Все ты, Паша, шутишь, ерничаешь, придуриваешься.— Каждый спасается по-своему.— Да? — удивился Гордюшин. — А что, мысль неплохая. Но есть, Паша, вещи, которыми не шутят. Командировка тебе светит.— В Париж?— Ха! А знаешь, ты ведь в десятку попал.— Есть вещи, которыми не шутят, Николай Иванович.— А я и не собираюсь с тобой шутки шутить. Мне есть с кем шутки шутить, — с легкой обидой произнес Гордюшин.— Красивая?— Кто?— Ну эта... С которой вы шутки шутите.— А вот с ней, Паша, я шуток себе не позволяю. Знаешь почему? Потому что есть вещи, которыми не шутят. С ней у меня все очень серьезно.— И до развода может дойти?— К тому идет, к тому идет. — Прокурор горестно покачал головой. — Ладно, разберемся... А что касается Парижа, будет и Париж, все будет. А пока в Москву тебе, Паша, надо ехать. Тесно тебе здесь, развернуться негде. В Генеральной прокуратуре ждут тебя не дождутся.— За что, Николай Иванович? Я вроде как бы того... Вел себя пристойно, взятки только в исключительных случаях, да и то по необходимости...— Остановись, Паша... У тебя скоро будет хорошая возможность потрепаться на все эти темы. Слушай сюда... Позвонили из Генеральной, спросили... Нет ли, говорят, у вас хорошего следователя... Такой чтоб весь из себя талантливый был, способный, бескорыстный... После таких слов я сразу о тебе и подумал. Особенно взятками интересовались.— В каком смысле? — Пафнутьев невольно осел в кресле.— В смысле иммунитета. Чтоб, говорят, алчностью не страдал. Алчных у них своих хватает, многовато алчных людей развелось в нашей с тобой столице. И все талантливые, способные.— Значит, придурок им нужен?— Можно и так сказать. Взяток тебе там будут совать... Тыщами, а может, и миллионами.— В долларах?— Конечно.— Я согласен. И с вами поделюсь, Николай Иванович. Вам ведь расходы предстоят.— Какие?— Квартиру жене оставите, новое хозяйство заводить надо. Ведь вы ко всему серьезно относитесь.— Они поставили одно условие, — невозмутимо продолжал Гордюшин. — Я должен записать этот наш разговор с тобой, Паша, и передать им. Чтобы они знали, с кем будут иметь дело.— Ну вот видите, Николай Иванович, как все хорошо получается. Я могу идти? — Пафнутьев поднялся.— Сядь, Паша. Значит, так... Ты сейчас выйдешь из кабинета и снова зайдешь ко мне. И мы с тобой этот разговор повторим. Только без взяток, любовниц, разрушенных семей и прочей ерунды. Серьезно, ответственно, с пониманием важности предстоящей работы.— Тогда уж они точно пошлют меня подальше.— А это уже их дело, — жестко сказал Гордюшин. — Как я понимаю, суть в следующем... У них там, в Москве, нет человека, которому могли бы довериться. На службе у этих новых богатеев не только газеты, журналы, телевизионные каналы, не только милицейские полковники и генералы... Да и оборотни, как их нынче называют, тоже не при одних лишь милицейских погонах, их достаточно и в прокурорских мундирах... Думаешь, самое страшное то, что мы продали нефть, газ, заводы? Нет, Паша, есть нечто пострашнее... Людей продали. Дали им право, законное, нравственное право продаваться.— Это как? — спросил Пафнутьев.— Если их на государственном уровне обобрали до нитки, если человеку назначили пенсию в несколько раз ниже прожиточного минимума! Мы можем его судить за пустяковую подпись, если ему за эту подпись дали сразу сто пенсий? Можно его судить?— Осуждать не можем, а судить должны. И судим. И неплохо получается. — Пафнутьев передернул плечами, дескать, стоит ли говорить о таких пустяках.Гордюшин помолчал, повертел ручку на полированной поверхности стола, поднял глаза на Пафнутьева.— Паша, им не на кого положиться. Они все там проданы-запроданы. Пропадают документы, фотографии, свидетели отказываются от собственных показаний... А как не отказаться, если тебе предлагают десять тысяч долларов? Паша, речь идет об очень серьезном расследовании. Очень серьезном.— Олигарх небось?— Олигарх. Магнат. Миллиардер. Называй его как хочешь.— Крутой?— Круче не бывает.— Я его знаю?— Страна знает, мир знает.— Неприкасаемый?— Да, Паша, да! Именно так! Неприкасаемый.— А мне, значит, будет позволено? — спросил Пафнутьев, рассматривая собственные ладони.— Более того, ты будешь просто обязан к нему прикоснуться.— Так он же небось еще и депутат?— А тебе это по фигу и даже на фиг!— До сих пор подобное не поощрялось.— Времена меняются.— Кто он?Не отвечая, Гордюшин вынул из ящика стола большую фотографию и протянул Пафнутьеву. Тот осторожно взял, повернул снимок, поскольку он оказался у него вверх ногами, всмотрелся. Это был коллективный снимок, на нем было не меньше семи физиономий. Люди улыбались прямо в объектив, чувствовалось — только что были сказаны какие-то слова, которые всех их объединили, всех распотешили, и после этих кем-то произнесенных слов они стали еще ближе друг другу.Все эти лица были Пафнутьеву хорошо знакомы.В центре стоял президент, пониже других ростом, стройнее, моложе. И улыбка у него была если и не мальчишеская, то какая-то чуть сконфуженная, видимо, он и пошутил за несколько секунд до щелчка фотоаппарата и сам же смутился откровенности своей шутки. Но все остальные его словам обрадовались, какую-то тяжесть снял с них президент словами, которое прозвучали только что, в чем-то он их успокоил, заверил, в чем-то важном согласился с ними.— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев, совершенно не представляя, кем именно ему придется заниматься.— Вот так, дорогой, вот так, — сокрушенно проговорил Гордюшин. — Это тебе не наши местное разборки, это маленько покруче.— Надеюсь... мой клиент... не президент? — Пафнутьев несмело поднял глаза на Гордюшина.— Пока нет.— А что... Есть надежда?— Вот что касается предыдущего президента, то я бы охотно отдал его тебе в руки. Уж ты бы его раскрутил, уж ты бы его поприжал.— С удовольствием, — кивнул Пафнутьев.— Чуть попозже, — произнес Гордюшин привычные пафнутьевские слова. — Чуть попозже, Паша.— А сейчас?— Вот этот. — Перегнувшись через стол, прокурор ткнул розовым пальцем в улыбающуюся щекастую физиономию.— Ни фига себе! — охнул Пафнутьев. — Владелец заводов, газет, пароходов?— То, что ты перечислил, — это сотая часть того, чем он владеет. Но главный твой враг — газеты. Бойся газет. Паша. Совсем скоро ты столько о себе прочитаешь, ты столько о себе узнаешь нового... Волосы дыбом. Понял? Волосы дыбом.— Вывод?— Не читай газет, Паша. Особенно по утрам. Кто-то советовал не читать газет по утрам.— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Но насколько мне известно, этот господин, — он кивнул на фотографию, — часто бывает на других берегах?— Дотянешься.Пафнутьев взял фотографию и снова всмотрелся в знакомые лица. Да, президент улыбался, но как-то конфузливо, вроде и пошутил, но не совсем удачно, как бывает, когда шутку можно понять по-разному. Однако у окружающих этой конфузливости не было, они президентскую шаловливость поняли по-своему, и понятый ими смысл полностью их устраивал. Рассматривая большой, сверкающий глянцем снимок, Пафнутьев, кажется, забыл, где находится и что ему нужно произнести.— Кстати, этот снимок висит у него в кабинете, — сказал Гордюшин. — В золотой рамке. Под стеклом. Ты его увидишь. Ты его не один раз увидишь. Ты его увидишь в кабинетах всей этой компании. Каждый из этих проходимцев повесил его у себя. Как охранную грамоту. В золотой рамке. Под стеклом. Один из них даже додумался сделать эту фотографию размером в квадратный метр. Другой поместил ее на визитку. И так далее. От хорошей жизни так себя не ведут.— А как себя ведут при хорошей жизни?— При хорошей жизни, Паша, этот снимок можно поместить в семейный альбом. А если человек держит его в качестве брони... То к этому человеку надо присмотреться. Что тебе и предстоит сделать. — Гордюшин приподнялся со своего кресла, взял у Пафнутьева из рук фотографию и, достав из стола фломастер, обвел радостную физиономию на снимке красным кругом, а потом круг еще и пересек крестом. — Так он выглядит в оптический прицел. Кстати, он уже мелькал в оптическом прицеле, но...— Но? — подхватил Пафнутьев.— Ему везло. Он вообще везучий. Был.— Почему был?— Потому что я в тебя верю.— Спасибо, — кивнул Пафнутьев. — Приятно слышать. Хотя бы на прощание.— Не надо, Паша, меня дурить. У нас с тобой всегда было все в порядке. Разве нет?— Было, — опять кивнул Пафнутьев. — Думаешь, стоит взяться?— А почему бы и нет? — весело спросил прокурор. — Почему бы и нет, Паша?! Я ведь всех наших перебрал, пока тебя пригласил.— Значит, выбор пал на меня?— Да, Паша! Да!— Почему?— Знаешь, ответ очень простой... Они все робкие.— А я?— А тебе по фигу. Ты помнишь, какой первый вопрос задал сейчас вот, за этим столом?— Конечно, нет.— Ты спросил — не президент ли будет твоим клиентом. Когда я услышал эти твои слова, у меня отпали все сомнения.— Надо же, — пробормотал Пафнутьев, поднимаясь. — Я возьму этот снимок?— Конечно! Он твой.— Снимок?— И снимок, и этот тип. Его зовут Лубовский Юрий Яковлевич.— Да уж знаю, личность известная, популярная, можно сказать, знаменитая. Страна знает своих героев.— Когда я предупреждал тебя насчет газет, я имел в виду и радио, и телевидение, и народную молву.— Понял. Когда?— В понедельник утром на проходной в Генеральной прокуратуре тебя будет ждать пропуск. Не знаю, примет ли тебя Генеральный, но кто-то из высоких чинов, естественно, захочет с тобой побеседовать. Получишь справку, материал собран большой, подробный...— Но недостаточный?— Да, все, что собрано... Пустовато. Юрий Яковлевич... Очень осторожный человек. Практически он не оставляет следов.— Так не бывает. Если он не оставляет следов, значит, их нужно искать в другом месте.— Я рад, Паша, что у тебя уже есть план действий.— Ха! — сказал Пафнутьев и, положив фотографию в свою папочку, медленно, будто все еще хотел о чем-то спросить, вышел из кабинета. * * * Странные какие-то посиделки получились у Пафнутьева в этот прощальный вечер. Вроде и не произошло ничего печального, озадачивающего, но все чувствовали — с другом происходит нечто важное, непредсказуемое. Шаланда сидел, уставившись в телевизор и подперев кулаками щеки. Худолей нашел в шкафу Халандовского альбом с изображением скифских сокровищ и листал его медленно и безразлично. Причудливые золотые вещицы, изображавшие оленей, нисколько его не трогали, похоже, он их даже не видел.А сам Халандовский... Нет, не носился он, как обычно, между кухней и комнатой, не кричал, не топал ногами радостно и жизнеутверждающе — передвигался размеренно, даже раздумчиво, что для него было уж совсем необычно. Мясо? Да, было пышущее мясо из духовки, мясо, от которого распространялся совершенно непереносимый дух специй. И водка была, заиндевевшая большая бутылка прямо из морозилки, и громадная жаркая ладонь Халандовского, как обычно, отпечаталась на ней во всех подробностях, со всеми линиями сердца, ума, любви, с бугорками Венеры и Юпитера, с возрастными пометками и настораживающими пересечениями линий...Но и мясо, и эту бутылку он расставлял на столе с какой-то обреченностью. Руки его были опущены, и не смотрел Халандовский ни на кого, и не сверкали его глаза радостным блеском. Пафнутьев пытался ему помочь, но тот вялым движением полноватой руки отодвинул его в сторону, указал на диван — сиди, дескать, и не путайся под ногами.— Прошу к столу, — мрачно произнес Халандовский, приглашающе шевельнув рукой. И первым тяжело опустился на стул.— О! Водка! — радостно воскликнул Худолей, чтобы хоть как-то разрядить молчание.— Действительно, — подхватил Шаланда. — И неплохая вроде бы водка.— А ты здесь пил плохую? — проворчал Халандовский.— Плохую водку здесь не подают, — заговорил наконец Пафнутьев, — но и к такому вот гробовому молчанию я тоже, Аркаша, не привык. Недоработка, прости меня.— Чего же тебе здесь не хватает? Девушек?— И девушки не помешали бы, уж коли у тебя для гостей не нашлось самой завалящей улыбки. Нет улыбки — ухмылка сойдет. Нет ухмылки — хоть оскалься по-звериному!Халандовский с хрустом, одним движением сильной руки свинтил пробку и разлил тяжело льющуюся водку по стаканам. Да, на этот раз на столе были стаканы, не слишком большие, но все-таки стаканы, граммов этак на сто пятьдесят. И в этом маленьком обстоятельстве тоже таилась халандовская мыслишка — дескать, сегодня, ребята, мы не просто так сидим, сегодня нам надо поддать, поскольку повод.— Прошу чокнуться, — без улыбки произнес Халандовский. — Пока нам это еще доступно.Ткнувшись своим стаканом в стаканы Шаланды, Худолея и Пафнутьева, Халандовский выпил до дна, да так и остался сидеть с пустым стаканом в руке.— Будем живы! — воскликнул Худолей, и опять не удалось ему расшевелить компанию. — А между прочим, хотя, конечно, вы мне и не поверите... Следы всегда остаются.— Это ты к чему? — хмуро глянул на него Шаланда.— Не надо меня переубеждать! Что бы вы там ни говорили... Нет! Я не согласен! — Худолей убежденно покачал головой. — Это может быть отпечаток пальца, уха, губы... Даже, простите меня, зад... Тоже может оставить свой неповторимый след. Как по размеру, так и по рисунку. Помню один зад...— Худолею больше не наливать, — сказал Пафнутьев.— Да, — крякнул Шаланда. — Слабеют лучшие люди.— Ну вот и разговорились! — рассмеялся Худолей. — А, Паша?— Похоже на то.— А ведь тебе там эксперт понадобится, а? Знающий, опытный, человек, которому ты можешь полностью доверять, а?— Видимо, — кивнул Пафнутьев. — И начальник милиции, свой, личный, да, Шаланда? И директор гастронома... Как ты думаешь, Аркаша? Согласен приобрести гастроном в Москве?Халандовский, не торопясь, снова наполнил стаканы, нарезал мясо, принес с кухни зелень, видимо, забытую для первого тоста, молча чокнулся с каждым, выпил, опять же, не торопясь, закусил и, отложив вилку и нож, в упор посмотрел на Пафнутьева.— Куражишься, Паша? Веселишься? Ликуешь?— Аркаша, в такой компании мне больше ничего не остается... Да, ликую, да, веселюсь.— Паша... Твой прокурор... Как его, Гордюшин? Так вот этот Гордюшин не сказал тебе главного... Ты ведь не первый, кто берется за Лубовского. И не второй, Паша.— А где же предыдущие?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36