губы. — Понаехали на машинах вот такие ж, с пушками, ухватистые, и ну по домам шарить. Рухлядь, какая была, повытряховали, да не понравилась, вишь. Стали сгонять всех в един дом, заперли и пожгли. Ох, крик стоя-ал. Мне в погребе под шубой и то слыхать было. А Кузьмича вовсе не было, он в район ходил за соль-спичками.
Бабка пригорюнилась, закачала головой. Наши переглядывались, у командира лицо закаменело. Фашист зубы сжал и кулаком по стенке грохнул.
— Стригуны, — сказал Февраль.
— Состригли подчистую, аспиды, — закивала бабка — Рухлядь утащили, хошь и не понравилась. А у мене дом-то невидный, да запертой снутри был, обманулись аспиды, не заглянули. В соседнем Анисья надрывалась, уж так кричала, в ногах у них валялась, и-и, страх. Дак слышь, они ей и говорят, мол, для вашего ж блага, теперь, говорят, за все платить надо, о как. Платить им надо, аспидам, за все. Прошло, говорят, времечко, когда за вас государство фашисское платило. От так от. Толкуют Анисье, теперь, мол, у нас государство имократическое, в жизнь людей не замешивается. А что ж это за власть такая, которая ни во что не замешивается? Да на кой она тогда нужна?.. Ой, а что ж это я? — спохватилась она — Кузьмича-то не позвала для обчеству, супчику похлебать, а? — Бабка жалостливо смотрела на Монаха, как самого бородатого и при странной железяке. Видимо, приняла за старшего.
— Зови, бабусь, своего Кузьмича, — разрешил Монах. — Пусть похлебает. Голодно у вас тут небось?
— И-и, сынок, откеда сытости взяться? С огорода одного, почитай, живем, на картошке цельный год… А я счас, я быстро.
Старуха торопливо поменяла белый платок на цветастый и побежала звать деда.
Командир послал Пашу и Февраля сменить в дозоре Двоеславов.
— Какая странная бабушка, — заметил Йован-Иван. — Соседей сожгли заживо, а она про дрова вздыхает.
— Бабка страшноватенькая, если приглядеться, — отозвалась Василиса.
— Если уж начать приглядываться, — сказал Ярослав, — в каждом втором мирном обывателе эту бабку сейчас разглядишь. В подпол и под шубу — и никаких проблем. Еще окна досками заколотить, чтоб наверняка, и совсем хорошо.
— Ну чего вы к бабке привязались? — эмоционально вступился за старушку Горец. — Гражданской ответственности от старой хотите, да? Ей уже помирать пора, о вечном думать.
— Вот-вот, о вечном. А тут вместо вечного — вон, неразлучный друг. — Монах кивнул на телевизор в почетном углу.
Тут пришли Двоеславы. Принялись дружно наворачивать макароны и излагать ситуацию.
— Месяца два назад пожар был. В одном доме на пепелище трупы обгорелые, до скелетов прогнили. Сейчас уже не сильно смердят. Человек десять.
— Гражданской ответственности вам, да? — внезапно разъярился Фашист. — Да они вонью от трупов задыхаться будут и не пошевелятся лопату в руки взять!
— Народ деморализован, чего и ожидать? — флегматично заметил Ярослав.
— На окраине, в ста метрах от деревни, разрушенная церковь, — продолжал старший из двух Слав. — Стены кусками лежат, купол расколотый.
— Рухнула? — уточнил командир.
— Может, и рухнула. Или помогли. Вернулась бабка, запыхалась, на табурет упала.
— Кузьмича-то и нету. В район опять ушел аль в лес.
— А что, бабусь, — бодро сказал Папаша, — замуж не зовет тебя Кузьмич?
— Сватается, — закивала старая. — Что ж, говорит, порознь куковать, давай вместе жить.
— Ну а ты?
— А што я? — засмущалась бабка, начала платок перевязывать. — Молодой ишшо, чего там. Семь десятков не набежало.
— А тебе сколько ж?
— Дак восемь с лишком.
— Да ну? А бегаешь как молодая.
— И-и, — бабка махнула рукой, — куды там.
— А что ж вы, бабушка, не похоронили людей? — спросил Святополк.
— Дак страшно ведь, — ссутулилась старуха. — Уж как они кричали, как выли, и-и. А Кузьмич-то сказал, не надо их убирать, пусть пришлых отпугивают. Кости незакопанные — души неупокоенные. Так сказал. А нас-то, своих, они не тронут.
— Вы тут, бабушка, с вашим Кузьмичом в дикое язычество впали. А церковь здешнюю те же бандиты снесли?
— Церкву-то? Да то еще раньше было, зимой. Фулиганье какое подорвало. Мы и не видели кто. Загрохотало вдруг, как гроза. А что за гроза зимой? Да она и не работала вовсе, пустая стояла, нам-то и не надо было. Прошлым летом наезжали какие-то, с попом, поглядели и уехали. Говорили, обновлять вроде надо, а оно вишь как. Другой раз приезжали, а тут уж голо все, камни одни. Тож расспрашивали, по домам ходили, кто да что. А откель мы знаем?
— Ну, бабусь, ты уж не серчай на нас, — сказал Монах, вставая, — а мертвых мы ваших похороним по-человечески.
Старуха задумчиво пожевала губами.
— Уж похороните, сынки. А то ведь страх какой, по ночам так и чудится, будто в окно они стучат. Кузьмич вот только… Шебутной он. Как бы обратно не выкопал.
— А мы могилу неприметную сделаем, — пообещал Монах. — И крест в другом месте поставим.
Меня рыть могилу не позвали. Я и сам не пошел. Смотреть на гнилые горелые трупы не так уж интересно. Не ручаюсь за свой желудок, может и взбунтоваться против такого зрелища.
Святополк сказал, чтоб я далеко не ходил. Но мне далеко и не надо было. Я пошел к взорванной церкви, походил среди остатков стен. Старуха говорила, что церковь стояла пустая, но я-то знал, что они даже заброшенные и разрушенные не бывают пустые. В них ангелы служат. В одной книжке я читал: при помощи очень мощных усилителей записывали колокольный звон и богослужение, которое шло в фундаменте уничтоженного храма. Там не было ни одного священника, вообще никого, кроме записывающих, а служба велась.
Ярослав однажды рассказывал мне, как исламские бандиты взрывали в Косове церкви и стреляли по руинам. При этом у него дрожали руки, и искалеченная правая стала неуклюжей, из пальцев выпадал карандаш карманного компьютера. «Это как если б тебе в душу бросили шоковую гранату, — говорил он. — У Высоцко го, помнишь? Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют…».
До вечера мы оставались в деревне и заночевать решили тут же. Бабкин Кузьмич так и не объявился. Сама бабка устроилась смотреть телевизор и нас приглашала. Звук она включила на полную громкость. Я даже на улице слышал, как двое участников реалити-шоу в Африке сговариваются подкинуть ядовитую змею другому участнику, который обгонял их по очкам Бабка болела за них, подсказывала, как лучше. Вела шоу, между прочим, Лора Крафт.
Позже мне удалось записать на диктофон разговор Лехи и Леди Би. Специально не подслушивал, просто они меня не видели. Леха сидел на чурбаке возле сгоревшего дома и резал ножом консервную банку. Я хотел подойти, но меня с другой стороны опередила Василиса Я остался за грудой горелых бревен, положил сверху включенный диктофон и ушел. После ужина я подошел к Лехе и спросил, могу ли я прослушать их записанный разговор. Леха страшно смутился, начал изъясняться междометиями и на диктофон в моей руке смотрел так, будто хотел вырвать его и расстрелять на месте. Но в конце концов принял мужественное решение:
— Ну… если так хочется… слушай. Только больше так не делай.
Я пообещал и на всякий случай спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29