После некоторых споров, все согласились, с советами Жана де Жизора. Роберу де Шомону было велено вернуться в замок Бельвир к своему господину и сообщить ему, что члены верховного капитула сами явятся к нему, когда сочтут нужным, пусть ждет их прибытия. Чтобы соблюсти приличия, долго собирались и только через неделю выехали из Иерусалима. Ехать было недалеко, всего каких-нибудь три лье, вскоре показался самый высокий перевал на дороге из Иерусалима в Яффу, где и располагался замок Бельвир, построенный еще первыми крестоносцами на основании древнего римского фундамента. Замок оправдывал свое названиеnote 11 — он стоял на живописной площадке, один из краев которой был срезан крутым отвесным обрывом.
— Похоже, что здесь вы станете великим магистром, — подмигивая Жану де Жизору, улыбнулся едущий рядом прецептор Жан де Фо.
Сенешаль посмотрел на своего дружка презрительным взглядом и, ухмыльнувшись, ответил:
— Мир устроен причудливо. У королей и императоров бывает меньше власти, чем у графов и герцогов, у римского папы — меньше, чем у знаменитого аббата, а у великого магистра — меньше, чем у сенешаля.
Долго потом и сенешаль Ролан де Гитри, и коннетабль иерусалимский Бизоль де Лак-де-Синь, и все остальные коннетабли и прецепторы, участвовавшие в заседании верховного капитула, изумлялись, каким, образом стал возможен происшедший в Бельвире переворот, и вообще — переворот ли это? Больше всех негодовал и чувствовал себя обманутым прецептор Жан де Фо, как никто иной, он был уверен, что его непосредственный господин, сенешаль Жан де Жизор, объявлен великим магистром, но когда тот сам с себя снял полномочия и в красивой речи убедил всех присутствующих объявить великим магистром де Сент-Амана, у прецептора де Фо пальцы ног покрылись инеем. Как? Зачем?! Он ума не мог приложить. И, тем не менее, факт остается фактом — в этот день раскол между тамплиерами был уничтожен; великим магистром стал Франсуа Отон де Сент-Аман, количество сенешалей, коннетаблей и комтуров в ордене увеличивалось чуть ли не вдвое. С одной стороны, это было хорошо — орден укреплялся, но с другой, а укреплялся ли? Пойдет ли на пользу упразднение исконной троичной системы тамплиерской иерархии? Вместо нее была предложена и утверждена весьма запутанная, разветвленная система, с новыми должностями — магистров областей, морских магистров, островных магистров и тому подобным. Все это было предложено Жаном де Жизором, и ни одно из его предложений не оказалось отвергнутым, все, будто мыши под взглядом кобры, подчинились желаниям и замыслам этого человека.
Вскоре новый великий магистр приступил к своим обязанностям в Тампле, а большая часть приехавших вместе с ним тамплиеров вернулась во Францию. Уехал и Робер де Шомон, Жан долго раздумывал, оставить ли его в Иерусалиме или нет, но так и не понял, нужен ли ему здесь его детский друг и абсолютный ровесник. Только когда тот уехал, Жан представил себе, как он приедет во Францию, в Шомон, как его встретит Ригильда, и понял, что надо было Робера оставить тут.
В связи с изменениями в структуре ордена, поход на ассасинов решено было пока отложить. Да и как следует подготовиться к нему не мешало. Прошла весна, наступило лето. Однажды, сидя в небольшом саду перед своим домом, Жан де Жизор наблюдал за работой прокалывателя сикомор и за тем, как, помогая ему, развеивает скуку Мари. Жанна, как называл он её с глазу на глаз. На девочке была легкая рубашка, обдуваемая ветерком, и Жан увлекся игрой, которую затеяли между собой складки одежды и линии упругого девичьего тела. «Еще немного, и у нее начнут расти груди» — наливаясь желанием, подумал Жан. Тут одна интересная мысль заискрилась в его мозгу. Он усмехнулся, встал с крыльца, на котором сидел, и направился к девочке. Она настолько была увлечена, что не услышала, как он подошел. Жан приблизил свое лицо к ее затылку, беззащитному, как затылки переписчика Жирара и бедняги де Мийи.
— Жанна, — прошептал он таинственным голосом.
Она вздрогнула, обернулась. Улыбнулась виноватой улыбкой.
— Дай мне руку. Придем со мной, — продолжая говорить шепотом, приказал Жан. Она повиновалась.
Он повел ее в дом, они вошли в его спальню, он уселся на свой сундук и посадил ее к себе на колени. Загадочно смотрел ей в глаза. Затем промолвил:
— Жанна, ты знаешь, зачем прокалывают сикоморы?
— Знаю, — сказала она немного растерянно.
— Зачем? Скажи мне, я тоже хочу знать.
— А разве вы еще не знаете?
— Нет.
— Для того, чтобы плоды стали сладкими, как плоды смоковниц.
— Значит, их прокалывают, в пору созревания, — чтобы они налились сладостью?
— Ну конечно.
— А ведь ты, Жанна, тоже вошла в пору созревания.
— Как это?
— А вот так.
— Я не понимаю.
— Ты поймешь. Поцелуй меня в губы, моя любимая Жанна.
Слева вырезанный в красном дереве змий льстиво предлагал Еве яблоко, справа Адам задумчиво опирался на дубину, хотя грех явно еще не был совершен, и зачем ему понадобилось орудие, непонятно сверху Господь Бог Саваоф в виде красивого и весьма мужественного старца взирал на созданный Им мир, зачем-то подняв вверх правую руку, под ним два ангела летели навстречу друг другу, один с трубой, другой с фонарем, внизу стояла Смерть с косой и, приложив костлявую длань козырьком ко лбу, выглядывала себе первую жертву первородный грех еще только ожидался, и острие косы не успело окраситься кровью. А посреди всего этого, в превосходном, недавно доставленном из Византии зеркале, располагалось довольно унылое лицо пятидесятилетней женщины, которая, рассматривая себя, все громче и громче вздыхала.
Еще прошлым летом не было ни этих новых морщинок, ни желтых пятен на щеках, ни красных глаз, ни дряблого подбородка. Откуда вдруг все это хлынуло, будто весенняя вода, прорвавшая и затопившая погреб! Неужто это конец? Неужто больше не помогут сложные притиранья из ливийского ячменя, журавлиного гороха, луковиц нарцисса, тускских семян, аравийской камеди, плодов волчана, красной щелочной пены, яркого иллирийского касатника, гнезд плаксивых птиц, желтого аттического меда, ладана, смешанного со щелоком, жирного мирра, аммоновой соли, мужского ладана, брабантского масла и множества других компонентов?
Горючая слеза прокатилась по щеке Элеоноры. Не было рядом с нею весельчака Бертрана де Бланшфора, чьи кости гнили в далеком и, должно быть, отнюдь не веселом, Иерусалиме, некому было утешить королеву Англии, внезапно почувствовавшую, что она бесповоротно стареет.
Чтобы как-то утешиться, она удостоверилась, что дверь ее спальни закрыта на щеколду, и достала свой заветный список, в которой значились все пятьсот с лишним мужчин, в разное время соблазненных ею. Усевшись поудобнее в кресле, она стала перебирать их имена, как четки, стараясь вспомнить каждого в отдельности, их особенности, изюминки, достоинства и недостатки. Она могла похвастаться тем, что каждый из обладавших ею мужчин был взвешен ею основательно и оценен во всех своих плюсах и минусах. И в каждом она умела найти то самое главное зернышко, которое отличает одного мужчину от другого и простого крестьянина порой, и даже очень часто, делает интереснее короля или герцога.
Элеонора поймала себя на том, что незаметно забралась к себе под рубашку и ласкает кончиками пальцев сосок. Она выдернула руку из-под одежды, глубоко и томно вздохнула и вновь посмотрела на себя в зеркало. Нет, воспоминания и мечты не сделали ее моложе. Чертово византийское стекло! Зеркало настолько идеально, что в нём видны все изъяны. Разумеется, сегодня — никаких встреч. Надо основательно заняться своей внешностью, побольше бывать на свежем воздухе в одиночестве, по ночам спать, а днем бодрствовать, поменьше есть всякого острого и солёного…
Но почему же все в один голос уверяют ее, что она выглядит не больше, чем на тридцать? Неужели лгут? Неужели льстят?! Как это постыдно и ужасно! Элеонора вновь обратила свой взор на заветный список. Гляньте, как много их было в ее жизни! Возможно ли, что Клеопатра имела больше? Все-таки, Клеопатре было легче, нравы были другие, всюду не совали свои мокрые носы разные там святоши и ворчуны.
Два короля. На счету у Клеопатры был Цезарь.
Матильда, прежде чем выйти за Годфруа Плантажене и родить Анри, была замужем за императором Священной Римской Империи. Но такого элегантного сочетания — сначала король французский, затем король английский — не было ни у кого. Ах, как хороши были они оба в самом начале! И какими занудами становились, едва только лисий хвост Элеоноры начинал мелькать в окружении других лисов, волков и псов. Зато потом они ретиво устремлялись в бурную государственную деятельность.
Элеонора задумалась. В этот миг к ней постучали. Она не спеша спрятала свиток с перечнем своих любовников и также не спеша подошла к двери. Это был Ришар, ее самый любимый сын. Беспечной походкой он вошел в комнату, и если бы это происходило в Лондоне или Париже, то злые языки тотчас же принялись бы за сочинение очередной сплетни о том, как родной сын шныряет в спальню к королеве. Ришар плюхнулся в кресло, взял со столика листок пергамента, на котором было переписано новое сочинение Бертрана де Берна, и прочтя первые строки, бросил листок обратно на стол.
— Не лучшее, что он сочинил, — тоном скучающего знатока сказал Ришар.
— Да? Ты так считаешь? Отчего же, солнце мое?
— Мне не нравится, что он пишет, будто из-за немилости со стороны возлюбленной дамы ему не радостна даже Пасха в цвету. Я бы все же воздерживался, от таких дерзостей. Стихи стихами, а святые чувства, христиан надо беречь.
— Что за брюзжание, Ришар! Бубнишь, как какой-нибудь патер, влюбившийся в прихожаночку. Ты не в духе? Как твой роман с прелестной Ауиной?
— Она глупа, как пробка и надоела мне до «говдко» под ребрами. Правду говорят, что Бертрана бросила милашка Мауэт?
— Еще бы, ведь она застала его с Гвискардой в самый любопытный момент! Все же Бертран мил. Этакий большой ребенок.
— Из-за этого большого ребенка, мама, человек двадцать уже отправилось на тот свет.
— Все-таки, если это заведение существует, должен же его кто-то посещать.
— Ну, а что нового в мире, сынок?
— В мире?.. Да, все та же скука… Хотя, впрочем, я не прав. Слыхала? Беккета причислили к лику святых.
— Слыхала. Бедный Генри, теперь ему будет гораздо труднее, доказать, что он тоже благонамеренный христианин.
— Мне жаль отца. Ведь Томас был порядочная скотина. Отец все сделал, чтобы помириться с ним, а он… Вряд, ли отцу удастся зазвать в Оксфорд хороших преподавателей. Все отвернулись от него.
— Такова жизнь, мой мальчик. Солнце твоего отца уже давно закатилось, и вам, мои соколята, пора попросить у него примерить корону Англии.
— Нет уж. Воевать против собственного отца? Уволь! Лучше я поеду в Палестину. Кстати, как ты думаешь, не поехать ли мне и впрямь в Святую Землю? Там сейчас стало так интересно. Представь себе, тамплиеры начали войну против Старца Горы Синана и двинули свои полки к северу от Иерусалима.
— Вот как? Они еще в прошлом году собирались это сделать.
— Но ведь в прошлом году у них переизбрали великого магистра и произошло воссоединение с теми, которые паслись под крылышком у короля Людовика.
— Ах, ну да, я слышала что-то такое. Что же подвинуло их начать войну в этом году?
— Убийство Триполитанского графа Раймунда. Его нашли — с кинжалом в затылке и всего обсыпанного золотыми монетами. Это переполнило чащу терпения. Как я люблю это выражение — так и хочется увидеть чашу терпения, которая переполняется, и из нее текут лавины разгневанных воинов. Так что мне, идти воевать с ассасинами?
— Твой отец отправился в крестовый поход в таком же нежном возрасте, как ты сейчас. И что из этого получилось? Ничего хорошего. Дабы как следует научиться воевать на востоке, надо хорошенько повоевать со своими, в Европе.
— Да? Ну и ладно. Хочешь, я спою тебе свою новую сирвенту? Правда, я еще конец не придумал.
— Спой, мой рыжий жавороночек.
Элеонора послушала пение сына. Он пел прекрасно, и сирвента была изумительна. Если так дальше пойдет, он затмит своими сочинениями всех трубадуров Прованса. Но ведь он должен быть королем, он знает это. Ришар, а не Анри. И, может быть, героем, какими не стали ни Генри, ни Людовик, ни один из великого множества ее поклонников и любовников.
Когда Ришар ушел, королева села за стол, пергамент и стала писать — не кансону, не сирвенту, балладу. Из под ее пера вдруг полились какие-то чудовищно занудные рассуждения о предназначении великой женщины в этом мире. Эта великая женщина заставляет мужчин страдать, мучаться, и, независимо, во славу или назло женщине, мужчина создает прекрасное — воюет, покоряет города и государства, строит красивые здания, основывает университеты, собирает под свое крыло художников, ваятелей, поэтов. Женщина в искусстве бесплодна, она не способна написать сносное подражание великой поэзии. Зато она плодотворна в другом! Не говоря уж о рождении детей Великая женщина рождает вокруг себя великих мужчин. В этом ее предназначение.
Элеонора вдохновилась своими доморощенными философствованиями и исписала порядочно, прежде чем спохватилась и взялась перечитывать написанное. Прочитав, посмотрела еще раз на себя в зеркало и сказала самой себе:
— Стара, некрасива, да еще вдобавок и поглупела.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Когда Ришару исполнилось шестнадцать лет, Раймон Тулузский принес ему вассальную присягу, а король Генри объявил, что Лангедок находится в зависимости от Аквитании. Война Англии против Франции и Прованса окончательно назрела. Ришар и уже женатый и коронованный брат его Анри бросили вызов отцу, заявляя о своей независимости от английской короны. Бретань и Нормандия, Анжу и Пуату встали на их сторону. Пользуясь случаем, король шотландский тоже решил повоевать с Генри Плантагенетом. Все говорило, за то, что короля Англии ожидает жестокое поражение. Но одно обстоятельство странным образом сыграло против восставших принцев и всех их покровителей — несколько тамплиеров из английских комтурий захватили замок, в котором находилась королева Элеонора, пленили строптивую и неверную супругу английского монарха и увезли в заточение, точное место которого никому не было известно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52