— Пусть и не говорил, но все-таки это правда. Инженю снова, в знак несогласия, покачала головой и заметила:
— Это был бы странный способ ухаживать за мной ради другого — заставить полюбить себя.
Эта простая и четкая логика раздавила Ретифа.
— О, не верь этому, бедная моя Инженю: у соблазнителей в запасе множество хитростей! — пролепетал он в ответ.
— У господина Кристиана нет ни одной, — решительно возразила девушка.
— Соблазнители подстраивают ловушки.
— Никакой ловушки господин Кристиан мне не устраивал.
— Но откуда ты можешь об этом знать?!
— Как мне не знать, я знаю! Мужчина, устраивающий ловушки, не вел бы себя так, как Кристиан, не был бы нежным, обходительным, послушным, покорным любому моему желанию.
— Наоборот, наоборот! — вскричал Ретиф. — В этом и состоит вся их хитрость.
— Он не обходился бы со мной столь почтительно, как Кристиан.
— Ну да, ведь он берег тебя для другого.
— Если бы он берег меня для другого, — сказала Инженю, — он не целовал бы меня.
— Он тебя целовал? — спросил совершенно ошеломленный Ретиф.
— Конечно, — простодушно ответила девушка. Ретиф, скрестив на груди руки, с трагическим видом заметался по своей комнатке, бормоча:
— О природа!
— В конце концов, объясните мне все, о чем вы говорите, — попросила Инженю, которая безжалостно преследовала любую мысль отца.
— Я ничего не объясняю, — проворчал Ретиф, — я лишь повторяю, что господин Кристиан развратник, раз он тебя целовал.
— О, простите, я тоже целовала его, — воскликнула девушка, — но ведь я не развратница, отец!
Неподражаемая интонация, с какой были произнесены эти слова, растопила гнев романиста: он почувствовал, что должен снова собрать свое хладнокровие и хитрить с этой бесподобной невинностью.
— Тогда, дитя мое, мне остается сказать тебе лишь одно, — прибавил он.
— Говорите, отец, я слушаю вас.
— Если господин Кристиан не развратник и любит тебя с чистыми намерениями, он, несмотря на то что я его выгнал, вернется.
— Конечно, я в этом уверена!
— Ну, а если не вернется…
Ретиф с нерешительности замолчал, ибо почувствовал, что совершает дурной поступок.
— И что будет, если он не вернется? — спросила Инженю, нахмурив брови.
— Если он не вернется, поверишь ли ты, наконец, что ошиблась в отношении него и что он из каприза или по распущенности лишь покушался на твою добродетель?
— Отец!
— Поверишь ли ты в это?
— Конечно!
— Признай же свою ошибку! Ведь ты, поистине, пугаешь меня своим упрямством: ты кажешься мне женщиной без сердца.
— Неужели? — улыбнулась девушка.
— Отвечай.
— Ну что же, я признаюсь, что, если господин Кристиан не вернется, это сильно меня удивит.
— Ха-ха! Это тебя только удивит. Ты слишком добра! ,
— Это также вызовет у меня подозрения в отношении него!
— Подозрения в том, что он, как и господин Оже, был подослан принцем.
— Нет, в это я никогда не поверю! — возразила Инженю.
— Но в чем же будут состоять эти подозрения?
— В том, что вы отсоветовали ему приходить сюда, что вы его запугали, что вы помешали ему любить меня так, как он того хотел.
— И как же он того хотел?
— Откуда мне знать? Может быть, он не хотел на мне жениться.
— О, я снова узнаю мою дочь! — обрадовался Ретиф. — Прекрасно, хочешь, я заключу с тобой пари?
— Отец, пожалуйста, не шутите, — с очевидной мукой на лице попросила Инженю, — вы огорчаете меня.
Но Ретиф не слушал ее или не хотел слушать.
— Держу пари, что через две недели, нет, двух недель мало… — продолжал он, — держу пари, что и через месяц господин Кристиан больше не появится.
— Почему он не придет именно через месяц? — спросила Инженю, снова попав в уязвимое место Ретифа. — Почему, если он перестанет приходить сюда, это должно произойти через две недели или через месяц? Почему не навсегда?
— Я говорю месяц, как ты понимаешь, в том смысле, как если бы я сказал через полгода, год, как если бы я сказал, что никогда, — смутившись, пояснил Ретиф. — Откуда мне это знать?
— Ну что ж, значит, я хитрее вас, отец! — воскликнула Инженю.
— Ты?
— Да, я.
— Но что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, — повторила Инженю, — что, если Кристиан не придет через месяц, значит, он не вернется никогда.
— Разумеется.
— Но я хочу еще прибавить, что, если он не придет завтра, значит он не придет и через месяц.
— Прекрасно, милая, замечательно! — воскликнул Ретиф, обрадованный тем, что Инженю разделяет его мнение.
«Через месяц произойдет так много событий, — подумал романист, — что они заставят Кристиана забыть Инженю или Инженю забыть Кристиана!»
Этот почтенный писатель, великий Гомер героев любви, строил свои расчеты, не принимая во внимание молодость, которая побеждает судьбу, и пренебрегая судьбой, которая почти всегда покровительствует молодости.
Поскольку Инженю была уверена, что сегодня вечером или завтра, вблизи или издали ей предстоит снова увидеть Кристиана, лицо девушки вновь приняло спокойное выражение и она стала ждать.
Ретиф, запыхавшись от этой ожесточенной схватки с дочерью, пошел набирать свои «Ночи Парижа».
XXVII. ГОСПОДИН ОЖЕ
Оже, известный нам участник долгого разговора, о котором мы рассказывали, дал немало обещаний господину графу д'Артуа и обрушил множество угроз на Ретифа де ла Бретона.
Теперь надо было выполнять первые и осуществлять вторые.
Однако в угрозах и обещаниях он зашел дальше, чем мог позволить себе зайти в действительности.
Что касается обещаний, то мы видели результат его попытки, предпринятой в отношении Ретифа де ла Бретона.
Что касается угроз, то времена несколько изменились; королевские приказы об аресте уже не добывались столь легко, как во времена г-на де Сартина; Людовик XVI, человек честный, обнаруживал поползновения быть человеком справедливым; ему еще иногда случалось позволить себе отправить писателя в тюрьму Сен-Лазар или в Бастилию, как это было с Бомарше, но король, по крайней мере, желал, чтобы этот писатель совершил какую-нибудь провинность или сделал бы вид, будто он совершил ее.
Вот почему не было возможности добиться королевского приказа на арест Ретифа де ла Бретона. Основание для ареста, заключающееся в том, что отец не захотел дать согласие опозорить свою дочь, Людовик XV счел бы вполне достаточным, но Людовик XVI признал бы его никуда не годным.
Ретиф хорошо это предвидел, когда храбро принял объявленную ему Оже войну. Поэтому тот стал следить за Инженю.
Эта слежка добрую неделю не давала возможности проявиться всем способностям сыщика, что были присущи г-ну Оже.
Это вывело Оже из себя! Господин граф д'Артуа дал ему только две недели — кстати, лишь столько времени Оже у него и просил.
Ретиф больше не расставался с дочерью; вместе с ней он садился у окна и, когда Оже появлялся на одном или другом конце улицы, иронически ему улыбался или с насмешливым видом кивал головой.
Обнаруженный таким образом, Меркурий его светлости графа д'Артуа в бешенстве удалялся.
Принятые Ретифом меры предосторожности распространялись и на мельчайшие пустяки.
Ни одна булка хлеба, ни один кулек из бакалейной лавки не проникал в дом писателя без тщательного осмотра. Ретиф сам придумывал за противника военные хитрости, чтобы иметь удовольствие их разоблачать.
Когда он с Инженю выходил из дома, то превращался в неусыпного стража, казалось имеющего в полах своего двадцатилетней давности сюртука больше глаз, чем их было на всем теле Аргуса, шпиона царицы богов.
Оже, который днем и ночью преследовал Инженю, в конце концов изнемог от усталости.
Его всегда подстерегали и неизменно не подпускали и в церквах, и у торговцев; его отвергали, когда он присылал подозрительных тайных агентов, перед носом которых Ретиф де ла Бретон, как он это и обещал Оже, невежливо захлопывал дверь; его отвергали, когда он сам писал или заставлял писать других письмо, а какая-нибудь старуха под видом соседки в домашнем чепце или богомолки в капюшоне хотела приблизиться к Инженю, чтобы украдкой передать ей это письмо; его даже отвергали, если он пытался просто обменяться взглядом с Инженю, которая, впрочем, никак не желала идти на это.
Поэтому Оже оставалось лишь прибегнуть к насилию, чем он и угрожал Ретифу де ла Бретону. Однажды вечером он попытался это сделать.
В тот вечер Инженю с отцом возвращалась со своей привычной прогулки к Ревельонам. Оже, как человек, потерявший всякую надежду, кинулся к девушке; он хотел оторвать ее от отца, подхватить на руки и оттащить в фиакр, поджидавший его на углу улицы.
Ретиф, вместо того чтобы вступить в борьбу, в которой он наверняка потерпел бы поражение, сунул свою трость между ног похитителя и изо всех сил закричал: «Караул!»
Инженю, меньше всего на свете думавшая о г-не Оже — в ее памяти жил только Кристиан, и, хотя он так и не появился, к нему были устремлены все ее желания и помыслы, — тоже закричала.
Ногам Оже мешала трость Ретифа, и он упал в сточную канаву, а когда хотел встать и снова схватить ускользнувшую от него добычу, крики его жертв привлекли к окнам свидетелей и на улице, на которой произошло нападение, в тот же миг появился взвод городской стражи.
Оже едва успел удрать со всех ног, проклиная Провидение, что избавляет девственниц от развратников, и ночные патрули, что защищают слабых от сильных.
Но побежденным Оже себя не считал. Он дал себе слово предпринять новую, более удачную попытку.
«Если бы я был не один, то девушка была бы похищена, — убеждал он себя, — и если она будет похищена и окажется в доме принца, то, право слово, отвечать за все будет принц».
Оже взял помощника.
Но Оже строил свои расчеты без Ретифа де ла Бретона; старик стремился не дать похитить дочь с гораздо большим упрямством, нежели Оже желал ее отнять. Ретифа после первой попытки похищения дочери, когда он возвращался от Ревельонов, — это был единственный дом, куда она ходила, — каждый раз провожали рабочие с обойной фабрики; эти люди, в общем очень не жаловавшие аристократов и страстно ищущие возможности поработать кулаками, соглашались прятаться за столбами и воротами, чтобы благодаря кажущемуся, обманчивому одиночеству Инженю заманить в ловушку врага ее покоя.
Как-то Оже переоделся кучером и прикинулся пьяным. Его товарищ — он был ничуть не более пьян — помогал похитителю загораживать дорогу; оба хриплыми пьяными голосами горланили какую-то песню.
Когда Ретиф добрался до пустынной улицы Бернардинцев в половине десятого вечера, — время для этих кварталов позднее, — Оже, узнавший свои жертвы по звуку шагов и походке, пошатываясь, подошел к Инженю и заявил, что хочет ее поцеловать.
Девушка закричала; Оже бросился к ней и на сей раз успел подхватить ее на руки.
Ретиф позвал на помощь, но товарищ Оже сорвал со старика парик и заткнул ему рот.
Однако было уже слишком поздно: сигнал бедствия был подан, зов услышан. Прежде чем оба наших героя перекрестков успели сделать шаг к фиакру, они оказались в окружении четырех крепких, вооруженных палками и хлыстами парней, и те стали изо всех сил колотить похитителей по спинам, сопровождая каждый удар кулаком ругательствами, тем более неприятными, что они были вполне заслуженными.
Оже пришлось отпустить Инженю, а его товарищу — бросить Ретифа; отец и дочь воспользовались этим замешательством, чтобы добежать до ворот, закрыть их за собой и, взобравшись на свой шестой этаж, успеть выглянуть в окно до того, как на улице полностью закончилась драка с похитителями.
Следует также признать, что четверо мстителей были движимы не просто чувством справедливости: они были охвачены восторгом; в этой драке они находили большое удовольствие и старались продлить ее как можно дольше, вследствие этого они обрабатывали ребра противников до тех пор, пока пособник Оже, израненный, не рухнул на брусчатую мостовую.
Сильно помятому г-ну Оже удалось ускользнуть благодаря имевшемуся при нем пистолету, которым он решил пригрозить и которого люди с палками устрашились.
Это происшествие, наделавшее в квартале много шума, превратило добродетель Инженю в неприступную цитадель.
Полицейский комиссар подобрал раненого, о котором никто не побеспокоился, и люди поговаривали, что следует повесить этого грабителя с большой дороги.
Эта авантюра отняла последнюю надежду и лишила г-на Оже всякого воодушевления, и он, оправившись от ран, с понурым видом явился в один из вечеров к принцу в ту минуту, когда тот собирался ложиться спать.
К несчастью для г-на Оже, его королевское высочество в тот вечер был в плохом настроении: он проиграл две тысячи луидоров герцогу Орлеанскому, устроив состязание французских лошадей с лошадьми английскими; ему пришлось также выслушать целую проповедь короля, упрекавшего его в неверии в Бога, а королева обиделась на него за то, что он проявил невнимание к королю.
Поэтому в тот вечер принцу было трудно угодить.
Все это Оже знал, но он уже не имел возможности выбирать ни время, ни настроение своего господина.
Оже просил всего две недели, чтобы добиться успеха; шел уже семнадцатый день, и принц, укладываясь в постель, приказал:
— Целую неделю я не слышал о господине Оже; пусть ко мне приведут этого подлеца, чтобы я надрал ему уши!
Поскольку г-н Оже, на его несчастье, был нелюбим всеми слугами графа, то лакей кинулся вниз по лестнице, чтобы поскорее исполнить этот приказ его королевского высочества. Лакей едва не задохнулся от одышки, и через десять минут после того, как был отдан приказ, г-н Оже стоял в прихожей графа д'Артуа.
Когда он предстал перед его королевским высочеством, принц, сильными ударами кулака взбив подушку, пытался, подобно Меркурию, найти удобное положение для спины.
— А, это вы, господин Оже! — воскликнул граф. — Наконец-то явились! Право же, это большая радость! Я думал, что вы уехали в Америку… Надеюсь, вы принесли мне добрые вести?
Оже ответил печальным и долгим вздохом. Принц все понял и спросил:
— В чем дело? Значит, вы не доставили мне эту девушку?
— Сожалею, ваша светлость, — ответил несчастный гонец любви, — увы, нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100