- Да, меня поймали, толпа поймала меня. Они...
- Да, - сказал Аарон Блауштайн. - Знаю.
- Я прятался в погребе, - сказал Адам.
- Он рассказывал мне, - сказал Аарон Блауштайн.
- Я лежал там на полке, - сказал Адам, - в темноте, и не знал, кто со мной рядом.
Адам помолчал.
- Потом все кончилось. В погребе никого не осталось. Кроме меня и человека рядом со мной на полке. Я слышал его дыхание.
Адам снова помолчал.
- Никаких других звуков не было, - сказал он. - Никого не осталось. Вода перестала течь.
Он помолчал, задумавшись.
- Знаете, - наконец заговорил он, - что самое странное? Странно, что кто-то, кто-то из этой толпы, когда все было кончено, позаботился закрыть кран.
- Да, - сказал Аарон Блауштайн.
- Я лежал там, на полке, пока над водой не показался свет сквозь щель в двери. Потом я услышал голос человека в темноте, позади меня, шепот. Он сказал: "Ты что-нибудь слышишь?" Я сказал, что нет, и голос сказал: "Давай рискнем".
- Думаю, вам не стоит сейчас об этом говорить, - сказал человек.
- Я слез в воду, - сказал Адам, не обращая внимания на его слова. Воды там оказалось всего лишь до подбородка. Я пробрался к лестнице. Наверху дождался того, второго. Когда он приблизился, я увидел, что это чернокожий. Мы выглянули за дверь. Чернокожий, он пошел первым, пошел не на улицу, а в дом. Лучше бы он повел меня на улицу.
Адам замолчал. На него навалилась невероятная усталость, мысли путались, язык одеревенел. С большой осторожностью он опустился на подушку.
- Понимаете, - сказал он чуть погодя, - этим же путем убегали остальные, те, кто выбрался из погреба. Вернее, пытались. Они так и остались лежать там.
Высокий человек в черном халате подошел ближе к кровати.
- Не разговаривай больше, - сказал он. - Доктор придет с минуты на минуту. Он сказал, что опасности нет, но хотел зайти сегодня вечером, удостовериться. - Раздался приглушенный звонок. Хозяин обернулся к двери. Это, должно быть, как раз он.
Он подошел к двери и взялся за ручку.
- Постарайся не волноваться, - сказал он. - Постарайся ни о чем не думать. Тебе здесь рады. Я был... Я друг твоего дяди.
Он отворил дверь и вышел, оставив её открытой для врача.
Адам услышал в холле шаги, они приближались.
Никакой опасности, подтвердил доктор, и ушел. Вошел слуга, положил тапочки и халат на табуретку у кровати, на стул повесил одежду, сказал, что хозяин надеется видеть его внизу, если он захочет спуститься, показал примыкающую ванную комнату, наполнил ванну водой и удалился. Адам выкупался и подошел к приготовленной для него одежде. Натянул льняные кальсоны, отметив добротность шитья, потом майку. Надел брюки из тонкого черного сукна с шелковой отделкой, их поддерживали черные шелковые подтяжки. Надел белую льняную рубашку с золотыми запонками, потом - воротничок, голубой галстук, кожаный жилет, и сюртук - темно-серый, шерстяной, но мягкий и странно легкий. Потом заметил ботинки, его собственные ботинки. Они стояли рядышком, аккуратно высушенные, смазанные жиром после воды и начищенные гуталином.
Он глядел на ботинок, ботинок, который успели рассмотреть, наверное, все обитатели этого дома. Интересно, кто снимал ботинок с его ноги после того, как он потерял сознание. Он представил себе слугу, который склонялся над кроватью, чтобы разуть его. Представил, с каким недоумением этот посторонний человек разглядывал ботинок.
На секунду, одну только секунду, прокатилась по телу волна убийственного гнева. Попробовал бы этот человек сейчас войти!
Затем гнев прошел. Осталась легкая дурнота. В этой роскошной комнате, где уже включили освещение, Адам сел и натянул на левую ногу черный шелковый носок, потом надел ботинок. И правый надел.
Поднявшись, заметил свое отражение в высоком зеркале комода. С удивлением увидел подтянутую фигуру в элегантном сером сюртуке и белоснежной сияющей рубашке. Увидел высоко поднятую голову, влажные после купания черные волосы слегка курчавились вокруг ладно слепленного черепа, голубые глаза оживленно горели, прямой нос, четкую линию подбородка. А что, - подумал он, дивясь, - ведь я красавчик!
И стоя перед зеркалом, вдруг ощутил в самой глубине своего существа, как ширятся перед ним перспективы богатого, блаженного будущего. Он развернул плечи и с грациозным очарованием улыбнулся своему отражению.
Вдруг закрыл лицо ладонями, заслоняясь. Не хочу быть таким порочным, подумал он.
Ибо это порочно, подумал он.
Он стоял и думал о трупе, висящем на фонаре под вечереющим небом. Думал о том, что нельзя улыбаться своему отражению в мире, где такое могло случиться. Он убрал от лица руки и поглядел вниз, на левую ногу.
Если смотреть на ногу, думал он, это поможет не забывать.
Во время обеда Аарон Блауштайн - у него за спиной стоял навытяжку слуга - произнес с противоположного края стола красного дерева, над пламенем свечей:
- Сперва поговорим о Баварии. Расскажи о дяде. Он до сих пор управляет своей Schule?
- Да, - ответил Адам и рассказал о дяде.
- Мы вместе росли, - сказал Аарон Блауштайн. - Он был постарше меня, ненамного. Добрый и уже тогда образованный. Я и отца твоего знал, Леопольда, но плохо. А хорошо его никто не знал. Он был какой-то скрытный скрытный и сердитый. Нет, не то. Я бы сказал - задумчивый, отстраненный подходящее слово. Никто не удивился, когда он бежал из Баварии.
- Он был великим человеком, - сказал Адам, глядя на свечи и вспоминая запах свечей в той комнате в Баварии, о словах, произнесенных во время предания тела земле.
Будь милостив, думал он, к отбившемуся от стада Твоего.
Но Аарон Блауштайн продолжал:
- Я слышал, он стал поэтом.
Адам кивнул, глядя на пламя свечей.
- Я слышал, его убили на баррикадах, - говорил хозяин, - в Берлине.
- Нет, - сказал Адам отсутствующим голосом, - но он там был. И в Растатте тоже. В Растатте его схватили. Много лет он провел в тюрьме. Он умер этой весной. Вернувшись в Баварию. Он умер, - и после небольшой паузы добавил, стараясь придать голосу сухой, информативный тон. - Он умер - a baal t'shuva10.
Аарон Блауштайн сказал:
- Твой дядя - он счастлив?
Адам кивнул.
- А ты? - мягко спросил Аарон Блауштайн.
И когда Адам поднял глаза, он покачал головой:
- Не отвечай. Прошу тебя, не отвечай. Я не вправе задавать подобные вопросы. Наверное, я спрашивал самого себя. Нет, в самом деле. Раскаялся... Стало быть, он раскаялся, - хозяин помолчал. - Пока живешь, многое может случиться.
Он тронул кончиками пальцев высокий, выпуклый лоб.
- Пойдем-ка, дружок, - сказал он, - пойдем в гостиную, - и отступил от двери, пропуская Адама. Но потом передумал: - Нет, сначала пошли ко мне. В кабинет, - и повел его в комнату за гостиной, высокую, обшитую орехом и заставленную книгами от пола до потолка. Он обернулся к Адаму: - Нашел ранец? В твоей комнате?
- Да.
- Ты его открывал?
- Нет.
- Ну а я открыл, - сказал Аарон Блауштайн. - Прошу прощения, но он насквозь промок, и я беспокоился, чтобы там чего не испортилось, - он кивнул на массивный стол. - Вот, взгляни.
На столе были аккуратно разложены вещи из ранца. Аарон Блауштайн взял талес.
- Talith11 высох, - сказал он. - Кажется, вода не причинила ему особого вреда. Ничего не пострадало, кроме siddur12. - Он полистал страницы молитвенника. - Но книгу мы вылечим, - сказал он. - Правда, придется потрудиться. Одна из служанок, умница девочка, сегодня уже занималась ею. И вечером продолжит.
И не успел Адам слово вымолвить, хозяин устремил на него темные, сверкающие глаза и спросил:
- Это тебе дядя подарил? Перед отъездом?
Адам кивнул.
- Он и меня таким набором снабдил, - сказал Аарон Блауштайн, - когда я уезжал в Америку. Сорок лет назад.
Он резко повернулся на каблуках и пошел в гостиную. Последовав за ним, Адам увидел, как дворецкий ставит большой, как щит, серебряный поднос на низкий столик с мраморной столешницей и позолоченными ножками.
Когда дворецкий подал все для кофе, Аарон Блауштайн сказал:
- Несколько лет они служили мне утешением. Они утешали бедного еврейского коробейника. Да, на протяжении пяти лет я таскал на спине короб, полный всяких фиглей-миглей - так мы, евреи-коробейники, прозвали всякую американскую домашнюю утварь. Я исходил пешком почти всю Джорджию и Каролину. Я...
Джорджия, подумал Адам, Каролина. Он попытался представить себе эти места. Увидеть тамошних жителей, белые лица, черные лица. Он почти не слышал слов Аарона Блауштайна, который теперь рассказывал, как он стал сначала "фургонным бароном", потом "принцем лавочников".
- Джорджия, Каролина! - вырвалось у него.
- Да, - старик внимательно посмотрел на него. - А-а, понимаю, тебе это кажется странным, верно? Но, знаешь, со мной недурно обращались. Когда я бродил по дорогам с коробом за спиной, меня, случалось, и к столу приглашали. Даже в самых почтенных домах. Наверное, это от одиночества. Им нужно было с кем-нибудь поговорить. Они не знали жизни. Не видели в ней логики. Вот в чем дело!
Он помолчал, пока в душе не улеглось волнение.
- Вот в чем дело, - повторил он. - Вот почему они так теперь запутались, бедняги. Они начали эту войну, потому что не знали жизни. Не понимали, что движет миром. Потому-то их и ждет поражение...
- Да, да! - воскликнул Адам. - Их ждет поражение, - он опустил взгляд и заметил, как от внезапного волнения задрожала его рука, державшая чашку с кофе. Он придержал чашку второй рукой, чтобы не звенела о блюдце.
- Да! - эхом откликнулся Аарон Блауштайн. - Их погонят до самого моря и столкнут! Их прикончат! Они заплатят, они...
Адам поднял глаза и увидел, как вдруг побелело, исказилось лицо старика, дрогнули ноздри, сверкнули темные глаза. И в ту же секунду старик вновь обрел душевное равновесие. Как будто крепкая рука на мгновение с силой сдавила губку, выжала из неё весь запас гнева и слез и отпустила, уже сухую и легкую, позволив принять прежнюю форму.
Адам услышал его сухое, прерывистое дыхание. Затем увидел улыбку, печальную улыбку, вспыхнувшую на миг и погасшую.
- Трудно помнить.
- Что помнить? - спросил Адам, ибо старик не спешил продолжать свою мысль.
- То, из чего состоит каждое мгновение нашей жизни, - сказал Аарон Блауштайн и неуверенно пожал плечами. - Есть вещи, которые каждый должен стараться запомнить. Знаешь, что труднее всего запомнить?
- Нет, - сказал Адам.
- Что ж, я скажу тебе, сынок. Труднее всего запомнить, что другие люди - тоже люди.
Он нагнулся поставить чашку.
- Но это, - сказал он, - единственный способ самому стать человеком. Вообще стать хоть чем-то.
Старик обвел взглядом комнату, огромное позолоченное зеркало над камином с защитным экраном, хрустальную люстру, маленькие газовые рожки которой излучали мерцающий свет, темно-красный ковер, мебель из древесины тропических пород, стол красного дерева, большого бронзового Персея, задумчиво держащего в руке голову Медузы Горгоны.
- Смотри, - проговорил он. - Я богат. Не настолько, конечно, как Огест Бельмонт13. И я не сефард14. И нет у меня жены-нееврейки - да, дочери великого коммодора Перри15.
Он замолчал. На мгновение ушел глубоко в себя, потом сказал:
- Вообще никакой жены нет.
Снова помолчал, потом выпрямился и поглядел прямо на Адама.
- Но я богат, - сказал он. - Да, и прихожу иногда в эту комнату по ночам, когда давно уже спят все три ирландские служанки, и английский дворецкий, и чернокожий повар, и чернокожий поваренок, и кучер, и я остаюсь один, и хожу по этой комнате, и трогаю вещи...
Замолчав, он протянул руку и нерешительно коснулся статуэтки из севрского фарфора на каминной полке.
- Мне приходится дотрагиваться до предметов, чтобы убедиться в том, что они реальны. Что я реален. Закрываю глаза и думаю: Я ли это? Потом думаю: Нет, я бедный еврей, живу в Баварии. Мне приходится делать усилие, чтобы вспомнить, как это со мной произошло. Я богат, владею землей, домами, банками, железными дорогами, но, ты знаешь, я до сих пор держу магазинчик, где продаю предметы первой необходимости, консервы, одежду и всякие мелочи, - он помолчал. - Правда, теперь это оптовая торговля - и я иду туда каждый день и напяливаю замызганный черный шерстяной сюртук и слоняюсь среди приказчиков, как бедный старый еврей в своей лавчонке на Бакстер Стрит. Да, - сказал он, - каждый день я неизменно прихожу туда и надеваю свой замызганный сюртук.
Он замолчал, и Адам снова услышал его дыхание.
- Я больше не молюсь, - сказал старик. - Но когда я иду туда и надеваю старый сюртук, который проносил столько лет, это, в своем роде, и есть молитва.
Беглая улыбка коснулась его губ, он пожал плечами.
- Но объяснить этого я не могу.
Тут до них донеслись далекие раскаты. Адам вопросительно взглянул на хозяина. Аарон Блауштайн покачал головой.
- Гром, обычный гром. К дождю. Но канонада была - вчера. И нынче утром - на Второй авеню.
Адам резко поднялся с кресла.
- Я её слышал, - воскликнул он. - Вчера, вчера вечером. Я думал, идет бой с мятежниками...
- Нет, - сказал Аарон Блауштайн. - Это подошли войска. И нацелили пушку прямо в толпу, и начали стрелять. Они стреляли крупной и мелкой картечью с восьми шагов. Теперь, - добавил он, - каждому в городе известно, что картечь практически полностью очищает улицу на расстояние двух кварталов, считая от жерла. Войска сработали чисто.
- Войска? - переспросил Адам.
- Да, и свежее пополнение из Геттисберга. Там они убивали мятежников.
- А здесь?
- Здесь, - сказал Аарон Блауштайн, - они убивают тех, кто не хочет убивать мятежников, - и, поглядев на удивленное, встревоженное лицо Адама, добавил: - Прости меня. Разумеется, ирония здесь неуместна. Но когда перестаешь поклоняться Богу, единственное, на что ты можешь положиться это История. Наверное, я поклоняюсь Истории, раз уж человек так устроен, что непременно должен чему-то поклоняться. И наверное, я недостаточно мудр, если позволяю себе отпускать шутки по поводу Истории.
- Я хочу знать, - сказал Адам.
- Что знать?
- Хочу знать, почему они не хотят убивать мятежников.
- Я неточно сформулировал, - сказал Аарон Блауштайн. - Нужно было сказать - людей, которые не хотят, чтобы их убивали мятежники. Но те, кого сейчас убивают войска, обучались убивать мятежников, - он пристально посмотрел на Адама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28