Это был уже третий блокнот. Командир и тут оказался прав, с памятью творилось что-то неладное. Она удерживала и даже накопляла знания, но отказывалась служить на побегушках. Желудок вел себя гораздо последовательнее, он не позволял забывать ни о чем, связанном с едой, и напоминал о себе даже чаще, чем требовалось.
— Итак, — запел Туровцев, листая блокнот, — итак, на сегодня мы имеем, на сегодня мы имеем…
В последнее время он часто бормотал себе под нос одни и те же слова, а когда читал, то шевелил губами. Это был способ держать за хвост ускользающую мысль.
— Что мы имеем на сегодня? — задал он себе вопрос на мотив предсмертной арии Ленского и, найдя нужную страницу, умолк. Предстоял трудный день, труднее вчерашнего.
Глава одиннадцатая
Сразу после ужина Туровцев отправился к Юлии Антоновне. Начальница объекта жила во флигеле. При свете зажигалки Митя разглядел медную дощечку «проф. В.В.Кречетов» и старинный звонок с надписью: «Прошу повернуть». Митя повернул. Раздался хрип. Петрович впустил Митю в темную прихожую и исчез. Вернувшись с зажженной свечой, он вдруг перестал его узнавать и спросил:
— Как прикажете доложить?
Митя засмеялся:
— Помощник командира корабля лейтенант Туровцев.
Петрович опять исчез. На этот раз ненадолго.
— Пожалуйте.
Сопровождаемый Петровичем, Митя прошел заставленную шкафами прихожую и очутился в комнате. Несомненно, покойный В.В.Кречетов был моряком до мозга костей, свой кабинет он обставил с аскетической роскошью адмиральской каюты. При колеблющемся свете двух коптилок Митя увидел дубовые панели и книжные полки, все очень добротное, с латунными скрепами. На высоких подставках — модели кораблей, огромные перламутровые раковины, пудовый обломок коралла. За большим шведским бюро, облокотясь на выдвижную доску, сидела боком Юлия Антоновна. Засаленный ватник был расстегнут, и Митя увидел борт темного жакета и белую кружевную блузку, наглухо заколотую похожей на орден гранатовой брошью. В стеклах пенсне дрожали желтые огоньки коптилок.
— Разрешите, — сказал Туровцев, щелкнув воображаемыми каблуками. Он был в валенках.
Над бюро висели спасательный круг и большой фотографический портрет: покойный был совсем не красив и не представителен, с низким лбом и висячими, как у бульдога, щеками, но глаза излучали кроткое величие, присущее людям, даже не подозревающим, что честность и бесстрашие чем-то выделяют их среди прочих людей. Митя загляделся на портрет, корабли, заморские сувениры. Начальница не проявляла нетерпения, она давала время освоиться.
— Все, как было при Владимире Вячеславиче, — сказала она с гордостью. — Кроме портрета — терпеть не мог выставляться. Садитесь и рассказывайте. Вряд ли вы пришли ко мне просто в гости.
Митя сел и рассказал. Кречетова задумалась.
— Давно бы так. Откровенно говоря, я никогда не понимала, как вы там существуете.
Она встала. Митя тоже вскочил.
— Постойте-ка, — сказала старая дама. — А у вас есть чем топить? — Увидев, что Митя замялся, она усмехнулась. — Ну хорошо. Дрова я дам. Но имейте в виду — я возьму с вас взятку. Пойдемте.
Она вывела Митю обратно в прихожую и толкнула низкую, обшитую мешковиной дверь. По тому, как пахнуло теплом и землей, Митя догадался: кухня. Треть кухни занимала плита, на ней сидел, свесив босые узловатые ступни, Петрович. Стол, полки и скамьи были тесно заставлены горшками и кадками с какими-то диковинными растениями, пожелтевшими и обшарпанными, но еще живыми. При появлении Туровцева матрос застеснялся и попытался привстать.
— Сиди, Петрович, — скомандовала Юлия. — Вот. — Она сделала широкий жест, и Митя с удивлением заметил, что решительная дама очень волнуется. — Ясно вам?
Митя честно сознался, что нет — не ясно.
— Моя вина, — сказала Кречетова. — Вы не обязаны знать, что я уже много лет работаю в Ботаническом саду. Не буду вас обманывать, я никакой не ботаник, просто мелкая канцелярская сошка. К сожалению, я очень бестолково прожила свою жизнь, многому училась и ничему не выучилась… — Увидев непритворное участие в глазах Туровцева, она ожесточилась: — Короче говоря, оранжереи разбомбило, и дирекция разрешила тем, кто хотел, разобрать самые ценные корни. Я делаю, что могу, но они все-таки гибнут. Им нужен дневной свет, а я с грехом пополам могу отопить только эту темную кухню…
— Теперь ясно, — сказал Митя.
— Имейте в виду, дрова у вас будут. На завтра я назначила разборку дровяных сараев. В них все равно нечего держать, да и пожарная инспекция требует. Доски наши — столбы ваши. По рукам?
— По рукам.
— Тогда застегнитесь и пойдем в первую.
«Первая» оказалась этажом выше «третьей», где жили художник и Катя. Такая причудливость квартирной нумерации привычна для коренных ленинградцев, но Митя был москвич, это его рассмешило и показалось хорошим предзнаменованием.
— Фонарик есть? — спросила Кречетова на площадке. — Зажигалка? Хуже. Ладно, светите.
Она вынула из противогазной сумки связку ключей и стала отпирать замки. Изнутри дверь была обита листовым железом, и Мите показалось, что он входит в несгораемый шкаф. Однако это была только кухня, и обставленная с большой любовью.
В следующей комнате пахло сыростью, мастикой для натирки полов, мебельным лаком.
— Маскировка здесь, кажется, в порядке, — сказала Кречетова, и по тому, как прозвучал ее голос, Митя догадался: комната большая. — Но при зажигалке вы не много увидите. Как можно быть таким растяпой? Подождите. — Она ощупью нашла газету и скрутила ее жгутом. — Зажгите. Так. Теперь держите. Господи, держит, как свечку в вербное воскресенье — так она у вас погаснет…
Осмотр продолжался недолго. Если квартира и была похожа на жилище Ивана Константиновича, то только размерами и расположением окон. Вещи, окружавшие художника, были красивы или незаметны, они были удобны, и, глядя на них, не приходило в голову спросить, сколько они стоят. Здесь стояли тяжелые гарнитуры из очень светлого полированного дерева, даже пианино было какого-то паркетного цвета. Кроме мебели, были вазы, очень большие, неизвестного назначения, одна японская с цветущими вишнями, а другая на индустриальный сюжет, вероятно, отечественная. Было также несколько бронзовых изделий, напоминавших уменьшенного размера уличные монументы, такие вещи Митя видел только в витринах комиссионных магазинов да в гостиничных вестибюлях и не предполагал, что среди них можно жить. С потолка свисали обернутые в грязную марлю разлапые люстры, похожие на всплывшие кресла. Были и книги, солидные многотомные издания и хорошей сохранности и тоже чем-то напоминавшие мебель. Митя задержался перед висевшей на стене застекленной фотографией. Стекло зеркалило, но Митя все-таки разглядел — это была семейная группа. У мужчины — маленькая голова на толстой шее, на коротком носу победно сидели тяжелые роговые очки. Самой заметной частью в этом лице была верхняя губа, широкая, выпуклая, она придавала лицу стойкое выражение самодовольства. Женщина — молодая и, вероятно, хорошенькая, но уже с намеком на второй подбородок, прическа как из гофрированного железа. Чуть пониже виднелись головы двух одинаково наряженных и одинаково перекормленных девочек, обещавших со временем стать точной копией матери.
— Кто такие?
— Люди, — сказала Юлия Антоновна с непередаваемой интонацией. — Он заведует… Фу, память! — Она топнула ногой. — Забыла. Неважно чем. Не думайте, что пивным ларьком. Кандидат наук. А Валентина — обыкновенная корова. Пишет мне страстные письма: Юлечка Антоновна, умоляю, присмотрите за квартирой, ведь мебель фанерованная… Недавно новое поручение: Юлечка Антоновна, реализуйте всю мягкую рухлядь и переведите деньги, а за услугу возьмите себе, что хотите… Ну, я ей ответила.
Газета догорела, и Митя бросил ее на пол, хрупкий черный пепел на глазах превращался в тончайшую серую паутину, в которой одна за другой гасли красноватые искорки.
— В одну комнату мы запихнем все Валентинкины бебехи. Остальная территория ваша.
Митя задумался, прикидывая.
— Нары строить смешно, я вам дам сколько угодно кроватей. Сколько вам нужно? Военная тайна? Пожалуйста, можете не говорить, спрошу у Шурика.
— У Шурика? — удивился Митя. — У какого Шурика?
— У Шурика Камалетдинова, сына нашей дворничихи Асият. Уж он-то знает.
Митя засмеялся. При свете нового факела они посчитали. Команда размещалась целиком, но для начальства места не оставалось.
— Я так и думала, — сказала Кречетова. — Пойдемте.
Спустились этажом ниже. Стучать к художнику не пришлось, на пороге стоял сам Иван Константинович.
— Здравствуйте, — сказала Кречетова. — Катерина дома?
— Катюша на Радио, — ответил художник. Это слово он произносил как бы с большой буквы. — Будет там ночевать. Если я могу ее заменить…
— Как раз вы-то мне и нужны. Не знаю, с чего я вздумала идти кружным путем и искать у Катюши протекции. Я пришла к вам, чтоб предложить сделку. Понимаю, вас шокирует слово. Что делать — жизнь груба.
— Допускаю, — сказал художник с обезоруживающей мягкостью. — Но, может быть, вы все-таки войдете?
На стенах узкого коленчатого коридорчика висели слепые античные маски и глазастые деревянные хари. «Где-то тут рядом бедламчик», — вспомнил Митя.
При входе в большую комнату с камином художник задул свой светильник, — впрочем, в нем не было нужды: лунный свет лежал на стареньком паркете. Зияющая темными углами и двухметровой каминной пастью комната казалась по-дворцовому огромной. Глаза скоро привыкли, и Митя увидел: десятки картин, в рамах и без рам, висели тесно, как в музее, а в самом дальнем углу стоял, оскалившись клавиатурой, большой черный рояль с поднятой, как для концерта, крышкой.
— Дальше идти незачем, — сказала Кречетова. — Вам эта комната сейчас не нужна. Кончится тем, что вы погубите инструмент и зарастете паутиной, если, конечно, раньше не передохнут все пауки. Я предлагаю вам взять на постой пятерых моряков с нашей лодки. Большой прибыли от них не ждите, но все-таки будет теплей, чище и светлей.
— Я все понял, — сказал художник. — Могу я узнать, носит ли ваше предложение обязательный характер?
— Зачем?
— Затем, что в этом случае нет нужды в длинном предисловии.
Кречетова подумала.
— Нет, — сказала она со спокойствием, за которым таился вызов, — мое предложение не носит обязательного характера. Что скажете?
— В таком случае, — художник слегка поклонился Туровцеву, — я должен сказать, что вы оказываете мне честь.
Судя по всему, начальница объекта приготовилась к длительному штурму твердыни. Она даже растерялась.
— Вы чем-то смущены? — спросил художник не без ехидства.
— Да, — сказала старая дама. — Смущена. Я думала о вас хуже.
Наступила пауза.
— Вам трудно себе представить, — сказала Кречетова с глубокой нежностью в голосе, — как вы мне были отвратительны.
— Ну вот, опять резкости, — сказал художник с усмешкой.
Со стороны это выглядело как любовное объяснение.
— Ну хорошо, — сказала начальница объекта. Это значило: с разговорами покончено, следует часть резолютивная. — Этот юноша — вы знакомы, кажется?..
Художник еще раз слегка поклонился Мите, причем ухитрился сделать это так, что Митя понял: он узнан и не забыт, а Кречетова не получила прямого подтверждения.
— Этот юноша — представьте! — помощник командира корабля. Как вы между собой договоритесь, меня не касается, но маскировка должна быть без щелей. Проверю.
— Милая женщина, — сказал художник. — Вы напрасно меня задираете. Я с большим уважением слежу за вашей деятельностью и склоняюсь к мысли, что ваша система имеет свои преимущества.
— Моя система? Интересно, в чем же заключается моя система?
— Насколько я могу судить, она заключается в том, чтоб не давать людям ни минуты покоя…
Митя не ожидал, что ему удастся так быстро провернуть задание. Было б грешно не воспользоваться случаем. Проводив Кречетову, он влетел к Тамаре без предварительной разведки и обомлел, услышав громкий голос Кондратьева. Комдив спорил с Селяниным и в увлечении нисколько не удивился появлению Туровцева.
— А я вам говорю, — кричал комдив, размахивая руками, — Виктор — замечательный мужик. Выдающийся во всех отношениях. Я тебе так скажу (Борис Петрович частенько путал «ты» и «вы») — по части морской культуры мы все ему в подметки не годимся. Вот давай спросим у старпома. Ему ли не знать? Скажи ему, лейтенант, — он повернулся к Мите, — хорош у тебя командир?
— Я не жалуюсь, — сказал Митя.
— Стоющий мужик, верно?
— Очень даже.
Селянин отмахнулся:
— Запрещенный прием.
— Почему? — вскипел комдив.
— Станет он вам свое начальство ругать. Себе дороже.
— Пустяки. Он парень прямой. Верно, Тамара Александровна?
Тамара, сидевшая на тахте поджав ноги и не принимавшая участия в споре, зябко повела плечами.
— У вашего Горбунова интересное лицо.
— Не спорю, — холодно сказал Селянин. — Женщины вообще придают большое значение внешности.
— И все-то вы не то говорите. Я же не сказала, что Горбунов красив. Вы — красивее. А интересное лицо — это значит лицо интересного человека. Вот и все.
— Я не знал, что вы знакомы, — сказал Селянин. Он умел скрывать досаду.
— Почему вы думаете, что я с ним знакома?
— Вы с таким жаром его защищаете.
— Нет, я не знакома. Но ведь вы тоже с ним не знакомы, и мне непонятно, почему вы с таким жаром на него нападаете.
— Один — ноль. — Кондратьев захохотал, потирая руки.
Но Селянина было не так-то легко сбить.
— Вы правы, Тамара Александровна, — миролюбиво возразил он, — я его совершенно не знаю и, честно говоря, не стремлюсь. Но по роду моих занятий у меня довольно широкие связи в различных флотских кругах, и то, что я о нем слышу, мне мало симпатично.
— Уж будто, — проворчал комдив. — Неужели он такая известная личность?
— Очень известная, дорогой мой. Подписав это самое открытое письмо, он сделал себе неплохую рекламу.
— При чем тут реклама? Пока что он все выполняет.
— Возможно, — сказал Селянин. Он не рвался в бой, но на лице у него было написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74