Тамара, почувствовав, что ее изучают, насторожилась, глаза сразу стали жестче, и Митя понял: да, она. Та самая.
Судя по всему, истребителям удалось задержать очередную волну — меньше, чем через час, сыграли отбой. Молча, охваченные незаметно подкравшейся усталостью, они спустились с крыши. Митя знал, что сейчас они вернутся в комнату, откуда их выгнала тревога, и будут пить чай. Дальше он не задумывал.
В комнате их ждала нечаянная радость — электростанция дала ток. Лампочки горели вполнакала, окруженные желтоватым маревом, как уличные фонари. Не раздеваясь, сели за стол и допили остывший чай. К еде никто не прикоснулся: Тамара от усталости, Митя — чтоб больше осталось Тамаре. За чаепитием перебрасывались незначащими словами, у Тамары слипались веки и смешно заплетался язык. Наконец она встала и потянулась.
— Умираю, спать хочу, — сказала она, извиняясь улыбкой за невольный зевок.
Митя огорчился. Сейчас она скажет: «Ну, прощайте… Заходите», — и он уйдет, так и не закрепив установившейся близости и чудесно приобретенной маленькой власти. Он шагнул к Тамаре, взял за локти, зябко прижатые к телу, заглянул в глаза. Впервые он видел их так близко. Вблизи они казались зеленоватыми и напоминали своей напряженной жизнью чувствительный глазок радиоприемника, они то тускнели, то разгорались, сужались и расширялись, как при настройке на волну. Он поцеловал эти мерцающие глаза осторожно, почти благоговейно, и, отстранясь, с радостью увидел, что они дрогнули. Тамара не пыталась уклониться, она продолжала смотреть в упор, вопросительно, испытующе. Затем вздохнула, высвободила руки и, поморщившись от усилия, расстегнула верхнюю пуговицу шинели.
У Мити сразу пересохло в горле. Как во сне, он сбросил шинель и некоторое время стоял неподвижно, завороженным взором следя за спокойными, уверенными движениями Тамары. Постелив постель, она забежала за дверцу шкафа, вышла оттуда закутанная в старенький белый с розовым, купальный халат и потушила свет.
Через четверть часа Тамара ровно дышала во сне, а Митя корчился. Рядом с ним спала женщина, еще недавно казавшаяся недостижимой и оттого еще более желанной. Он ожидал чуда, потрясения. Но чуда не произошло. Он не встретил сопротивления — и только. Ни ответной страсти, ни нежности — только покорность. Митя был бы разочарован, если б не снедавшее его страшное сомнение: а не сам ли он виноват в ее холодности? Неужели их нежданное сближение было только случайностью, ошибкой, которую Тамаре захочется поскорее забыть, и неужели завтра Тамара станет для него еще более недоступной, чем была вчера? Эта тревожная мысль долго мешала ему заснуть.
…И все-таки чудо произошло. Среди ночи Митя внезапно проснулся. Было темно и тихо, однако по каким-то почти неуловимым признакам, по сдерживаемому дыханию он догадался, что Тамара не спит. Ему показалось даже, что она смотрит на него. Протянув наугад руку, он убедился, что не ошибся. Опираясь на локоть, Тамара пыталась заглянуть ему в лицо, и может быть, даже что-то видела в темноте.
Забыв во сне о всех своих страхах и сомнениях, Митя обнял ее — и был потрясен. Равнодушно-покорная женщина проснулась, словно спрыснутая живой водой, — самозабвенно-смелой и нежной. Митя не верил своим ушам: детским, чуточку жалобным голосом она говорила ему ласковые слова, самые простые, русские, деревенские, от которых у него пошла кругом голова, наконец он услышал ее крик, который она сама пыталась заглушить и не могла, протяжный, счастливый, — в нем было радостное удивление, граничащее с испугом, гордость, благодарность. Вдруг руки ее похолодели и разжались. Митя встревожился — это походило на обморок, — но Тамара мгновенно пришла в себя и снова потянулась к нему.
— Ненаглядный мой, — прошептала она на ухо и вдруг засмеялась. Затем повторила еще раз по слогам «не-на-гляд-ный», и Митя наконец понял, что ее рассмешило, и засмеялся тоже.
Он был очень счастлив. Ставши избранником женщины, которая казалась ему пленительной, он поднялся в собственных глазах, он ощущал себя сильным, красивым, мужественным и даже почему-то умным и хитрым. Он любил Тамару за то, что ему было с ней хорошо, и еще больше за то, что ей было хорошо с ним. Он догадывался, что привнес в жизнь Тамары нечто совсем неизведанное, и это наполняло его гордостью.
В дверь постучали. Туровцев вздрогнул. Тамара спрыгнула с кровати, нащупала босыми ногами комнатные туфли и зашлепала к двери. Щелкнула задвижка, голос Тамары негромко, но очень явственно сказал: «Извини. Сейчас». Задвижка щелкнула вторично.
— Что такое? — спросил Митя, нервничая.
— Ничего. Приходил Николай за термосом. Надо было с вечера выставить его в коридор, а я забыла.
— А кто такой Николай?
— Мой муж.
Митя расстроился. Тамара поняла это по затянувшейся паузе.
— Успокойся: бывший, — сказала она с вызовом.
Митя не сразу подал голос. Он размышлял и вспоминал.
— Он живет здесь, рядом?
— Вы угадали.
— Как? Этот старик?
— Он не старик. Ему сорок четыре года.
— А почему вы разошлись?
— Как-нибудь расскажу. Сейчас не хочется.
— Он плохой человек?
— Нет, ничего. Даже скорее хороший.
Она щелкнула выключателем. Тока не было.
— Вы поссорились?
— Нисколько. У нас прекрасные отношения.
— Ничего не понимаю.
— Иначе и быть не может. Было бы удивительнее, если б ты понял.
Взвилась, шурша, маскировочная штора. Как ни мало света проникало осенним утром в окно полуподвального этажа, Туровцев понял: ночь прошла.
— Который час? — спросил он охрипшим от испуга голосом.
— Восьмой, наверное, — беззаботно сказала Тамара. — Сейчас погляжу.
У Туровцева упало сердце.
— Я погиб, — произнес он еле слышно.
Тем не менее Тамара услышала и все поняла. Верный инстинкт подсказал ей: единственное, чем она может проявить свою заботу, это не расспрашивать, не предлагать чаю, не обижаться на торопливый уход. Она сама подала ему шинель и не задержала его ни на одну лишнюю минуту, когда он целовал ее на прощанье.
Глава седьмая
Опрометью выбежав за ворота, Митя вскоре замедлил шаг. Успокоил дыхание, привычным жестом отодвинул жесткий обшлаг шинели, чтоб взглянуть на часы, — и остановился. Возвращаться было бессмысленно. Проклиная весь свет и самого себя, он опять побежал.
Уже слегка развиднелось, но даже самый опытный штурман, глядя на это сплошь затянутое облаками небо, не сумел бы сказать точное время. Уличные часы у Литейного моста показывали половину десятого. Митю прошиб пот. К счастью, он догадался взглянуть на второй циферблат: стрелки стояли на двенадцати.
Сквозь синеватую муть ему удалось разглядеть флагшток на «Енисее». Флаг поднят, значит, уже восемь с минутами. Вопрос заключался в том, сколько их, этих минут? Навстречу попадались только дети и старухи, единственный взрослый мужчина шел по середине мостовой, легко вышагивая длинными ногами, он был без шапки и нес на голове какой-то продолговатый предмет. Поравнявшись, Митя разглядел ношу: это был детский гробик. У мужчины были светлые, давно не стриженные волосы, на заросшем мягкой бородкой лице сияли ненатуральным блеском остановившиеся глаза.
На верхней палубе «Онеги» зенитчики проворачивали механизмы, стало быть, политзанятия еще не начались. Все равно: оставались считанные минуты. О подготовке к занятиям нечего было и думать, но Митя знал, что при некоторой ловкости десять минут переменки между уроками тоже кое-что значат. Поэтому, не заглянув в кают-компанию, он бросился к себе в каюту. Беглый взгляд в зеркало — можно не бриться. Вылил остатки одеколона на носовой платок и протер лицо — это до некоторой степени заменило умывание. Затем, не снимая шипели, присел к столу, раскрыл «Блокнот агитатора» и через минуту убедился, что решительно не способен что-либо запомнить. Не кровь, а какая-то прохладная, колкопузырящаяся жидкость, вроде нарзана, омывала его мозг. Он чувствовал себя полностью опустошенным. Чувство было блаженное и постыдное.
Все дальнейшее напоминало дурной сон и было типичным поведением человека, поддавшегося панике. С тем полным отсутствием логики, которое отличает паникеров, он поочередно хватался за «Блокнот», за газеты, за карандашные записи Ивлева. Эти записи, сделанные твердым аккуратным почерком комиссара на оборотной стороне каких-то накладных, еще могли спасти Туровцева. Там с редкой добросовестностью было отжато самое необходимое, имена собственные подчеркнуты, цифры обведены кружками. Но Мите показались неаппетитными тусклые строчки на грязно-розовой бумаге, он вновь схватился за печатное, вновь отшвырнул и, оторвав от брошюры чистый листок, принялся составлять план. Пункт первый был озаглавлен «общие положения» и украшен сложным орнаментом. Ценой большого творческого напряжения ему удалось сочинить начало: «Для переживаемого нами этапа происходящей на наших глазах всемирно-исторической битвы с фашизмом характерно, во-первых…» Дальше дело не пошло. Митя заранее поставил на некотором расстоянии друг от друга а), б) и с), по опыту он знал, что характерных особенностей бывает не меньше трех. Но так и не выжал из себя ни одной. В конце концов он позвонил на коммутатор и, выяснив, что до звонка к занятиям осталось всего четыре минуты, решил, что перед смертью все равно не надышишься и единственный выход — положиться на вдохновение.
Политинформация проводилась, как обычно, в одной из нижних палуб в носовой части «Онеги». Едва Туровцев переступил комингс, раздалась команда «встать смирно!», и боцман, щеголяя смесью официальных и интимно-доверительных интонаций, отрапортовал. Митя небрежно бросил «вольно», и краснофлотцы опустились на свои места так же одновременно и бесшумно, как и поднялись. У этой команды даже в мелочах был свой стиль.
Туровцев огляделся. Команда сидела в три ряда на длинных скамейках. Впереди, сложив руки на коленях, восседали старшины, молодежь тянула шеи из последнего ряда. В целом все это очень напоминало групповую фотографию. В центре группы помещались патриархи лодки — главстаршины Халецкий и Туляков. На грубом молодцеватом лице боцмана было написано, что начальство он видит не впервой, дисциплину понимает, но удивить его — дело невозможное. На лице солидного Тулякова застыла мягкая улыбка, означавшая: «Все идет нормально. Сейчас послушаем знающего человека, который может разъяснить». Штурманский электрик Савин сидел с краю, вид у него был рассеянный. В последнем ряду Туровцев заметил красавца торпедиста Филаретова и долговязого вестового со странной фамилией Граница.
Туровцев уже раскрыл рот, чтоб произнести первую фразу, когда произошло непредвиденное: крадучись и махая руками, чтоб боцману не вздумалось гаркнуть, вошли и сели в сторонке Ждановский и Ивлев.
«Чего ради их принесло? — подумал Митя. — Ну, механик — он, кажется, парторг. А зачем приперся военком базы?»
Откашлявшись и обтерев платком вспотевший лоб, Митя начал про характерные особенности… Он никогда не играл на сцене, но догадывался, что именно так чувствует себя молодой дебютант, уже знающий о своем позорном провале и не смеющий уйти со сцены, пока не дадут занавес. Он перемалывал общие места, путаясь в придаточных предложениях и беспрестанно повторяясь, подыскивая слова не для того, чтоб точнее выразить мысль, а чтоб соблюсти симметрию, весь во власти заданного ритма, — нарушить его он боялся, чтоб не онеметь окончательно. Продолжалось это минут двадцать или двадцать пять, сколько, Митя не знал, часов у него не было. Подводники сидели чинно, с вежливыми лицами, только Савин откровенно скучал. Боковым зрением Туровцев все время видел Ивлева и Ждановского, но прочесть что-либо на их лицах было затруднительно, они сидели под самым иллюминатором и именно потому были плохо освещены. Во время одной из пауз Ивлев вынул из нагрудного кармана часы, хрустнул крышкой, встал, потянулся и на цыпочках пошел к выходу.
После ухода военкома Митя сделал отчаянную попытку расшевелить слушателей, рассказав довольно соленый анекдот из репертуара Георгия Антоновича. На анекдот реагировали сдержанно, засмеялся один Граница. В заключение Митя перешел к положению на Ленинградском фронте. Стремясь поразить воображение слушателей, он нарисовал картину столь мрачную, что сам перепугался, с перепугу ударился в крайний оптимизм, обрисовал завтрашний день в самых розовых тонах и, сделав ряд отчаянно смелых прогнозов, умолк. Он весь взмок под кителем, хотя в кубрике было прохладно.
На всех лицах по-прежнему читалось ожидание. Митя выпил третий стакан воды и, развязно улыбаясь, пробормотал, что он, так сказать, нарочно сжал вводную часть, с тем чтобы, если возникнут вопросы, иметь, так сказать, возможность в форме живой беседы…
Вопросов оказалось много.
Первым встал главстаршина Туляков. Негромким голосом, улыбаясь и застенчиво покашливая, он задал шесть вопросов. Туляков называл фамилии генералов рейхсвера и географические пункты, каких Туровцев и не слыхивал. На секунду ему почудился подвох, но, взглянув на Тулякова, он сразу отбросил подозрение: на этом открытом лице негде было спрятаться коварству. Следующим попросил слова Халецкий. С первых же слов Митя понял, что боцман любит и умеет поговорить. Боцмана интересовало положение на Черном море. Затем встал Филаретов. Вопросы посыпались.
Митя заметался. Следовало хотя бы записать вопросы, но он не взял с собой ни карандаша, ни бумаги. Оглянувшись, он увидел, что механик положил блокнот на колено и что-то торопливо пишет.
«Рапорт, — подумал Митя. — Ну что ж — правильно…»
На два вопроса он ответил вполне пристойно, но на третьем запутался и понес околесицу.
— Разрешите, товарищ помощник?
Туровцев не сразу понял, что Ждановский обращается к нему. Когда же понял, то похолодел. «Вот оно — начинается»…
— Да, пожалуйста, — сказал он поспешно. Поспешность граничила с угодливостью.
Механик поднялся со скамьи и задумался, прикидывая, с чего начать.
— Товарищ лейтенант, — сказал он своим глуховатым голосом, — на мой взгляд, очень правильно отметил некоторые черты сложившейся на Балтике обстановки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74