Появился взмыленный Юрочкин и, провожаемый восторженными проклятиями Суворовой, скрылся за дверью. По временам кто-нибудь из заждавшихся шумно вздыхал и произносил «ах, черт!» или даже «о господи!», но никто не ворчал и не жаловался, все понимали — решается вопрос первостепенной важности. Сидевший рядом с художником пожилой человек в форме речного флота шепотом объяснил суть дела: в районной хлебопекарне лопнули трубы и прекратилась подача воды, во многих булочных вместо хлеба пришлось выдать зерно, на ремонт потребуется несколько дней, а пока Анатолий Петрович (Северцев — догадался Митя) вместе с райкомом комсомола организует подачу воды по ручному конвейеру.
— Откуда же? — спросил Митя.
— А из проруби. Ведрами по цепочке.
Наконец дверь кабинета широко распахнулась, и оттуда, весело переругиваясь, вывалила целая толпа — десятка два парней и девушек. Последним вышел высокий и очень стройный человек в гимнастерке без петлиц и меховой безрукавке. Окинув «предбанник» быстрым и все еще смеющимся взглядом, он безошибочно угадал художника и направился к нему так стремительно, что тот не успел подняться ему навстречу.
— Здравствуйте, — звонко сказал секретарь, протягивая обе руки, — левую он положил художнику на плечо, чтоб помешать ему встать. — Так сказать, гора с горой не сходится… Теперь практическая сторона: если у вас что-то стряслось и дело безотлагательно срочное — я вас слушаю. Если же, будем надеяться, ничего не случилось и вы пришли просто так, поговорить по душам, то — прошу прощения — придется подождать, пока несколько разрядится обстановка.
— Тогда положение безвыходное, — сказал художник со своей серьезной улыбкой.
— Почему же?
— Потому что дело срочное, а говорить надо по душам.
Северцев посмотрел на художника, художник на Северцева, и Митя, очень беспокоившийся, как бы Иван Константинович по простоте душевной не ляпнул чего-нибудь не к месту, с удовольствием отметил, что художник и секретарь друг другу понравились.
— Попробуем все-таки поискать выход, — сказал секретарь и подмигнул.
После этого он принял еще троих. Круглые часы над дверью кабинета пробили двенадцать, они могли и не бить, желудок напоминал про обеденный час точнее хронометра. Десять минут первого Суворова юркнула в кабинет с подносом. Вернувшись, она медленно обвела глазами всех ожидавших приема, лицо ее приняло детски растерянное выражение, и Митя понял: забыла, зачем пришла. Встретившись взглядом с Митей, она хлопнула себя по лбу и скомандовала:
— Проходите!
В просторном кабинете секретаря не было ничего примечательного, кроме больших и очень чистых окон, смотревших на тихую улицу. Северцев усадил посетителей в глубокие кожаные кресла, стоявшие по обе стороны маленького, накрытого зеленым сукном столика, а сам присел на край письменного стола, и по непринужденности, с какой он это сделал, Митя понял, что секретарь часто сидит там. Несколько секунд секретарь и художник молча изучали друг друга, и Митя только теперь заметил, что у секретаря седая голова. Но седина его не старила, скорее молодила.
— Никогда не видел настоящего секретаря райкома, — сказал Иван Константинович, и Митя ужаснулся — что за начало для разговора.
— Никогда не видел настоящего художника, — сказал Северцев. — То есть приходилось, конечно, встречаться во всякого рода кулуарах, но это же, сами понимаете, не то.
— Не то, не то, — подтвердил художник. — Надо ходить в гости и разговаривать. Без регламента и без этих девиц, которые строчат… Попросту — чай пить.
— Золотые слова, — сказал секретарь, вставая. Он сдернул салфетку со стоявшего на зеленом сукне подноса, и Митя увидел три чисто вымытых тонкостенных стакана, блюдечко с тремя кусочками рафинада и блестящий мельхиоровый чайник. Художник смутился.
— Это выглядело как намек…
— Я как намек и понял, — весело сказал секретарь. — Насчет сахара не густо, но зато с лимоном.
Чай выпили молча, благоговейно.
— А теперь, — сказал секретарь, дожевывая лимонную корочку, — позвольте узнать, по какому поводу…
— Повод печальный, — твердо сказал художник. — Сегодня утром арестована женщина, которую я знаю тридцать лет…
— Минуточку, — перебил секретарь. Он соскользнул со стола и сел на свое обычное место, между несгораемым шкафом и телефонными аппаратами. — Минуточку. А почему, собственно, вы решили обратиться ко мне?
— Как это почему? — удивился художник.
— А вот так — почему? Райком не производит арестов.
«Всё», — подумал Митя.
— Насколько я понимаю, — сказал художник самым невозмутимым тоном, — райком также не выпекает хлеба.
Секретарь с хмурым удивлением воззрился на Ивана Константиновича. И вдруг захохотал.
— Ого! — сказал он, отсмеявшись. — С вами держи ухо востро… Ну хорошо. — Он вздохнул. — Так что же все-таки вы от меня хотите?
— Я хотел бы знать, в чем ее обвиняют, — сказал Иван Константинович. — Это наверняка недоразумение.
Секретарь промолчал.
— Во-вторых, я рассчитываю на ваше вмешательство. Вы знаете Юлию Антоновну, знаете как честного работника, и ваш долг — воспрепятствовать оговору.
— Вы что же, не доверяете следствию?
— Нет, я очень доверяю следствию и хотел бы помочь ему не совершать ошибок. И последнее — я хочу, чтоб вы помогли мне взять Кречетову на поруки.
Вероятно, Северцева было нелегко озадачить. Ивану Константиновичу это удалось.
— Что-то я ничего не слыхал о подобных случаях, — сказал Северцев, помолчав. — А как вы себе это представляете?
— Что?
— А вот это самое: поруки. Денежный залог?
Художник замялся.
— То-то и оно. Денег у вас нет, а если б и были, их бы у вас никто не взял. Чем же вы ручаетесь?
— Головой.
— Простите, Иван Константинович, — с неожиданной резкостью сказал секретарь. — Для риторических упражнений у меня нет ни времени, ни настроения.
Художник опустил голову.
— Вы правы, — сказал он после паузы. — Извините.
Северцев смягчился:
— Я, конечно, не сомневаюсь в искренности ваших слов. Вашей приятельнице можно позавидовать.
— Не думаю, — холодно сказал художник.
— В ограниченном смысле, конечно. Приятно знать, что есть человек, который хотя бы теоретически готов дать за тебя голову на отсечение. Кречетова ваш близкий друг?
— Это не столь существенно. Существенно, что она человек в высшей степени порядочный.
— Определение несколько аполитичное.
— Скажите, Анатолий Петрович, — спросил художник, — вам никогда не приходилось переходить на нелегальное положение?
— Никогда.
— Я так и думал. Так вот, если, не дай бог, придется и вам понадобится место, где переночевать, я был бы спокойнее за вас, если б вы доверились Юлии Антоновне. Так что не такое уж аполитичное.
— Если это все так, — сказал Северцев, — то не вижу оснований для беспокойства. Предоставим следствию идти своим ходом и будем надеяться, что истина воссияет без нашего с вами давления.
Художник поморщился:
— Не ожидал от вас такого вывода.
— Почему?
— Потому что человек сидит в тюрьме. Как, по-вашему, там хорошо кормят?
— Не думаю.
— Я тоже. Но не это главное. Я убежден, что Юлия Антоновна чувствует себя тяжко оскорбленной, а оскорблять человека так же опасно, как не кормить. У нее уже был инфаркт в тридцать восьмом году, а насколько я мог заметить, два инфаркта с успехом заменяют расстрел.
Митя заерзал в своем кресле. Он и раньше не слишком верил в успех миссии Ивана Константиновича, теперь провал был предрешен. Вместо осторожной попытки что-нибудь разузнать художник шел напролом и только портил дело. С полминуты Северцев сидел молча, подбрасывая и ловя связку ключей. Затем решительно встал и позвонил. Вошла Суворова.
— Амиров у себя?
— Не знаю.
— Узнай.
После ухода Суворовой вновь наступило молчание. Северцев извлек из несгораемого шкафа какую-то бумагу и читал ее стоя, с хмурым выражением на красивом лице. Над головой секретаря висела картина, вернее, масляная копия с известной фотографии. Копия была плохая. Митя оглянулся на Ивана Константиновича, и его перепугало гневно-презрительное выражение, с которым тот разглядывал картину. Митя знал, что именно раздражает художника, но Северцев мог понять это по-другому. Митя уже собирался толкнуть Ивана Константиновича ногой, но в это время секретарь кончил читать, спрятал бумагу обратно в шкаф и со звоном захлопнул тяжелую дверцу.
— Вот что, Иван Константинович, — сказал он, круто повернувшись к художнику и глядя ему прямо в глаза. — Я мог бы вам сказать, что Кречетову взял Большой Дом и я бессилен что-либо выяснить. Это была бы полуправда, почти правда, правда на девяносто пять процентов. Но с вами я не хочу лукавить. Кречетова арестована нашим райотделением, и я знаю, в чем ее обвиняют.
— Но не скажете?
— Скажу. Кречетова — начальница объекта ПВО. Во время недавнего налета из расположения объекта была выпущена сигнальная ракета, в результате чего объект подвергся разрушению. Это вам известно?
— Известно, — спокойно сказал художник. — То, что вам угодно называть объектом, — дом, в котором я прожил большую часть своей жизни. Сидя в бомбоубежище, я, конечно, не мог видеть ракету…
— Я видел ракету, — сказал Митя.
Иван Константинович и Северцев одновременно повернулись к нему. Митя ожидал расспросов, но Северцев, как видно, раздумал и продолжал, обращаясь по-прежнему только к художнику:
— Существенная деталь: в свое время дом принадлежал лично Кречетовой. Сама Кречетова — дочь купца первой гильдии, вдова офицера царского флота, репрессированного органами НКВД. Настоящая фамилия Кречетова — Крейчке, он наполовину немец. Именоваться Кречетовыми Крейчке начали с четырнадцатого года на основании высочайшего рескрипта.
Митя почувствовал, что бледнеет. В смятении он взглянул на художника и был поражен его спокойствием.
— И только-то?
— Мало? — удивился секретарь.
— Во всяком случае — ничего нового. Когда утверждали Кречетову начальницей объекта, вы знали все это не хуже, чем сейчас, она никогда ничего не скрывала. Мне доподлинно известно, что Кречетов умер в тюрьме до окончания следствия, виновность его не доказана. Предки покойного Владимира Вячеславовича на протяжении двух столетий командовали кораблями русского флота; он такой же немец, как Юлия Антоновна — домовладелица…
Митя поспешил вытащить из кармана смятую «охранную грамоту».
Открылась дверь, и в кабинет легкой походкой вошел чернявый юноша в армейской шинели без петлиц и одноцветной суконной фуражке. Вошедший был невелик ростом, остролиц и горбонос, с темными усиками на короткой верхней губе. Даже перед зеркалом Мите никогда не удавалось сделать такое серьезное и волевое лицо. Юноша кивнул Северцеву и, не взглянув на посетителей, присел к столу, стоявшему в глубине кабинета и предназначенному, по-видимому, для заседаний. На столе лежали навалом метровые альбомы с фотографиями и стояли тяжеловесные игрушки из плексигласа, латуни и легированной стали. В мирное время такие игрушки одни учреждения дарили другим на торжественных заседаниях.
— А теперь по существу, — продолжал художник, убедившись, что Северцев пробежал глазами грамоту. — Неужели вы всерьез считаете Юлию Антоновну Кречетову ракетчицей?
Митя искоса взглянул на юношу. Тот сидел спокойно, со скучающим видом.
— Если даже Кречетова не участвовала прямым образом в преступлении, — холодно сказал секретарь, — она, как руководитель, ответственна за все происходящее на территории ее объекта.
— Тогда надо садиться в тюрьму и вам.
— Почему?
— Потому что объект находится на территории вашего района. Ищете стрелочника?
— Вы только не волнуйтесь, — мягко сказал Северцев.
— Как это «не волнуйтесь»? — возмутился Иван Константинович. — Обязательно буду волноваться. Меня волнует судьба Кречетовой. А вас нет?
— Меня волнует прежде всего судьба города, — возразил Северцев по-прежнему мягко, но Митя догадался, что мягкость стоит ему немалых усилий. — Не забывайте, мы находимся в чрезвычайных условиях. Лучше задержать десять невинных, чем упустить одного виновного. И если фигура Кречетовой вызывает серьезные сомнения, трудно возразить что-либо против ее изоляции.
Митя сидел ни жив ни мертв. Он понимал, что разговор вступил в опасную фазу. Кто бы ни вспыхнул первый, результат будет один и тот же — придется встать и уйти.
К счастью, вспышки не произошло. Художник первый нашел в себе силы улыбнуться.
— Четыре тысячи лет назад, — сказал он, — в кодексе ассирийского царя Хаммураби впервые было записано, что всякое сомнение судей должно быть обращено в пользу обвиняемого. Обидно расставаться с этим завоеванием человеческой мысли.
Северцев вдруг звонко захохотал, и у Мити разом отлегло от сердца. Он не совсем понимал, что рассмешило секретаря, но был благодарен ему за этот смех, разрушавший отчужденность. Затем оглянулся на юношу в шинели. Тот сидел по-прежнему серьезный и с сосредоточенным видом рассматривал стоявшее на столе сооружение из стальных колец и шестеренок. От легкого прикосновения пальца стальная карусель начинала вращаться сразу в нескольких плоскостях, и юноше нравилось приводить ее в движение, но, даже играя, он сохранял на лице выражение непреклонной воли.
Загудел телефон. Северцев взял трубку. Пока шел разговор, Митя еще раз поглядел на юношу в шинели и удивился вниманию, с каким тот ловил каждое слово. Вдруг он встал, подошел своей крылатой походкой к столу секретаря, взял «охранную грамоту» и стоя углубился в чтение. На минуту в кабинете установилась полная тишина, нарушаемая только скрежетом мембраны.
— Нет, не отказываюсь, — негромко сказал Северцев. — Но прошу письменного указания. Нет, в данном случае не на формальную. На партийную. Привет. — Он положил трубку, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, на чем оборвался разговор. Вспомнив, он улыбнулся художнику и широким жестом протянул руку юноше.
— Очень хорошо, что ты зашел, Степан. Дело в том, что товарищ Туровцев, — таким же широким жестом он представил Митю, — видел ракету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74