— Это от того, что я давно не соблюдаю постов. Ведь уже начался Рождественский, а я продолжаю жрать мясо и бражничать.
И он сделался самым прилежным постником во всем Париже, но сыпь продолжала расти и распространяться, как все больше разрасталась другая беда — гибель христианского Востока. Поначалу, когда пришли первые известия о падении Иерусалима, всем казалось, что это ненадолго, скоро пройдет, крестоносцы соберутся и отвоюют Гроб Господень у проклятого Саладина. Но летели недели, а из Леванта приходили все более безрадостные вести, та становилось ясно, что Палестина потеряна напрочь и никакие тамошние Гюи и Раймоны, госпитальеры и храмовники не в состоянии сами справиться с Саладином. Нужен новый, грозный и сокрушительный крестовый поход.
Наступило Рождество, сразу после которого вновь вспыхнула война между Францией и Англией, на сей раз в Нормандии. Филипп-Август узнал некую тайну, связанную с графством Жизор и, подняв старинные, в основном фальшивые документы, заявил свои права на это графство, Генри направил Ришару письмо с требованием немедленно явиться в Нормандию и возглавить войско для защиты английских рубежей от посягательств Филиппа-Августа.
— Вообрази, Филипп, — ухмыльнулся Ришар, прочитав письмо, — отец пишет, что мы с тобой враги и никогда не можем быть друзьями. Он требует, чтобы я ехал в Нормандию воевать против тебя. Не легче ли нам с тобой сразиться прямо сейчас, в Париже и раз навсегда разрубить этот узел?
— Между прочим, ваше высокопрезабавие, — отозвался на слова Ришара Бертран де Борн, отрываясь от чащи с бургундским, — это блестящая мысль. Ну хватит уж вам сюсюкаться друг с другом. Эй Ришар, врежьте этому Филиппу как следует, а вы, эн Филипп, защищайтесь и поколотите эн Ришара, нечего ему задаваться. Никакое он не Львиное Сердце.
— Сочини лучше новую сирвенту, стихоплет, — проворчал король Франции. — Так ты что, Ришар, поедешь защищать от меня Жизор?
— На кой чорт он тебе сдался?
— Хочется.
— Не понимаю. Разве об этом надо думать? Уже сейчас пора собирать воинство рыцарей Христовых, жаждущих идти вновь отвоевывать Святую Землю.
— Ваше величество, — сказал вошедший придворный, обращаясь к королю Франции, — там ряженные и скоморохи, которых привели госпожа Лютеция Батиман и госпожа Антуанетта де Фрэзье.
Покуда в окрестностях Жизора и Шомона собирались войска и уже начались первые стычки между ними, Ришар и Филипп-Август весело праздновали Рождественскую неделю. Точнее сказать, весело было Филиппу, поскольку Ришара все больше и больше угнетала мысль о болезни. Прыщи уже осыпали всю грудь и с паха перебирались на живот. Сопутствующие веселью любовные утехи приносили принцу много смущения, когда прелестные жрицы Венеры с нескрываемой брезгливостью интересовались происхождением подозрительной сыпи. Ришар злился и с ужасом думал о том, что ему суждено умереть, как Анри и Годфруа. Надо было срочно что-то делать, надо было гнать от себя безносую, но как? Он все больше задумывался о своих грехах и приходил к выводу, что избавиться от болезни можно единственным способом — совершить какой-то величественный поступок во славу Божию. И какой же еще мог быть этот поступок? Только один — вернуть христианам Иерусалим.
Он принял решение и во время праздника Богоявления дал священный обет крестоносца. Архиепископ с ног до головы облил его крещенской водой, покуда он произносил торжественные слова клятвы. Ришару хотелось бы стоять голым на зимнем холоде, но он стеснялся своих прыщей и вынужден был надеть льняной шемиз. Стоя в мокрой нижней одежде, но от охватившего его восторга не чувствуя холода, Ришар Кёрдельон из рода Плантагенетов клялся на щадя живота своего сражаться с врагами Христа и сделать все возможное, чтобы отвоевать Гроб Господень у Саладина. Ему подали золотой крест, он поцеловал его и приложил к груди со словами:
— Так хочет Господь! Гроб Господень, защити нас!
Доселе относившийся ко всему этому с долей иронии Филипп-Август стал разоблачаться и, оставшись тоже в одном шемизе, повторил все, что проделал Ришар. Затем он обнял своего друга и пообещал восстановить мир с Англией, чтобы как следует начать готовиться к крестовому походу. Тотчас были посланы гонцы к королю Генри с посланием, в котором предлагалось съехаться для мирных переговоров у великого жизорского вяза.
Спустя две недели этот съезд состоялся. Генри и его младший сын Жан Сантерр остановились в Жизоре. Филипп-Август и Ришар Львиное Сердце — в Шомоне, где коннетабль ордена тамплиеров Робер рад был приветить царственных гостей. В студеный январский полдень короли почти одновременно подъехали к вязу, спешились и обменялись приветствиями. Генри поначалу разозлился, что Ришар приехал вместе с французским королем, но когда сын, поздоровавшись с отцом, встал за его спиной, душа его размякла — все-таки Ришар был его любимцем, он ненавидел и обожал его одновременно, и раздражался за это сам на себя, видя, что это чувство похоже на то, которое он всю жизнь испытывал к Элеоноре.
Первым заговорил Филипп-Август. Речь его была красочной и немного помпезной. Он говорил о величественном вязе, под которым они собрались, о том, что дружба между Англией и Францией должна быть столь же крепкой и многолетней, как это исполинское древо Жизора. Ришар с удовольствием слушал своего друга и даже забыл об уже непрестанно беспокоящем его зуде. Вдруг у него сильно зачесалось за ухом. Он отвлекся от речи короля Франции и со страхом подумал, неужели сыпь полезла вверх, на голову? Потрогав там, где чесалось, он не обнаружил прыщика, вдруг оглянулся и увидел взгляд черных, пронизывающих глаз некоего человека в тамплиерском одеянии, щеку которого украшала метка, свидетельствующая о том, что он оставлял Иерусалим Саладину. И лицо и взгляд человека были знакомы Ришару, но он не сразу смог вспомнить, где именно видел его и почему эти черные глаза ему так неприятны.
Пришла очередь говорить королю Генри. Его речь была попроще и покороче. Он заявил о том, что с его стороны до сих пор не было никаких посягательств на владения короля Франции, затем заговорил о традициях — англичане любят это слово, а Генри уже давно чувствовал себя в большей степени англичанином, нежели аквитанцем. Закончил он сбой монолог словами:
— И раз уж зашла речь об этом красавце-вязе, ствол которого с большим трудом могут обхватить девять человек, то я хочу объявить раз и навсегда: покуда он жив и растет на английской территории, Англия и Франция будут дружить как родные сестры. И я клянусь этим древом Жизора, что буду соблюдать все условия мирного договора с королем Филиппом-Августом.
В этот миг Ришар вспомнил черноглазого тамплиера. Он! Он убил беднягу Клитора, глупого старикашку-трубадура, виконта де Туара. Ришар еще раз обернулся и вновь встретился с презрительным черным взглядом.
Ему сделалось страшно, будто за его левым плечом стояла его грядущая смерть.
Жан де Жизор благополучно совершил путешествие, по Средиземному морю и в довольно большой компании вернулся в свой родовой замок. С ним вместе ехало более сорока тамплиеров, помеченных лапчатым крестом, которых Жан убедил в том, что великий магистр де Ридфор — предатель, купленный Саладином, и именно из-за него крестоносцы оказались изгнанными из Святой Земли. Кроме этого отряда Жак привез с собой еще пару десятков иерусалимцев, у которых на щеке красовалось клеймо Саладина. Среди них были переписчики, мастера по камню и дереву, ювелиры, а также два ученых еврея, специалисты по каббале и прочей восточной мистике. Семейство Жана де Жизора добралось до родового гнезда в целости и сохранности, хотя морское путешествие, на сей раз, так плохо переносилось Мари, что бедняжка чуть не умерла на корабле. Вскоре выяснилась и причина такого скверного самочувствия — Мари вновь была беременна.
В Жизор они прибыли как раз накануне съезда королей, комтурия жила ожиданием Генри Плантагенета. Комтуром здесь, по-прежнему, был славный малый Альфред де Трамбле. Он был ужасно рад приезду сенешаля Жана и не скрывал своей радости, потом спохватился и совсем по-детски зарыдал, вспомнив об утрате Иерусалима, о которой ему напомнила метка на щеке де Жизора и всех его спутников. Затем в Жизоре появился король Генри, который не так рад был приезду сенешаля Жана, но учтиво приветствовал его и подробно расспросил обо всем, что произошло в Святой Земле за последний год.
И вот теперь Жан де Жизор вновь стоял около своего вяза, присутствуя на съезде королей в свите Генрихи. Он с величайшим интересом со стороны рассматривал тридцатилетнего героя, уже заслужившего столь громкое львиное прозвище, и нетрудно догадаться, о чем он думал, глядя на Ришара: «Вот об этом рыжем, смазливом дураке, похожем на свою блудливую мать, судачат все кому ни лень от Лондона до Триполи! Что они нашли в нем? Он высок и статен, но ведь и я высок ростом. Он сочиняет стишки. Но ведь я слышал их в исполнении одного зачуханного жонглера. Ничего особенного. Он бесстрашен в бою, А толку-то? Говорят, он хочет сразиться с самим Саладином. Ну-ну!»
Наконец, был заключен мирный договор, скрепленный печатями и подписями монархов. После этого заговорили о делах в Святой Земле. И тут Ришар и Филипп-Август объявили о том, что они уже приняли на себя крест и хотят возглавить новый поход ко Гробу Господню. Жан де Жизор с удовольствием отметил, как побагровела шея у короля Генри. Ведь он хотел сейчас объявить всем, что намерен возглавить крестоносное ополчение. Ну и дела! Сын-то обскакал отца! «Не быть этому миру долгим»-, — внутренне усмехаясь, подумал Жан де Жизор. Он вновь уставился на Ришара, стоящего теперь рука об руку с королем Филиппом. Лютая ненависть к обоим сжала сердце сенешаля.
«Не видать вам Иерусалима, как собственного копчика!» — молнией пронеслось в его пустующей душе, и он даже вздрогнул, испугавшись — ему почудилось, что он произнес это вслух.
К нему вновь вернулось казалось бы забытое чувство медленного подспудного варения, которое он испытывал, когда жил здесь, в Жизоре, сеньором, будучи еще молодым. Что-то неясное бродило внутри, там, где должна находиться душа, что-то рождалось — какая-то мысль, идея, цель. Жан знал одно — именно он, а не Саладин и никто другой, должен сокрушить этот новый крестовый поход, о котором уже повсюду трубили, ожидая, что он начнется уже чуть ли не весной. Ведь император Фридрих Барбаросса тоже принял крест и дал священный обет освободить Гроб Господень от Саладина.
Жану исполнилось пятьдесят пять лет, но глядя на вечный вяз, он говорил ему: «Мы с тобой едины. Мы с тобой будем жить всегда. Только ты и я — настоящие властители мира». И вяз зеленел новой листвою, словно ему было не сотни лет от роду, а двадцать или тридцать. А заодно с ним и сеньор Жизора чувствовал себя моложе.
Мысль, идея, цель родилась мгновенно в один из этих весенних дней. Новый орден! Он должен стать основателем нового ордена. Ордена изгоев. Костяк его составят те, кто выходил из Иерусалима, подставляя правую щеку для клеймления каленым железом. Де Ридфор — предатель, и это нужно будет во что бы то ни стало доказать. Кому? Тайному синклиту, обретающемуся под Орлеаном. Именно туда бежали из Иерусалима таинственные люди, населявшие обитель Нотр-Дам на горе Сион.
По прибытии в Триполи тамплиерская казна была передана великому магистру де Ридфору, но многое из того, что было особенно ценным, Жан утаил при себе, и теперь с этими реликвиями, большинство из которых были изготовлены в свое время умельцами в мастерской Тампля, Жан отправился в Орлеанскую общину.
Проводив его, Жан де Фо загрустил, а Мари вздохнула свободно и начала готовиться к давно задуманному. Она чувствовала, что ребенок, сидящий в ее чреве, родится еще худшим уродом, нежели предыдущий. Ей было отвратительно носить его в утробе и не хотелось жить. Но она боялась совершить что-то с собой в присутствии Жана, а как только он уехал, Мари принялась беседовать внутренне с неким высшим существом, которому она поверяла все свои потаенные мысли и чувства. Образное воплощение этого существа нашлось вдруг в гигантском древе, растущем посреди поля возле Жизорского замка. Мари стала приходить сюда и часами разговаривать с вязом, убеждая его в необходимости ее исчезновения из мира.
— Я и господин Жан, — говорила она, — единое существо. Поэтому наши дети рождаются уродами, а господин Жан такой злой. Когда я исчезну, он станет добрым, к Агнессе вернется зрение, у Гуго смоется ужасное родимое пятно, а у Жерара станут пальцы, как у всех обычных людей. Вот почему я и прошу разрешения совершить задуманное, ты уж не сердись на меня.
В начале лета Жан де Жизор в весьма радостном расположении духа вернулся домой. Он вез при себе документ, подписанный членами Высшего совета Орлеанской Сионской общины. В документе удостоверялись полномочия Жана в качестве навигатора ордена Креста и Розы. Но и это еще не все. За каких-нибудь два с половиной месяца ему удалось так обработать обитателей Сен-Жан-де-Блане, что его избрали одним из трех великих магистров самой Сионской общины. В этом ему помогла одна фальшивка, состряпанная переписчиком Тибо и евреем-каббалистом Элиагу, в которой родословная Жана возводилась чуть ли не к самой Марии Магдалине.
— Ах, как хорошо, что вы приехали, мессир! — увивался вокруг Жана бывший прецептор Иерусалима де Фо. — А у нас тут такое несчастье, такое горе, что я не знаю, как и сказать вам о нем.
— Что еще за горе такое? Не тяни!
— Наша Мари… Ее больше нет с нами.
— Сбежала?!
— Хуже. Она умерла. Ее нашли под великим вязом. Бедняжка расшиблась насмерть. Она зачем-то полезла на дерево, сорвалась с него и упала. Священник отказался отпевать ее и хоронить на общем кладбище, сказав, что это самоубийство.
— Ну, это не худшая из бед, — равнодушным голосом отвечал Жан де Жизор, поднимаясь по ступеням крыльца в главную дверь донжона.
— Что именно? — удивился бывший иерусалимский прецептор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52