Он с той же методичностью равнодушно занес палку снова, но Томпсон остановил его.
– Отведите его в «спортзал», – сказал майор. – В бараке и без того уже грязно. Кто-нибудь подотрите здесь.
Толстомордый взял Банко за локоть и потянул к двери, но Банко выдернул руку.
– Убери свои жирные лапы! Сам дойду, – и первым шагнул к двери. Стоявший в коридоре охранник отпер замок. Банко прошел в дверь. Толстомордый, майор и два охранника вышли в коридор вслед за ним.
– Вот ненормальный! – сдавленно пробормотал Мэллой. – Против них это не метод. Я же говорил ему, так действовать нельзя.
– А может, он устал действовать иначе, – враждебно сказал Пруит.
– Теперь отдохнет, – сурово отозвался Мэллой. – Они взялись за него всерьез.
Никто из них раньше не слышал, чтобы человек кричал, когда его обрабатывают в «спортзале». И то, что кричит не кто-нибудь, а Банко, подтверждало, что майор и Толстомордый взялись всерьез и на этот раз твердо решили добиться своего любой ценой: либо расколется, либо… Во втором бараке вытерли пол и ждали. Было без двадцати десять, но свет все еще горел, что указывало на исключительность ситуации. У торопливо прошедшего мимо дверей Хэнсона – он был в полной форме и при оружии – они успели выяснить, что Склянку засек один из тех охранников, которые стояли на выступе.
Была уже половина двенадцатого, когда в бараке появился в сопровождении охранников майор Томпсон. На боку у него висел пистолет. Десять пришедших с ним охранников держали в руках автоматы, и у каждого тоже висел на боку пистолет.
Второй построили в колонну по двое и строем повели в «спортзал». Вдоль стен коридора через равные промежутки стояли охранники с автоматами наперевес. Еще одна группа автоматчиков опоясывала стены «спортзала». Похоже, здесь сейчас была собрана вся охрана тюрьмы. Колонна второго барака вошла строем в «спортзал», и заключенных распределили по трем стенам. Охранники встали у них за спиной.
Склянка в коротких солдатских подштанниках стоял у свободной стены, ярко освещенной свисавшими с потолка лампочками, и все еще пытался ухмыляться, но губы у него так вздулись, что с трудом раздвигались в кривую узкую усмешку. Его едва можно было узнать. Сломанный нос распух и все еще кровоточил. Каждый раз, как Склянка кашлял, изо рта у него тоже текла кровь. Глаза заплыли и почти не открывались. Оба уха под ударами палок оторвались и висели на одних мочках. Грудь и белые кальсоны были в пятнах крови, лившейся из носа, рта и ушей (уши кровоточили не очень сильно).
– Ему конец, – уверенно прошептал кто-то за спиной у Пруита.
Толстомордый и два других охранника – Текви и старый приятель Маджио капрал Шокли по кличке Шоколадка – устало стояли рядом с Банко. Майор Томпсон с пистолетом на поясе стоял чуть поодаль, ближе к углу.
– Мы хотим показать вам, что бывает с людьми, которые думают, что в армии можно своевольничать, – жестко сказал майор. – Сержант, – он кивнул Толстомордому.
– Повернись кругом, – приказал Джадсон. – Лицо и ноги прижми к стене.
– Ты лучше меня убей, – прохрипел Банко. – Давай, Толстомордый, сделай доброе дело. Иначе я сам тебя убью. Если выйду отсюда, убью обязательно.
Штаб-сержант Джадсон шагнул вперед и ударил Банко коленом между ног, Банко вскрикнул.
– Повернись, – повторил Джадсон. – Лицо и ноги прижми к стене.
Банко повернулся и прижался носом к стене.
– Гнида ты драная, – прохрипел он. – Падла толсторожая. Лучше убей меня. Убей, говорю, а не то я тебя убью. Лучше убей! – Казалось, это была единственная еще не выбитая из него мысль, и он нарочно на ней заклинился, чтобы хоть за что-то уцепиться. Он твердил это снова и снова.
– Банко, это ты сломал руку Мердоку? – спросил Джадсон.
Банко продолжал шепотом бормотать себе под нос, повторяя вслух свое заклинание.
– Банко, ты меня слышишь? Это ты сломал руку Мердоку?
– Я тебя слышу, – прохрипел Банко. – Ты меня лучше убей. Толстомордый, и дело с концом. А не то я тебя убью. Лучше убей.
– Шокли, – позвал Толстомордый. И кивком головы показал на Банко: – Займись.
Капрал, Шокли расставил ноги пошире и, изготовившись, как бейсболист перед подачей, двумя руками с маху вонзил конец палки Склянке в поясницу. Банко громко закричал. Потом закашлялся, и изо рта снова хлынула кровь.
– Это ты сломал руку Мердоку? – спросил Толстомордый.
– Паскуда! – прошептал Банко. – Лучше убей меня. А не то я тебя убью. Лучше убей.
Их продержали там пятнадцать минут. Потом строем провели между шеренгами охранников назад в барак и выключили свет. Из «спортзала» то и дело доносились крики, и в эту ночь было не до сна. Но наутро их подняли, как всегда, в 4:45.
За завтраком они узнали, что в полвторого ночи Склянку увезли в тюремный корпус гарнизонной больницы. Оба уха у него были оторваны и болтались, почки отказали, и он не мог мочиться. Как сообщалось в сопроводиловке, заключенный направлялся на лечение в связи с травмой, полученной при падении с грузовика.
Он умер на следующий день около двенадцати. «Смерть, – говорилось в официальном заключении, – наступила в результате обширных кровоизлияний в мозг и повреждений внутренних органов, вызванных, по всей вероятности, падением с грузовика, ехавшего на большой скорости».
Только когда Банко умер, Пруит рассказал Мэллою про свой план. Он все обдумал, еще когда Банко был жив, но Мэллою рассказал, лишь когда Банко умер.
– Я убью его, – сказал он. – Дождусь, когда меня выпустят, а потом выслежу его и убью. Но я не такой дурак, как Банко, и не собираюсь трезвонить об этом на всех углах. Я буду молчать и подожду, пока придет время.
– Да, его убить нужно, – кивнул Мэллой. – Его убить необходимо. Но убийство как таковое ничего никому не даст.
– Мне даст, – сказал Пруит. – И очень много. Глядишь, снова стану человеком.
– Ты не сможешь просто взять и убить. Не сможешь, даже если захочешь.
– А я не говорю, что просто возьму и убью. Мы с Толстомордым будем на равных. Ребята рассказывали, он в городе всегда сшивается в одном и том же баре. И еще говорили, у него всегда при себе нож. Я пойду на него тоже с ножом. Так что будем на равных. Но только он меня не убьет. Потому что это я его убью. И никто никогда не узнает, чья работа. А я вернусь в гарнизон и забуду. Всякая гнусь легко забывается.
– Это ничего никому не даст, – повторил Мэллой.
– Склянке бы дало.
– Нет, не дало бы. Банко все равно бы так кончил. Он был на это обречен. В тот самый день, когда родился. Потому что родился в жалкой развалюхе, в дыре под названием Уичита где-то в Канзасе.
– Толстомордый тоже не во дворце родился.
– Правильно. И они с Банко вполне могли поменяться местами. Ты не понимаешь. Если тебе так хочется убить, то лучше убей то, что сделало Толстомордого таким, какой он есть. Ведь он действует так не потому, что считает это правильным или неправильным. Он об этом и не задумывается. Он просто делает то, что обязан.
– Я тоже так. Я всегда делаю то, что обязан. Но я никогда не вел себя, как Толстомордый.
– Да, но у тебя очень четкое представление о том, что правильно и что неправильно. Это, кстати, главная причина, почему ты попал в тюрьму. Со мной тот же случай. А спроси Толстомордого, как он думает: то, что он делает, правильно? Он же обалдеет от удивления. А дашь ему время подумать, скажет: конечно! Но он скажет так лишь потому, что его всегда учили: он обязан делать только то, что правильно. И в его сознании все, что он делает, – правильно. Потому что это делает он .
– Это все болтовня. Слова, и больше ничего. То, что делает Толстомордый, – неправильно. Более чем неправильно. Мы с тобой здесь не последние, после нас через эту тюрьму пройдет еще уйма ребят.
– А ты знаешь, что Толстомордый когда-то работал на спасательной станции? Был спасателем.
– Хоть президентом. Мне плевать.
– Если бы от этого была какая-то польза, я бы сказал: валяй, убей его. Но смерть Толстомордого ничего не изменит. На его место поставят другого, точно такого же. Почему ты не хочешь убить Томпсона?
– Вместо Томпсона тоже поставят точно такого же.
– Конечно. Но ведь это Томпсон дал команду Толстомордому.
– Не знаю, – сказал Пруит. – Толстомордого я ненавижу больше. Томпсон – офицер. От офицеров можно ждать чего угодно. Они – другой лагерь. Но Толстомордый… Он же как мы, он по контракту. А раз так, значит, он предает своих.
– Я тебя понимаю, – улыбнулся Мэллой. – И ты прав. Но ты не прав в другом, в том, что решил его убить. Просто потому, что это ничего не даст.
– Я делаю то, что мне велит мой долг, – бесстрастно сказал Пруит.
– Да. Так думает каждый. И Толстомордый тоже.
– Этим все и сказано, – отгородился Пруит стандартной фразой, завершающей разговор.
– Ты ведь любишь армию? – спросил Мэллой.
– Не знаю. А вообще да, люблю. Я же не зря на сверхсрочной. Я с самого начала знал, что я на весь тридцатник. В первый же день, когда завербовался.
– Так вот. Толстомордый точно так же плоть от плоти твоей любимой армии, как этот сержант Тербер, про которого ты все время говоришь. Что один, что другой, оба они – Армия. Без толстомордых не может быть и терберов.
– Когда-нибудь будут только терберы.
– Нет, невозможно. Потому что, когда придет этот день, не будет и самих армий, а следовательно, не будет и терберов. А терберов без толстомордых тоже быть не может.
– А я все-таки хочу верить, что может. Не возражаешь?
– Нисколько. Ты и должен верить. Но даже если ты убьешь всех толстомордых в мире, того, что ты хочешь, не будет. Каждый раз, как ты убиваешь своего врага Толстомордого, ты вместе с ним убиваешь своего друга Тербера.
– Может, и так. Но я все равно сделаю то, что мне велит долг.
– Что ж. – Мэллой улыбнулся. – Вот и учи тебя после этого пассивному сопротивлению. Объяснял тебе, объяснял, а ты так ничего и не понял, как Банко и Анджело.
– Очень оно им пригодилось, твое пассивное сопротивление! Они оба его применяли, а толку?
– Не применяли они его. Ни тот, ни другой. Их сопротивление всегда было только активным.
– Но они же не давали сдачи.
– А им и не надо было. Мысленно они все равно дрались. Просто им неоткуда было взять дубинку, только и всего.
– Ну, знаешь, нельзя от человека требовать так много.
– Правильно, – кивнул Мэллой. – Но ты послушай. Один парень – его звали Спиноза – когда-то написал: Оттого, что человек любит Бога, он не должен ждать, что в ответ Бог тоже будет его любить . Это очень глубокая мысль. Годится на все случаи. Я применяю пассивное сопротивление вовсе не в расчете на то, что оно мне что-то даст. Я не жду, что оно в ответ даст мне больше, чем уже дало. Суть не в этом. А если бы была в этом, я давно бы поставил на нем крест.
– Это я понимаю, – сказал Пруит. – И я был не прав. Но то, что я убью Толстомордого, ясно как божий день. У меня нет выбора. Это единственное, что понимают такие дуболомы. Другого способа нет.
– Ну что же. – Мэллой пожал плечами, отвернулся и обвел взглядом барак. Свет давно погасили, и все уже залегли спать. Только они двое сидели и разговаривали в темноте, их лица едва проступали в красноватом мерцании сигарет. С молчаливого согласия барака после того, как Анджело попал в госпиталь, Пруит переселился на его койку, соседнюю с койкой Мэллоя. Джек Мэллой продолжал глядеть в конец темного прохода, будто в чем-то себя убеждая.
– Ладно, – наконец заговорил он, снова поворачиваясь к Пруиту. – Я тебе сейчас скажу одну вещь. Я не собирался говорить, но, может, мне так будет легче. Тебе же полегчало, когда ты рассказал мне про Толстомордого. Бывает, решишься на что-нибудь против воли, тогда лучше кому-нибудь рассказать – иногда помогает… Я надумал бежать, – сказал он.
Пруит почувствовал, как его сковывает странное оцепенение, и вовсе не от того, что вокруг ночь и тишина.
– Зачем?
– Не знаю, смогу ли тебе объяснить… Понимаешь, со мной что-то неладно.
– В каком смысле? Ты что, заболел?
– Нет, я здоров. Тут другое. Нет во мне чего-то такого, у меня не получается то, что я хочу… Понимаешь, это ведь я виноват в том, что случилось и с Анджело, и с Банко, как будто это я подписал одному приказ об увольнении, а другого забил насмерть. И это я виноват, что ты убьешь Толстомордого.
– Ну, Джек, ты загнул.
– Нет, это правда.
– Не понимаю, почему ты вдруг решил, что это ты виноват.
– Потому что и Анджело и Банко старались делать то, чему хотел научить их я. Не знаю, поймешь ты или нет, но поверь – это правда. У меня так всю жизнь. Я пытаюсь объяснить людям простые и понятные вещи, но они каждый раз берутся не с того конца и все портят. Это потому, что во мне чего-то не хватает. Я проповедую пассивное сопротивление, но сам не делаю того, чему учу других. А если и делаю, то не до конца. Порой мне даже кажется, я никогда в жизни никого и ничего не любил.
Если бы не я и не мои разговоры, Анджело и Банко не пошли бы на такое. И все было бы иначе. Если я здесь останусь (мне в этот заход сидеть еще семь месяцев), то же самое повторится с другими. И уже повторяется – с тобой. Я всем вам говорю: «Сопротивляйтесь пассивно», но вы все равно боретесь, потому что, даже когда мой язык произносит: «Не надо бороться», душа у меня кричит: «Борись!» И я не хочу, чтобы все это повторилось с кем-нибудь еще.
– По-моему, тебе это только кажется, – беспомощно сказал Пруит, отступая перед непосильной его уму задачей отыскать ответные аргументы.
– Нет, это правда. Потому я и решил – сбегу.
Тусклый огонек сигареты выхватил из темноты его мягкую грустную улыбку.
– Наверное, только так и бывает, когда люди берутся не за свое дело и, как я, отдают ему всю жизнь. Наверно, мой побег тоже поймут неправильно. Будут считать, что я герой.
– Как ты собираешься сбежать?
– Это-то проще всего. В гараже столько разных инструментов, что можно даже эти стены пробить.
– А прожектора?
– Ерунда. Меня и не заметят.
– А забор? Проволока ведь под напряжением. И сигнализация может сработать.
– Прихвачу в гараже пассатижи с резиновыми ручками. И длинную проволоку потолще. Подсоединю ее к столбам заранее, чтобы не замкнуло, и вырежу в заграждении лаз… Но проще бежать прямо из гаража.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134