Судя по лицу Гриши, пульс у раненого был неважный.
На вошедшего Туровцева Гриша посмотрел со страхом и надеждой.
— Не падай духом, Григорий, — сказал Митя. — Сейчас здесь будут Холщевников и Штерн.
Самому Мите эти имена мало что говорили. Но для военфельдшера это были боги, небожители. Он чуть было не брякнул «врешь», но удержался, вспомнив Горбунова: командир не терпел таких бессмысленных восклицаний.
— Операционную вымыли? — деловито осведомился Митя.
— Моют. Грязищи, как на угольной барже.
— Что тебе еще нужно, доктор?
— Кислород.
— Много?
— Баллон.
— Ясно. Еще что?
— Много горячей воды.
Мптя задумался.
— Горячая вода должна быть в машинном отделении. Выясню. Дальше?
— Полный накал.
— Труднее. А этот тебе не годится?
— Смотря для чего. Чтоб зарезать человека, так даже слишком светло.
— Ладно, не злись. Сиди здесь камнем. Жди. Я все сделаю.
Окрыленный удачным началом, Митя побежал в машинное отделение. Спустившись по узкой и крутой железной лесенке в корабельную преисподнюю, теплую, влажную, пахнущую горячим маслом, он сразу попал в окружение. Каким-то непонятным образом все корабельные «духи» уже знали, что на «Онеге» будут оперировать минера с «двести второй». Туровцева обступили люди в промасленных робах, с лоснящимися от жирной копоти лицами. Ему улыбались, как старому знакомому. Подошел, вытирая руки о паклю, инженер-механик плавбазы Бегун.
— Чем могу служить? — спросил он не очень приветливо.
— Нужна горячая вода.
— Башилов, дай пар в душевую машинного отделения…
— Не годится, — сказал Митя.
— Надо подать в лазарет?
— Обязательно.
— Ведрами натаскаем.
— Это уж лучше.
— Товарищ старший инженер-лейтенант, разрешите, — сказал тонким голосом самый юный и чумазый из «духов».
— Ну, ну, Мамкин?
— А что, ежели воду согреть здесь, а подать в нос по магистрали? Под давлением.
— Молодец, салага, — сказал Бегун. — Позовите-ка сюда старшину трюмных.
— Левчука к командиру БЧ-5!
Побежали за старшиной. Старшина явился встревоженный. Это был толстяк — явление по блокадным временам редкое.
— Мамкин, повтори, — сказал Бегун.
Мамкин повторил. Старшина выслушал его молча и не выразил ни восторга, ни порицания.
— Тьфу ты, идол! — не выдержал кто-то. — Ну что глазами хлопаешь?
— Соображаю, — сказал старшина обиженно.
— Давай побыстрей проворачивай.
— Быстрей не получается…
— Что, смазка загустела?
Старшина отмахнулся. Соображал он примерно минуту, выяснилось, что минута — это много времени. Наконец спросил:
— Когда надо?
— Через двадцать минут.
Старшина подумал еще.
— Сделаем.
У Мити отлегло от сердца.
— Что тебе еще надо, лейтенант? — спросил Бегун. — Говори сразу.
— Нормальный вольтаж.
— Большой генератор запускать не буду. Ладно, не расстраивайся, — сказал он мягче, увидев, что Туровцев пошел пятнами. — Пойдем потолкуем с электриками.
В генераторной было тихо, полутемно и прохладно, как в церкви. Цветные контрольные лампочки бросали лампадные блики. Укрытый брезентом большой генератор походил на огромное толстокожее животное, погруженное в глубокую спячку. Зато находившийся тут же маленький движок выбивался из сил, он шелестел и шаркал латаным ремнем, то сердито искрил, то принимался петь — ему было явно не под силу напитать энергией огромную «Онегу».
Стоявший у распределительного щита дежурный электрик обернулся. Худое веснушчатое лицо краснофлотца показалось Мите чем-то знакомым.
— Вот что, Деменков, — сказал Бегун. — Нужно дать в лазарет нормальный вольтаж.
Деменков кивнул: понимаю.
— Надолго вам? — спросил он Туровцева.
Митя почесал в затылке. Об этом он не думал.
— Ну, не меньше чем на час, — ответил он не слишком уверенно.
— Часа три, самое малое, — сказал Бегун.
Деменков посмотрел на щит, потом на Бегуна.
— Много отключений будет, товарищ командир. Добро?
— Добро! — сказал Бегун. — Маневрируй.
Митя уже собирался уходить. Вдруг электрик спросил:
— Не узнаете меня, товарищ лейтенант?
— Н-нет, — сказал Митя рассеянно.
— Деменков, с лодки Стремянного.
Митя ахнул. Деменков с лодки Стремянного! С этим Деменковым у Мити было связаны не слишком приятные воспоминания. Как-то в Рижском заливе лодку потрепал весенний шторм, и с непривычки Митя сильно укачался. Деменков ходил за ним, как нянька, и Мите казалось, что он никогда не забудет склонявшееся над койкой доброе веснушчатое лицо. И вот забыл, хотя не прошло и года. Впрочем, это было до войны. А все, что было до войны, кажется теперь происходившим в другом веке.
— Вы здорово похудели с тех пор, Деменков, — виновато сказал Митя, протягивая руку электрику.
— А вы вроде мало изменились. Я вас сразу признал.
«Странное дело, — думал Митя, взбираясь по железной лесенке, а затем шагая по узенькой галерее, опоясывавшей машинное отделение. — Забыл Деменкова. А Митрохина помню. Что за дурацкое устройство мозгов?»
…«Вообще человеческий мозг — очень несовершенный механизм. Ну вот и заврались, сэр… Вы что, знаете более совершенный? Все ваши навигационные приборы, все самые умные машины, вроде тех, что управляют артиллерийской наводкой на больших кораблях, во сто крат примитивнее самой заурядной человеческой башки. Дело совсем не в этом. Самый точный прибор будет врать, если им не умеют пользоваться. То же самое относится и к мозгу, недаром говорят: умная голова, да дураку досталась. Я, положим, не дурак, но, если говорить откровенно, совсем не умею мыслить. Примеры? Пожалуйста. Еще недавно я был убежден, что „Онега“ — отвратительная посудина и все люди на „Онеге“, за исключением Божко, неприятные и малоинтересные люди. Сейчас мне уже кажется, что „Онега“ — лучший из надводных кораблей, на котором (если исключить Божко) служат сплошь прекрасные люди. Спрашивается — где истина?»
Проблема кислорода была решена походя. Командир базы был с Туровцевым предупредителен и при нем отдал распоряжение доставить баллон.
В коридоре правого борта Митю настиг Саша Веретенников и силой втащил к себе в каюту.
— Хирурга достал? — осведомился он тоном заговорщика. — Кого, Холщевникова? Молодец. Флакон не лекарь, а задница. Я бы его к себе на милю не подпустил.
— Флакон? — переспросил Митя. Его мысль не поспевала за темпом, в котором жил Саша. — Какой флакон?
— Божко. Туго соображаешь, старпом. Позднее зажигание. Ты приглядись к нему: типичный флакон из-под духов. Башка как стеклянная пробка. Духами пахнет, а внутри пустой. — Он захохотал, но сразу оборвал смех и нахмурился. — Как Васькины дела? Выживет?
— Не знаю.
— Выживет, — заявил Саша безапелляционно. — Вот попомни мое слово.
— Откуда ты знаешь? — удивился Митя.
— Знаю, не спорь. А вот у тебя, мил друг, вид такой, как будто ты сейчас брякнешься в обморок. А ну сядь! — Он подставил раскладной табурет и заставил Митю сесть. — Теперь скажи: у вас на лодке много повреждений?
— Не знаю.
— Что ты за старпом такой — ничего не знаешь? Ваську жалко. И за Виктора я тоже переживаю. Виктор мировой мужик, умница. Теперь хлебнет горя.
Митя насторожился.
— Это за что же?
— А вот — зачем от базы отошел.
— Правильно сделал.
— И я считаю — правильно, а получилось нехорошо.
— Случайность…
— Вот именно. Частный случай закономерности, выражаясь языком философии. А по-нашему — «чепе».
— Ни черта, — сказал Туровцев, начиная тревожиться. — С комдивом же согласовано…
— Ты чудила, ей-богу. Ясно, под суд его никто не отдаст. Но помнить — будут. А что согласовано — это не спасает. Еще хуже.
— Почему?
— Потому что комдив теперь вдвойне озлится: дескать, мало того, что сам влип, так еще и меня, собака, втравил.
— Но послушай, где же логика?..
— Вот и говори с ним! Если б люди всегда поступали согласно логике, коммунизм наступил бы еще в первой половине прошлого века.
— Как это так?
— Точно. Сразу после опубликования коммунистического манифеста.
С Сашкой было невозможно спорить.
— Комдив Горбунова не даст в обиду, — сказал Митя.
— Будем надеяться. Однако дружба дружбой…
— Комдив — хороший мужик.
— И это верно. Но он — комдив.
— Послушать тебя, стоит человеку получить повышение, и он обязательно испортится.
— Извините. Этого я не говорил. Если человек соответствует своему новому положению — отнюдь не обязательно.
— А по-твоему, Борис Петрович не соответствует?
— Этого я тоже не говорил. Поживем — увидим. Вообще ты меня слушай — я дело понимаю. Не гляди, что я такой тютя, — я хитрый, как муха.
— Будто? — Митя попробовал улыбнуться.
— Ей-богу. Будь у меня вкус к карьере и прочему такому свинству — из меня выдающийся прохвост мог получиться. Но — не могу. С души воротит. Для меня эта область закрыта. Аусгешлоссен, как говорят немецкие варвары…
Митя просидел у Веретенникова минут десять. Он понимал, что не время рассиживаться, но не было сил уйти. Наконец он заставил себя встать и, не прощаясь, пошел к двери. Сделав несколько шагов по коридору, он вынужден был остановиться и две-три секунды стоял, держась за переборку, в полном мраке. Затем лампочки снова налились жидким мерцающим светом. Этот свет был слишком слаб, чтобы осветить коридор, но все-таки показывал направление. Сперва Митя подумал, что у него помутилось в глазах. Затем понял: электрики выполнили обещание, и сейчас в лазарете над узким операционным столом разгорелась холодным огнем похожая на большой цветок подсолнечника бестеневая хирургическая лампа.
Митя побежал в лазарет.
На пороге перевязочной его остановил властный окрик: «Халат! Халат, черт подери!» Туровцев уже слышал этот громовой бас по телефону. Ему загораживал вход среднего роста плотный мужчина такого бравого и воинственного вида, какой бывает только у старых военных врачей и капельмейстеров. Мите показалось, что весь свет, которым была залита перевязочная, излучал он один. Он весь сиял: от закрученных кверху кончиков серебряных усов до похожего на треугольный парус белого фартука. Рукава крахмальной рубашки были засучены и открывали полные белые, очень широкие в запястьях руки, с кистей текла радужная пена. Не переставая тереть ногти жесткой щеткой, он гремел. «Что вы смотрите, Божко? Если этот человек нужен — дайте ему халат. Если нет — выставьте его за дверь».
Божко, вырядившийся в новый халат с таким же треугольным фартуком, скорчил кислую мину. Он, конечно, с удовольствием выставил бы Митю, но это было невозможно. Поэтому он протянул Туровцеву какой-то дырявый балахон и даже помог надеть его в рукава. Балахон едва прикрывал колени и сразу же треснул под мышками. Митя поискал глазами уголок, где бы он мог притулиться, никому не мешая, и пристроился на низенькой скамеечке, подобрав ноги и стараясь занимать как можно меньше места.
Раненого уже перенесли в операционную. Дверь туда была приоткрыта, но Митя не видел Каюрова, а только рыжего санитара и Гришу, которого не сразу узнал из-за закрывавшей рот марлевой повязки.
В перевязочной, кроме Холщевникова, находились еще двое — мужчина и женщина. Мужчина, высокий, сутулый, длиннолицый, мыл руки над раковиной, тихонько чертыхаясь, когда кран начинал плеваться крутым кипятком. Он взглянул на Митю сумрачными насмешливыми глазами и отвернулся. Митя догадался, что это Штерн. Женщина, немолодая, но очень статная, в халате поверх матросской формы, бесшумно расхаживала между двумя электроплитками, на которых кипели стерилизаторы. Хромовые сапоги сидели на ней удивительно ловко, и она двигалась с тем непринужденным изяществом, по которому узнается казачка. Это была Прасковья Павловна — старшая хирургическая сестра, правая рука Холщевникова и тоже в своем роде светило.
Туровцев, ничем, кроме кори, не болевший и потому не интересовавшийся медициной, смотрел на эти приготовления с любопытством, к которому примешивались страх и нетерпение. Он и понятия не имел, что мытье рук перед операцией — это такой длинный, обставленный столькими таинственными подробностями обряд.
Наконец хирурги кончили мыть руки. Теперь они стояли в позах людей, только что сдавшихся в плен, и от этого выглядели менее грозно. Митя решился заговорить.
— Скажите, пожалуйста, профессор, — начал он, приподнимаясь со своей скамеечки. Но не успел договорить.
— Ничего не знаю, — рявкнул бригврач. — Состояние тяжелое. Еще вопросы?
— Вопросов нет. Я только хотел вам сказать, что у меня первая группа.
Холщевников резко подался вперед и внимательно посмотрел Мите в глаза. В сверкающих стеклах золотых очков Митя увидел свое отражение. Трудно было понять, что заинтересовало Холщевникова — движения Митиной души или окраска слизистой. Наконец он выпрямился и, усмехнувшись, поглядел на Штерна.
— Может быть, у вас и была первая группа, мой дорогой лейтенант. Во время оно. Но в настоящее время карьеpa донора для вас полностью закрыта. Ваш товарищ? — спросил он, показав глазами на дверь операционной.
Митя кивнул головой.
— Не беспокойтесь, на крайний случай у меня есть немножко консервированной. Ну, что же вам еще сказать? Будем стараться. — Кончики серебряных усов Холщевникова дрогнули. — Будем очень стараться… Ты готов, Юлий Абрамыч? Прасковья, не копайся! — закричал он на сестру, выкладывавшую на передвижной столик сверкающие инструменты.
Прасковья Павловна покатила столик в операционную. Оттуда вышел доктор Гриша и, хмурясь, стал в сторонке.
— Ну что ж, — сказал бригврач, шумно вздыхая. — Начнем, благословясь.
Рыжий санитар широко распахнул дверь. Врачи вошли гуськом. Божко шел последним. Дверь закрылась.
— Ладно, я пошел на лодку, — пробурчал Гриша, стаскивая халат. — А ты оставайся.
Туровцев не успел ответить. Дверь операционной опять открылась, и на пороге появился Холщевников.
— Кто производил первичную обработку раны? — спросил он отрывисто.
— Я, товарищ бригврач, — ответил Гриша с поразившим Туровцева спокойствием.
— Если хотите — можете присутствовать при операции.
Это была немалая честь. Гриша замялся.
— Ну? — сказал Холщевников нетерпеливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74