За два года работы подпольной мастерской было создано два десятка перстней, якобы принадлежавших некогда царю Соломону, стол хлебопреложения, якобы некогда стоявший в Соломоновом храме, натурально обветшавшая, но тоже поддельная, обувь Моисея, Иакова, Аарона и Давида, как бы старинные кадильницы и умывальницы из золота и серебра, а также две копии свитка Мани. Бертран был доволен и уже подумывал о том, что в скором времени его мастера смогут начать работу над созданием самого ковчега Завета, однако, жестокая болезнь день ото дня все круче сжимала его, и настало время, когда уже ничего не могло порадовать великого магистра тамплиеров, кроме нескольких часов, даже нескольких минут передышки между страшными периодами боли. Каких только лекарств и снадобий, восточных и франкских, не было перепробовано, начиная от различных препаратов геллеборуса, и кончая экстрактами из цикуты — ничего не помогало. Еще недавно такой крепкий и неутомимый, Бертран де Бланшфор с каждым днём превращался в разваливающегося старика, все ближе и ближе подползал к могиле. Боль, которая в самом начале лишь изредка мучала его, поселившись где-то глубоко под желудком, за каких-нибудь полгода распространилась по всему животу и паху, и вот, там, где она обосновала свои владения, начали появляться на поверхности тела черные пятна. Тогда великий магистр понял, что это конец. Через несколько дней после Рождества Христова он позвал к своей постели иерусалимского прецептора, приказал оставить его с ним наедине, и между тестем и зятем состоялся такой разговор:
— Жан, — сказал великий магистр слабым голосом, — пока боль снова не затмила мой мозг, я хочу поговорить с тобой, возможно в последний раз перед смертью.
— Я слушаю вас, мессир, — придвигаясь поближе, ответил Жан де Жизор. Резкий гнилой запах шибанул ему в ноздри.
— Сейчас мне уже стало казаться, что не так уж все просто, как нам с тобой виделось все это время, — промолвил Бертран.
— Что именно? — недоуменно спросил Жан.
— Все, мой мальчик. Я все время полагал, что это какая-то игра, которая будет продолжаться еще долго, очень и очень долго, а потом некие силы, к которым мы взывали при жизни, позаботятся о нас и вырвут из рук высшего правосудия. Но теперь мне стало страшно о том, что ждет меня после смерти. Мне кажется, нас здорово обманули с самого начала, и впереди нечто во сто крат более страшное, чем эта нестерпимая мука, которую дарит болезнь.
— Быть может… вы еще выздоровеете?..
— Не говори ерунды! Ниже грудной клетки я уже труп. Боль поднимается выше и выше, подбираясь к самому сердцу. И я хочу попросить тебя об одном одолжении. Помнишь ли ты, как задушил подушкой английского короля Стефана?
— Стефана?.. Подушкой?.. — Жан замялся. Да, теперь он уже все помнил. За эти пятнадцать лет, что прошли с того дня, память почти полностью возвратила ему подробности того, как, находясь в состоянии гипноза, он пробрался во дворец английского короля и совершил злодейское убийство Стефана де Блуа. — Помню, мессир.
— Задуши меня точно так же.
— Что вы мессир!
— Это мой последний приказ. Ведь я пока еще великий магистр, а ты пока еще только прецептор. Да, кстати, не спеши становиться главой ордена, но и не слишком затягивай. Побудь несколько лет сенешалем. Хотя, что я тебе советую, ты и так прекрасно плывешь по своему течению и станешь великим магистром именно тогда, когда это принесет тебе максимальную пользу. Я должен дать тебе последние наставления о том, что нужно делать в этой жизни, чтобы достичь огромной власти над миром, как надо ссорить между собой неразлучных друзей и сводить друг с другом врагов во вред им самим и в мутной водице смут и междоусобиц ловить жирную рыбку, но ты и без меня это знаешь. Даже лучше, чем я. Но, только смотри, не упусти момент, когда тебя скрутит так же, как меня сейчас, задумайся о смерти до того, как ты не сможешь думать ни о чем другом кроме как о боли… О дьявол, она опять приближается!.. Едва увидишь, что я уже ничего не соображаю, сделай то, о чем я тебя попросил. И пусть твоя рука не дрогнет. Если у тебя есть о чем спросить, спрашивай, не мешкая.
Глядя на то, как великого магистра вновь начинает корчить от боли, Жан задумался. О чем он мог спросить Бертрана? Все, что можно он уже и так знал от него. За долгие годы знакомства, Жан успел привыкнуть и даже привязаться к де Бланшфору, но мысль о том, что сейчас своею рукою он убьет великого магистра тамплиеров, занимала и даже веселила иерусалимского прецептора.
Он взял в руки одну из подушек. Бертран застонал пуще прежнего, и тут Жан вспомнил, о чем еще не успел спросить.
— Мессир, всего один вопрос. Вы слышите меня?
— Да.
— Скажите, вы помните тот день, когда убили моего отца?
— Помню, — прокряхтел умирающий.
— Вы помните, как осматривали комнату и заглядывали за шпалеру? Скажите, вы видели тогда меня? Я стоял за шпалерой и мысленно просил вас не увидеть меня. Видели Вы видели меня за шпалерой?
Бертран Де Бланшфор, превозмогая накатившуюся волну боли выпучил глаза и всмотрелся в склонившееся над ни лицо Жана.
— Нет, — сказал он. — Я не видел тебя там.
Жан горделиво усмехнулся, и тут великому магистру четко представилось, что он отодвинул шпалеру, висящую в дальней комнате Жизорского замка и увидел там перепуганного мальчика. И этот мальчик смотрел сейчас на него страшным взглядом убийцы.
— Но сейчас, — промолвил он, — мне кажется, что я видел…
— Мессир, — гробовым голосом произнес Жан де Жизор, — это я убил вашу дочь.
И сразу после этих слов он накрыл подушкой лицо великого магистра ордена тамплиеров.
Когда все было кончено, и по Тамплю разнеслась весть о смерти Бертрана де Бланшфора, Жан вернулся в свой дом, заперся в комнате, где стоял заветный сундук, сел за стол, долго сидел в некотором оцепенении, затем улыбнулся и, взяв небольшой кусок пергамента, начертал на нем небольшой список, состоящий из девяти имен:
Алуэтта Португэ,
шевалье ордена тамплиеров Дени Фурми,
Бернардетта де Бланшфор,
командор ордена тамплиеров Жак д'Арбр,
король Англии Стефан де Блуа,
Элизабет Сури,
Жак Сури,
мастер Николя Вервер,
великий магистр ордена тамплиеров Бертран де Бланшфор.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Двор молодого Раймона Тулузского сделался одним из самых блестящих дворов Европы, и не столько из-за роскоши, которой Тулузе было не занимать, сколько из-за неповторимых обычаев, развившихся здесь благодаря деятельности ордена странствующих трубадуров. Во многом эти обычаи напоминали ту куртуазность, которую некогда учредила при своем дворе Элеонора Аквитанская, будучи еще королевой Франции. Но это была уже гораздо более изощренная куртуазность, густо удобренная провансальским остроумием, и гасконадой. Прежде всего, живущие при Раймонде люди, будь то постоянные или временные гости, должны были находиться в состоянии страстной влюбленности, причем, чаще всего, один человек имел сразу несколько предметов воздыханий, и если бы кто-то задумал начертить схему, кто в кого влюблен, это получилось бы наизапутаннейшее хитросплетение. Случалось так, что в одну и ту же даму одновременно были влюблены трое, четверо, пятеро, а то и семеро мужчин, и все они добивались ее расположения, соперничая между собой в поэтическом искусстве, и изредка устраивая рукопашные и фехтовальные поединки, зачастую — шутливые. А дама, в свою очередь, была влюблена совершенно в другого кавалера, к которому не были равнодушны еще пять-шесть дам. Сей кавалер же мог входить в тройку или пятерку других кавалеров, влюбленных в еще какую-нибудь красотку. Так что, права была мамушка Шарлотта. Ришар однажды навестил ее, и она сказала:
— В Тулузе-то, говорят, какая-то особая поветренная болезнь открылась, что там все перебесились и перевлюблялись друг в друга, как лягушки в весенней луже.
Когда Ришар приехал ко двору Раймона Тулузского, каких только замечательных кавалеров и дам там не было! Он сразу же напрочь забыл, как еще недавно вместе с мамушкой Шарлоттой потешался над нравами тулузцев. В первый же день он попал на грандиозное состязание трубадуров в честь прекрасных дам и поразился изяществу манер, блеску бесед и изысканности одежд. Только что в моду стали входить верхние одежды из полосатых тканей, сочетающие в себе белое с зеленым, красное с зеленым, синее с белым и красным, красное с желтым и черным. Сам патрон ордена странствующих трубадуров, граф Тулузский, восседал на троне, поставленном на возвышении. На нем было белоснежное блио с золотыми и черными ломаными полосами, плечи покрывала горностаевая пелерина, а голову — пурпурная шапка с горностаевым околышем. Великий магистр ордена, трубадур Бернар де Вентадорн стоял в центре зала в широком ярко-красном пелиссоне, отороченном мехом, и играл на огромной скрипке, а двое жонглеров распевали сладостными голосами его новую кансону. Здесь же были прославленные Арнаут де Марейль, Альфонс Арагонский, влюбленный в дочь Раймона, Аделаиду, стоящую неподалеку; виконт Аутафортского замка Бертран де Борн, мастер давать людям меткие прозвища; Сайль д'Эскола, со своей возлюбленной, Айнермандой де Нарбонн; Арнаут Даниэль и многие другие знаменитые трубадуры, молва о которых распространялась по всей Франции, Англии, Италии, Испании и даже Германии. Все они сверкали со вкусом составленными нарядами, за исключением Мишеля де Туара, который был наряжен, как попугай, и так же глуп. Он стоял неподалеку от сидящей в кресле Элеоноры, одетой по-византийски в тунику, расшитую жемчугом и золотом далматику и так же изукрашенный лорум. Королева Англии была прекрасна в своем последнем цветении, и многие из присутствующих здесь мужчин подолгу засматривались на нее, забывая сожалеть о том, что Элеоноре не двадцать. Старший и младший братья Ришара — Анри и Годфруа уже были здесь. Будь недавно появившемуся на свет четвертому сыну Элеоноры чуть больше, чем год от роду, она и его бы сюда притащила.
— Батюшки святы! — воскликнул Бертран де Борн, когда великий магистр трубадуров, закончив свое выступление, вызвал бурю восторгов. — Смотрите-ка, еще один рыжий! Никак это Ришар? А мы уже его брату дали прозвище «Жаровня». А он еще рыжее. Вот беда-то! Придется придумывать сеньяль позабористее.
— Друзья мои! — воскликнул Раймон де Тулуз. — Смотрите, кто к нам пожаловал! Да ведь это же знаменитый трубадур Ришар Плантажене, чьи славные песенки распевает пол-Аквитании, хотя сочинителю еще только одиннадцать лет. Достопочтенный Ришар, вы споете для нас что-нибудь собственного сочинения?
— Да, — храбро ответил Ришар, но тотчас же отчего-то смутился и, густо покраснев, передумал: — Да нет…
— Так да или нет? — засмеялся Бернар де Вентадорн, а озорной де Борн, не давая больше никому сказать ни слова, уже кричал:
— Да, да нет — вот так ответ, лучшего прозвища нет, чем «Дада-нет»! Храбрец смущен, трус возмущен, земля дрожит, черепаха бежит, что это? Вот вам ответ — да, да нет. Предлагаю присвоить эн Ришару необычный сеньяль «Даданет».
Все весело согласились с предложением Бертрана де Борна, зная, что если он кому-то присвоит прозвище, это прозвище уже не отлипнет. Ришар еще больше налился густой краской, но, переборов себя, засмеялся вместе со всеми и воскликнул:
— Отличное прозвище! Я согласен. И сейчас спою вам одну свою новую кансону.
— Нет, мой Ришар не из робкого десятка! — воскликнула Элеонора, и приободренный ее словами, сын запел. Его чистый голос и исполненная им песня вызвали целую бурю восторгов, и когда он, польщенный и счастливый, занял свое место подле королевы Англии, состязание продолжилось с еще большим оживлением. Трубадуры выступала один за другим, и Ришару казалось, что каждый следующий поет лучше предыдущего.
Наконец, дошла очередь до виконта де Туара.
— А теперь, — возгласил де Борн, — мы послушаем нашего лучшего соловья, которого мы не случайно прозвали Клитором, ибо пение его слаще воды знаменитого источника в Аркадии; Просим, просим вас, дивный Клитор, эн Мишель де Туар!
Наряженный попугаем виконт, шелестя разноцветными лентами, вышел в середину зала и запел, успел он дойти до второй строки своей кансоны, как отовсюду стали доноситься притворные возгласы восхищения, а некоторые дамы даже выразили желание упасть в обморок от восторга. Ришару поначалу тоже показалось, что песня хороша, потом он стал замечать недостатки и недоумевать, почему все так восхищаются. Наконец, он смекнул, в чем тут дело и от души рассмеялся, а потом принялся подыгрывать остальным, закатывая глаза при каждом невообразимо уродливом повороте стиха. Когда виконт закончил пение, дамы кинулись к нему, срывая с него ленты, целуя, изображая страсть, и повязывая их себе на руки, вплетая в прически, обвязывая вокруг шеи.
— О, божественное пение! О, этот неугомонный шмель! О, дивное журчание ручейков! Нет, нет, дорогой виконт, не надо больше, а не то мы сойдем с ума!
Виконту был присужден главный приз соревнований — поцелуй в уста той дамы, на которую он сам укажет.
Рыцарь шмеля и розы выбрал донну Айнерманду.
Женщины притворно зарыдали, а Элеонора, ломая руки, воскликнула:
— О, я не вынесу этого! Я умру от мук ревности!
Расслюнявившийся де Туар закричал, что он готов перецеловать всех, но дамы изобразили гордыню и, страдая, отреклись от его поцелуев. Веселье еще только начиналось, в соседнем зале накрывались столы, там уже кувыркались шуты и шутихи и запахи изысканных блюд щекотали ноздри участников состязания и благодарных зрителей.
И понеслись для Ришара один за другим дни, полные развлечений, танцев до упаду, остроумных перепалок, конных скачек, охоты, паров, дурачеств и невообразимых затей. Так прошли лето, осень, зима, наступила весна. Ришар выбрал себе возлюбленную — такую, же юную, как он сам, дочь Раймона Тулузского, Аделаиду. Не беда, что в нее уже были влюблены несколько других молодых людей, включая Альфонса Арагонского, который единственный, добивался от нее руки и сердца всерьез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52