https://wodolei.ru/brands/Drazice/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Он курил осторожно, а то крошки рассыпчатого «Даремского быка» попадут не в то горло. До чего обидно, что не хватило силы воли и он купил этот чертов комикс! Вот старичок Пру – тот бы не купил, у него силы воли хватает. У Энди тоже иногда хватает. Был бы старичок Пру сейчас не в тюрьме, а здесь, наверняка бы дал взаймы гуталина. У старичка Пру гуталин всегда водился.
От сознания собственной слабости ему стало совсем невмоготу, он раздавил окурок о дно стоявшей под койкой жестянки и достал гитару – ту, старую. На душе было грустно, и он подбирал грустные, минорные аккорды. Когда он записался в армию, он мечтал, что вернется домой бронзовым от солнца Южных морей, как Эррол Флин, бывалым путешественником, как Рональд Колман, отважным искателем приключений, как Дуглас Фербенкс-младший, сильным и уверенным в себе, как Гари Купер, умудренным жизнью, как Уорнер Бакстер, человеком, которого будут слушать с уважением, как президента Рузвельта – ну, может быть, не совсем как Рузвельта, но все-таки с уважением. С тех пор прошло полтора года, но он не замечал, чтобы хоть в чем-то изменился. Это его обескураживало. Резко и внезапно, как спортсмен, прыгающий с места в длину. Пятница с силой ударил по струнам и перескочил на неистовый рэг «Стальная гитара». Надо будет выбрать время и заставить старичка Пру и старичка Энди дописать «Солдатскую судьбу», а то так никогда и не допишут. Вот вернется он на гражданку к себе в Скрантон, и у него будет новая гитара, и он сыграет «Солдатскую судьбу» своему отцу и соседям, и отец спросит: «Это где же ты, сынок, так играть выучился?», а он ответит: «На Гавайских островах , папа. Это в Тихом океане . Я эту песню сам помогал сочинять». Он уже давно продумал, что он будет говорить. А отец скажет: «Эй, земляки, смотрите, как мой сын на гитаре играет. Вы только послушайте! Эту песню он сам сочинил». Все девчонки в квартале тогда в него влюбятся и будут между собой драться, кому первой тащить его в кусты. Может, он тогда даже пойдет в артисты. Как Эдди Лэнг или этот Да-жанго, не зря же Энди про них все время рассказывает. Между прочим, Эдди Лэнг тоже итальянец. В Америке пройти в артисты может любой, и итальяшка тоже. Не то что в Германии, там итальяшку на сцену не выпустят, это он зуб дает. Он яростно рвал струны, возвращаясь к одной и той же фразе, проигрывал ее снова и снова, пока не чувствовал, что она доведена до совершенства, и звуки быстрого, бодрого рэга рвали жаркий полуденный воздух, разгоняя тяжелую сонливость.
Капрал Блум лежал и ждал, когда кто-нибудь наконец выключит этого дурачка и можно будет опять расслабленно погрузиться в сухую звенящую тишину летнего дня и отвлечься от мыслей об утраченном аппетите. Блума охватило возмущение. Люди пытаются уснуть, неужели этот недоумок не понимает? Настолько должны соображать даже придурки. Блум беспокоился не о себе, у него-то впереди целый день, но остальные идут на мороку, и им отдыхать всего час.
– Бога ради! – наконец добродушно пробасил он в потолок. – Кончай» свой концерт! Ребятам вздремнуть охота. Совсем, что ли, не соображаешь?
Пятница не слышал его. Он был зачарован собственным умением извлекать из гитары такие прекрасные звуки. Он был сейчас в своем, отдельном мире, где никто ни над кем не смеется.
Он не перестал играть, и Блум, не веря своим ушам, приподнялся и сел. Может, придурок не понимает, кто на него прикрикнул? Или Пруит так долго с ним нянчился, что он теперь думает, ему все позволено?
Лично он против этого придурочного ничего не имеет, он ему, пожалуй, даже нравится, для слабоумного он, пожалуй, даже неплохой парень, но, если хочешь, чтобы к тебе относились как к капралу, спускать такое в присутствии солдат нельзя никому.
Блум спрыгнул с койки, зарядился приличествующим случаю гневом, угрожающе нагнул голову, выставил подбородок, двинулся через спальню и выхватил у Пятницы гитару.
– Итальяшка, я сказал прекратить концерт! – заорал он начальственным голосом. – Это был приказ! Приказ старшего по званию. И итальяшки тоже обязаны его выполнять. Если не дошло, могу разбить эту шарманку о твою башку. Я ведь такой.
– Что? – Увидев, что в руках у него нет гитары. Пятница испуганно поднял голову. На лбу все еще поблескивали капельки пота от недавнего напряжения. – В чем дело?
– Сейчас ты у меня узнаешь, в чем дело, – отчитывал его Блум, размахивая гитарой, чтобы все видели. – Люди хотят отдохнуть. Им скоро на работу идти. Мы тут с тобой будем задницу отлеживать, а людям до вечера вкалывать. Им нужно отдохнуть, и я прослежу, чтобы никто им не мешал, понял? Если капрал приказал прекратить, ты должен прекратить, и неважно, итальяшка ты или кто.
– Я тебя просто не слышал, – сказал Пятница. – Не сломай гитару, Блум, пожалуйста… Осторожней!
– Ты прекрасно слышал! – взревел Блум – блюститель порядка. – И не морочь мне голову. Все слышали, а ты нет?
– Я правда не слышал, – взмолился Пятница. – Честное слово. Блум, пожалуйста! Осторожней! Гитара, Блум!..
– Да я разобью эту твою гитару! – завопил Блум-крестоносец, с радостью чувствуя, как битва за правое дело наполняет его гневом. – Я ее тебе узлом на шее завяжу! Пока я числюсь капралом, мой долг следить, чтобы моим солдатам не мешали отдыхать. И я буду за этим следить, понял? – Он хорошо себя раскочегарил. Нацистам и всяким фашистам-итальяшкам, попирающим волю большинства, в Америке нет места. По крайней мере пока.
Он уже собирался сказать это вслух, когда сзади вмешался третий голос, сухой и непререкаемый.
– А ну кончай, Блум, – презрительно сказал голос. – Заткнись. От тебя шума больше, чем от его гитары.
Продолжая для пущей убедительности держать Пятницу за грудки, Блум обернулся и увидел, что смотрит в черные индейские глаза капрала Чоута, старые, мудрые, бесстрастные, усталые глаза. Он почувствовал, как его праведное негодование тает и, испаряясь, превращается в жалкое, бессильное недовольство, которое он не может облечь в слова.
Вождь приподнял на койке массивное тело и, не обращая внимания на протестующий скрип пружин, сел.
– Не трогай парня, иди ложись. Дави своих клопов и не возникай, – неторопливо растягивая слова, сказал Вождь скучным тоном, какой вырабатывается с годами у старых сержантов и капралов, привыкших, что их слушаются беспрекословно.
– Ладно, Вождь. – Блум отпустил Пятницу и слегка толкнул его, заставив сесть на койку. Гитару он кинул рядом. – На этот раз прощаю, – сказал он. – Но ты, Кларк, не очень-то себе позволяй. Тебе повезло, что у меня сегодня хорошее настроение. Понял?
Он повернулся и пошел назад, слыша, как пружины понимающе вздыхают под опустившимся на них телом Вождя. Блум лег, прикрыл глаза руками и сделал вид, что заснул. Спальня опять погрузилась в неподвижную полуденную дрему, но ноги и руки у Блума подергивались, требуя, чтобы он позволил им поднять его тело с койки и вынести прочь.
Он не мог ни успокоить их, ни оставить без внимания, зато мог отказать им. Он лежал, безуспешно препирался с ними и слышал, как Пятница Кларк тихо прокрался мимо него к двери и спустился по лестнице. Отрыжка снова кисло обожгла его.
Потом он обрадовался, услышав, что горнист трубит выход на мороку, а еще через полчаса, которые он пролежал, все так же прикрываясь рукой, будто спит, услышал, как бейсболисты и боксеры по двое, по трое выкатываются на тренировку, и, наконец, остался один. Совсем один, в пустой спальне, Блум лежал на своей койке и смотрел правде в глаза.
Да, он – Исаак Натан Блум. А Исаак Натан Блум – еврей. И то, что он теперь капрал и скоро будет сержантом, ничего не меняет. Как и то, что он выиграл полковой чемпионат в среднем весе и стал в Скофилде звездой. Он все равно Исаак Натан Блум. А Исаак Натан Блум все равно еврей. Неважно, что он первый на очереди в сержанты и что Хомс, можно сказать, лично обещал ему третью нашивку. Неважно, что он надежда полка на чемпионскую корону в Скофилдском дивизионном чемпионате и что его даже отметили в спортивной колонке гонолульского «Адвертайзера». Потому что при всем при этом» он останется Исааком Натаном Блумом. А Исаак Натан Блум останется евреем.
Многое из того, что он делал, чтобы прославиться, было ему не по душе, но ведь он добивался славы только потому, что надеялся все это изменить, надеялся доказать, что главное не это. Когда он увидел, как в роте уважают боксеров, он стал боксером. Может, они думают, ему нравится быть боксером? Когда он увидел, как считаются с капралами и сержантами и как их любят, он стал капралом. Может, они думают, ему очень хочется быть капралом? Он всего добивался собственным горбом. Когда он увидел, что чемпионами полка и дивизии восхищаются даже больше, чем просто боксерами, он поставил перед собой цель и меньше чем за год осуществил ее наполовину, а теперь и вторая половина, считай, у него в кармане. Когда он увидел, что чем больше у человека нашивок, тем больше его почитают, он твердо решил, что и этого добьется. Он не собирался оставить им ни единой лазейки. Это было непросто: то, чего он добился, на тарелочке не подносят. Но он не отступался, потому что хотел заставить их полюбить себя, хотел неопровержимо доказать им, что нет такого понятия, как «еврей».
Но что бы он ни делал, он все равно не мог ничего изменить. И никогда он ничего не изменит, он это знал. Вместо того чтобы полюбить его, все ненавидели его еще больше, и чем выше он поднимался, тем сильнее становилась их ненависть. Факты не могли поколебать их твердолобого упрямства: они подтасовывали эти факты, лишь бы было удобнее верить в то, во что они верили с самого начала. Как против этого бороться?
Когда он записался в армию, он думал, все будет по-другому. Но по-другому не будет нигде и никогда.
Блум набрался храбрости и заставил себя посмотреть в глаза правде до конца.
Недостает ему чего-то. И всегда недоставало. Пруит проучил его как мальчишку. Из сержантской школы его выгнали взашей, раз и навсегда. Его вызвали на расследование и открыто спросили, не гомосексуалист ли он. Его в этом подозревали.
Неважно, что капеллан тогда остановил драку. И то, что он потом все-таки вышел на ринг, тоже ничего не меняет. Как и то, что он выиграл бой. Пруит все равно разделал его под орех, и все это знают. И никогда не забудут. Сморчок, ему до пояса, легковес – и разделал под орех его, у которого полутяжелый.
Неважно, что из сержантской школы его вышибли отчасти из-за того расследования. И то, что он потом все-таки получил «капрала», тоже ничего не меняет, как и то, что он будет сержантом. Все равно ведь его вышибли за профессиональную непригодность, и все это знают. И если что и запомнят, так только это: что он – профнепригодный. Из ста семи курсантов сержантской школы только трое удостоились такой чести, и он в том числе.
На расследование вызвали чуть ли не половину роты. Почему только ему намекнули, что он, наверное, такой? Конечно, эта гнида Томми раззвонил во все колокола, как Блум в тот единственный раз позволил себя уговорить. Томми насчет этого хлебом не корми, сплетни распускать для него первое дело. А все остальные? Они же все тоже пробовали! Сами-то они тогда кто? Будешь долго крутиться в таких компаниях, рано или поздно тоже кое-что испробуешь. Как любит говорить этот их Хэл, знакомство сближает. Про Блума языком трепать и хихикать – это они всегда пожалуйста, а что сами хороши, вспоминать неудобно.
Откуда ему было знать, во что выльется его анонимный звонок в полицию, когда в ту получку он засек Пруита и Томми в «Таверне»? Он звонил из автомата, из аптеки, далеко от «Таверны», из центра. Он никому про это не рассказывал. И вел себя осторожно, ни слова не сказал про Хэла и Маджио. Потому что был уверен, что Томми будет молчать. Но откуда ему было знать, что эти местные легавые понатыкали всюду своих поганых стукачей? Разве он виноват?
Он хотел им доказать, что евреи такие же люди, как все. Он хотел заставить их признать это хотя бы один-единственный раз. Но не получилось. Потому что чего-то ему недостает.
Если бы он проучил Пруита…
Если бы он с блеском кончил сержантскую школу…
Если бы его не вызвали на расследование…
Но чего теперь говорить?
Теперь ты разве что можешь изредка утешать себя всеми этими «если бы». Изредка скрывать правду от себя самого. Изредка надеяться, что все это забудут. Но все равно никуда тебе от этого не уйти, и возвращаешься ты к одному и тому же: ты – Исаак Натан Блум, а Исаак Натан Блум – еврей, и все это тоже знают. Да, все знают! Его словно окатило ледяной водой, словно обожгло расплавленным железом, выплеснувшимся из огромного ковша на стоявших внизу рабочих, как однажды случилось при нем на сталелитейном заводе в Гэри, где он работал в тот год, и, встав с койки, он прошел через пустую спальню к пирамиде с винтовками в центре большой, неподвижно замершей комнаты. Черт! Он бы сейчас отдал все на свете за полный патронташ, чтобы вихрем пронестись по гарнизону и перестрелять этих сволочей, всех подряд, и он стрелял бы и стрелял, пока не убьют его самого. В этом мире только так и можно чего-то добиться.
Его винтовка должна быть третьей справа. Он скользнул глазами по номерам на казенниках. Винтовка стояла в четвертом гнезде. И так всегда и во всем, этот Исаак Натан Блум всегда хоть на полшага, а не в ногу. Он вынул винтовку из пирамиды.
Если он решится, они его надолго запомнят, эти идиоты. Тогда уж дневальные будут запирать пирамиды сразу после строевой, как положено, а не будут ждать до отбоя.
Хорошая надпись на могильном камне: «Здесь лежит Исаак Натан Блум, иудей. Запирайте винтовки в полдень ».
Он вернулся к своей койке, сел и положил винтовку на колени. Потом с удовольствием провел рукой по гладкому прикладу. Кто это ему говорил, будто читал в какой-то книжке, что самое красивое из созданного Америкой – топорища и быстроходные парусники-клипера? А потом сказал, что нужно бы добавить еще винтовку «Спрингфилд-03»?.. Пруит! Точно, Пруит. Он это ему сказал чуть ли не в первый день, когда попал в их роту. Даже сейчас, даже в эту минуту тебе никуда не деться от этого паразита Пруита, он-то не еврей, ему хорошо, он корчит из себя благородного, правильного, и так тебя опозорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134


А-П

П-Я