— Случаю придаю большое значение. Сознайтесь, вы были не на высоте. Это правда, что вы сказали Соловцову: «Можете думать что угодно, но чтоб я этого больше не слышал»?..
Митя подтвердил. Командир покачал головой.
— А правда, что вы?.. (Он довольно точно передал Митину угрозу подобрать под Соловцова ключи.)
— Правда, — угрюмо сказал Митя.
Горбунов посмотрел на него с нескрываемым интересом. Усмехнулся:
— Это что-то новое, штурман. Откуда это у вас?
Второе «чепе» произошло почти одновременно с первым: кто-то украл на камбузе дневную норму хлеба — пятьсот граммов. Граница был в отчаянии. Туровцев понимал, что искать пропажу бессмысленно, хлеб крадут не для того, чтобы хранить. Способов найти виновного существовало только два — выяснить или догадаться. Следствие или наитие.
«Чтоб ему подавиться, — думал Митя, сидя за штурманским столиком и в десятый раз проглядывая список личного состава, который знал наизусть. — Кто из наших мог сделать такую подлость? Стыд и срам, прямо хоть в угрозыск обращайся… — Он представил, как ищейку на блоке спускают в центральный пост, и хмуро посмеялся. — Самое скверное, что не на кого и подумать. Соловцов? Этот при случае не задумается, но у товарищей не возьмет. И вообще для него это не масштаб. Сам Граница? Ну, тогда он величайший актер в мире. Поговорить, что ли, с Олешкевичем?»
Олешкевич оказался в корме, и, чтоб не вызывать его в центральный пост, где все время кто-нибудь толчется, Митя пошел к нему сам. Проходя через моторный отсек, Митя увидел Тулякова. Старшина сидел на разножке перед деревянными козлами, на которых покоилась цилиндровая втулка, и «выводил эллипс». При других обстоятельствах втулку можно было просто сменить, но по блокадным временам это было роскошью непозволительной, и эллиптичность выводилась вручную при помощи стеклянной шкурки и шлифовальных порошков. Работа эта требовала высочайшего мастерства, осторожности и терпения. Все эти качества у Тулякова были, но, кроме них, было еще одно: старшина искренне считал свою уникальную работу пустяковиной и занимался ею, как старуха вязаньем, только в свободное время. При появлении штурмана Туляков и не подумал встать, больше того — он сделал гримасу, означавшую: прикрой за собой дверь и подойди поближе. Митя, давно усвоивший разницу между условным кораблем и ремонтирующейся лодкой, не усмотрел в этом нарушения субординации, он уже знал, что можно дерзить, стоя навытяжку, и уважать начальство «из положения сидя». Поэтому он осторожно прикрыл за собой железную дверь с нарисованной на ней таблицей для перестукивания и опустился на корточки рядом со старшиной.
— Товарищ лейтенант, — таинственно прошептал Туляков. — Можно вам вопрос задать?
— Да, — сказал Митя совсем по-горбуновски.
— Неужто расследовать будете?
Митя удивился. Не вопросу — он отлично понял, о чем его спрашивают. Удивила тревога, прозвучавшая в голосе Тулякова.
— А как же иначе, Лаврентий Ефимыч?
— А вот как: пусть Граница возьмет с меня эти граммы, и делу конец. Сразу не могу, а в три дня — могу.
Митя был ошарашен. Неужели Туляков? Нет уж, легче подумать на себя, чем на него.
— Но нельзя же поощрять воровство.
Туляков покачал головой.
— Это не воровство.
— А что же?
— Слабость. По-старому сказать: бес попутал. Не хотел, а взял. Бывает, что и храбрый побежит, и верная жена налево отпустит. Потом трёхнутся, ан поздно, уж ославили.
Митя кивнул. Он вспомнил, как, давясь, уминал краюху Безымянного, и физически ощутил на языке вкус черного хлеба. «Интересно, — подумал он, — мог бы я украсть по-настоящему? Наверно, нет, а впрочем, теперь я не так в этом уверен. И еще — что чувствовал тот, кто спер эту проклятую пайку? Только голод? Или еще что-нибудь? И что он думает сейчас, зная, что его ищут? Я бы на его месте… А впрочем, откуда я знаю, как я поступил бы на его месте… Нет ничего труднее, чем поставить себя на место другого человека. И сколько людей, не обладающих даже в малой степени этим уменьем, берутся судить и решать».
— Ох, старшина, — сказал Митя с несколько натянутой шутливостью, — похоже, что вы знаете, кто это сделал.
— Знать не знаю, — сказал Туляков серьезно. — Догадываться могу.
— Так скажите.
— Зачем же? Кабы я определенно знал, ну тогда дело другое, моя обязанность доложить. А гадать никому не заказано.
Митя подумал, и вдруг его осенило: Конобеев. (Крупный. Любит поесть. Не очень твердого характера. И тоже моторист.)
— Добро, — сказал Митя, вставая. — Я подумаю.
Горбунов выслушал помощника с непроницаемым видом.
— Конкретно: что вы предлагаете?
— Туляков считает…
— Что думает Туляков, я знаю. Ваше мнение?
Митя замялся.
— Еще не сложилось? Десять минут на формирование собственной точки зрения. До свидания.
Митя выскочил из отсека в ярости. Десяти минут едва хватило, не меньше девяти он думал о том, почему Горбунов такая скотина. Затем постучал вновь.
— Ну?
— По-моему, Туляков прав.
Горбунов усмехнулся.
— По-моему, тоже.
На этом разговор и закончился. Митя прекратил расследование. Конобеев, державшийся вначале бодро, к вечеру заметно скис. Весь следующий день он ходил как потерянный, было замечено, что он копит хлеб. К вечеру второго дня он пришел к Олешкевичу и молча положил перед ним нечто, завернутое в газету. Олешкевич так же молча передал сверток Границе. Больше этот случай не обсуждался.
«Черт знает что, — думал Митя, натягивая на голову одеяло, — почему когда кто-нибудь украдет или набьет морду — это „чепе“ и надо доносить по начальству? А когда Туляков изо дня в день делает уникальную работу, это почему-то не „чепе“. Возмутительно». И тут же привычно перевернул: «А с другой стороны — правильно. Ибо поведение Тулякова — норма, а „чепе“ — отклонение от таковой и, естественно, привлекает к себе внимание руководства. Логично. Но тогда почему же в газетах сплошные подвиги и никаких происшествий?»
Говорят, что первый признак тяжелых душевных переживаний — бессонница. Переживания были, а бессонницы не было. Лейтенант Туровцев засыпал исправно, не успевая додумать мысль до конца.
Главное «чепе» стряслось на шестой день Митиного ареста. На этот раз местом происшествия оказался уже знакомый Мите завод, а виновником не больше не меньше как сам Горбунов.
Поездку на завод за материалами Туровцев готовил так, как готовят выход в море. Вторично был послан на разведку Соловцов, он проник на завод со стороны Невы и, войдя в сношения с местными старожилами, установил, что на складах имеются почти все необходимые материалы, а также подробнейшим образом разузнал о формальной стороне дела. Самое трудное было раздобыть грузовую машину. Рассчитывать на официальные каналы не приходилось, и Митя, с помощью того же Соловцова, договорился с заведующим гаражом одного почтенного учреждения о предоставлении машины на условиях, не предусмотренных существующим законодательством. Суточное расписание было построено так ловко, что даже отсутствие Тулякова не должно было отразиться на выполнении графика.
В начале одиннадцатого к трапу подошла полуторка. Из кабины выпрыгнул давно не бритый гражданский шофер и, с первых же слов перейдя на крик, заявил, что он прибыл в распоряжение капитан-лейтенанта Горбунова на один час времени, что из этого часа он уже и так простоял зря десять минут у плавбазы и что, как только час пройдет, он, ни на что не глядя, бросит все и уедет к чертовой матери, и что бензину у него всего ничего, и если ему сию же минуту не зальют десять литров какого-никакого, но чтоб настоящего бензину, то он опять-таки бросит все и уедет к той же матери, что рессора у него слабая и не держит, а потому машину надо грузить с умом, если же будут грузить без ума, то пусть тогда все горит огнем, а он поедет к себе в гараж, потому как для него все одинаковы — военные и штатские, а рацион пропадать не должен… Кое-как утихомирили расходившегося водителя и после недолгих сборов укатили. Поехали Ждановский, Туляков, Соловцов и Граница. В последнюю минуту к ним присоединились Зайцев и Горбунов. Павел Анкудиныч знал завод как свои пять пальцев и действительно мог быть полезен, Горбунов же вполне мог не ехать…
Все понимали, что через час машина не вернется. Но она не вернулась и через два. Митя и доктор впервые обедали вдвоем, ели молча, обоих точила тревога. Доктора тревожило, что командир поехал уж очень налегке, в фуражке и реглане, что беспокоило Туровцева — он и сам толком не знал.
Прошло еще часа полтора. Митя был в центральном посту, когда приоткрылся рубочный люк и стоявший на мостике Джулая гаркнул:
— Эй, внизу! Наши! Едут!
Индейский боевой клич и топот потрясли лодку. В центральном посту сразу стало тесно. Митя хотел было прикрикнуть, но, увлеченный общим порывом, сам полез наружу, ему хотелось посмотреть, с чем вернулись посланцы корабля. С мостика он увидел стоящую у трапа машину — судя потому, как топорщился прикрывавший кузов машины рваный брезент, улов был порядочный. Все — на мостике и в кузове машины — кричали и махали руками. Откуда-то возникли Петрович, Шурик Камалетдинов и прочие представители гражданского населения. Командир ловко выпрыгнул из кабины, откинул задний борт и помог сойти остальным. Шофер по-прежнему был угрюм и страховиден, но не торопил и не ругался. На лице Горбунова Митя заметил знакомое выражение мрачноватого вдохновения — впрочем, отблеск этого вдохновения лежал на всех лицах, даже у механика, как показалось Мите, был возбужденный вид. «Что там могло приключиться?» — подумал он. Ему очень хотелось расспросить командира, но при существующих отношениях это было невозможно, поэтому он вернулся в центральный пост и стал ждать Соловцова. Соловцов долго не шел — все приехавшие, включая сердитого шофера, обедали в кухне, — а явившись для доклада, повел себя странно, мялся, мямлил и на прямой вопрос о причинах опоздания ответил уже совсем несуразно, что он «при этом не был».
— При чем при этом?
Молчание.
— Вы что-то крутите, Соловцов, — сказал Митя, рассердившись.
— Никак нет, не кручу. Пусть капитан-лейтенант вам сам расскажет.
— Не ваше дело. Отвечайте, когда вас спрашивают…
Даже то немногое, что удалось вытянуть из Соловцова, выглядело достаточно скандально. Все шло нормально, пока не встрял какой-то военинженер. Он придрался к тому, как оформлен наряд, и задержал уже нагруженную машину. Виктор Иванович с ним сцепился, обругал и даже хватался за пистолет. Обо всем этом Соловцов поведал в сдержанных тонах, как будто без своего отношения, но Митя понимал, что, если б Виктор Иванович мог, не подвергаясь ответственности, пристрелить инженера и почему-либо не сделал этого, Соловцов был бы очень разочарован.
— Так чем же дело кончилось?
— А ничем. Повезли без оформления.
Митя даже присвистнул:
— Лихо! За это нас по головке не погладят.
Отпустив Соловцова, Митя задумался. Предстояло разобраться в новых фактах и расставить их на подобающие места.
Первое новое обстоятельство заключалось в том, что Горбунов и Селянин встретились. Рано или поздно эта встреча должна была произойти, Митя предчувствовал, что добром она не кончится, но даже он не ожидал такой бурной реакции. Столкновение было при свидетелях, следовательно, ничейный счет исключается.
Второе обстоятельство, и тоже не лишенное интереса, — Соловцов столкнулся с Селяниным. Теперь можно считать окончательно установленным, что «тот» и Селянин — не одно и то же лицо. Нельзя же предположить, чтоб Соловцов увидел своего врага при дневном свете и не узнал его. Так бывает только в романах.
— Итак, — сказал вслух Митя, — братцы ленинградцы, что мы имеем на сегодняшний, так сказать, день? Что мы имеем с одной стороны и что мы имеем с другой стороны?
…«С одной стороны, мне не совсем понятно, доволен ли я, что Селянин не дезертир? Окажись Селянин дезертиром или, еще лучше, агентом гестапо — все сразу стало бы на привычные и удобные места, а на всей селянинской философии можно было бы поставить жирный крест как на вражеской пропаганде. На этом фоне лейтенант Туровцев, способствовавший, хотя и с некоторым промедлением, разоблачению негодяя, выглядел бы вполне достойно. А впрочем, абсолютно неизвестно, как бы он выглядел, все зависит от точки зрения, как утверждает все тот же Селянин. Это с одной стороны…»
…«А с другой стороны — лейтенант Туровцев опоздал на полчаса и получил десять суток. Допустим, он это заслужил. Но что же тогда сказать о командире, который оскорбляет должностное лицо, хватается за оружие и самовольно вывозит государственное имущество? А? Правда, Селянин стал на формальную точку зрения, ему наплевать, с каким трудом удалось достать машину, и я представляю, как гнусно он себя вел, но для Горбунова это не оправдание. Селянину вообще свойственна формальная точка зрения. А разве Горбунов не стоял на формальной точке зрения, когда вкатил мне эти самые десять суток? Хочешь ходить прямыми путями, будь сам без сучка-задоринки…»
…«Чья это мысль? Кажется, селянинская».
…«Ну и что ж, пускай селянинская. Селянин далеко не глуп. К его рассуждениям следует относиться критически, но кое в чем он, к великому сожалению, прав. Мир еще весьма несовершенен, идеальных людей и отношений пока не существует, и надо трезвее смотреть на некоторые вещи. Что значит „трезвее“? Стать циником? Нет, не циником, а просто пора перестать ходить в детский сад».
…«Чего же я хочу?»
Ответ помещался где-то на самом донышке души. «Конечно, я хочу, чтоб все обошлось благополучно. Двести вторая должна успешно закончить ремонт и выйти в Балтику. Конечно, я хочу победы Горбунову. И немножко хочу, чтоб он получил встрепку. Зачем? Это трудно объяснить. Чтоб он стал мягче. Чтоб с него слетела эта властная самоуверенность, которой я столько раз остро завидовал. Чтоб он стал более соизмерим со мной, чтоб сократилась дистанция, мешающая нашей дружбе. И чтоб он больше ценил мое хорошее отношение к себе».
Разборкой привезенных материалов занялись после ужина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74