В голову лезли глупые слова: Молли Овечка нос почесала под дождем.
Потом слова сложились в песенку:
Молли Овечка нос почесала,
Нос почесала под дождем.
Молли Овечка нос почесала под дождем.
Песенка привязалась и не отставала. Все лезла и лезла в голову. Он попал в этот назойливый куплет, как в ловушку.
И вдруг почувствовал, что сейчас заплачет.
- Что это со мной? - спросил он вслух. В испуге озирал он опустевшую улицу, грязь, дождь. - Да что же со мной такое?
Собрав товары в крепкий дубовый сундук, для верности повесив на него цепь и два больших замка, он взял коробку с деньгами, затянул шнуровку на входе в палатку и вышел на темнеющую улицу. Он вручит коробку в руки Джеду Хоксворту и подождет, пока его наниматель пересчитает наличность и сверится со списком проданных товаров. Потом он...
А что потом? Он не знал. Разум плотно смыкался над этой перспективой, - так туман собирается над долиной, скрывая её от глаз.
Вдалеке, в сумерках, он услышал пение, приглушенное, но явственное. В одной из хижин собрались мужчины и пели хором. Он остановился. Напряг слух. И разобрал слова:
Боже, Вечная Твердыня,
Спрячь меня среди пустыни.
Утоляет кровь христова
Жажду грешника простого...
Он подумал: Я еврей из Баварии.
Я стою здесь, думал он, в Виргинии, в сгущающихся сумерках, в роскошном пальто, которое принадлежало другому еврею. Этот другой еврей, тоже молодой человек, оставил это роскошное пальто в богатом доме и ушел воевать. Он пересек реку, которая сейчас, вон за теми деревьями, невидимо скользит во мгле. Он ворвался в темный лес за этой рекой. И погиб там.
Что чувствовал тот, другой человек, тот молодой еврей, стоя в сумерках и слушая, как вдалеке хором поют мужчины?
Адам думал о поселении: строй за строем, шеренга за шеренгой тысячи хижин простирались в ночь. Он думал о людях, о безымянных тысячах людей, которые ютятся в тесноте лачуг. Думал о Симсе Пердью, храпящем на топчане, в то время как Пуллен Джонс, сидя у печки, сражается с найденными в рубахе вшами под шипение и свист сырого полена. Он думал о Симсе Пердью, который встал однажды у кромки кукурузного поля и с безумным криком на устах стал размахивать прикладом мушкета, как цепом, разметав бурлящий вокруг него водоворот вражеских штыков.
Он думал о том, как вставал Симс Пердью, грозный в своем бесстрашии. Он почувствовал, как заструилась в нем сладостная жалость, заполняя все его тело. Эти мужчины в лачугах - они же не знали. Они не знали, кто они, не знали своей ценности. И жалость к ним вытеснила одиночество.
Потом он подумал об Аароне Блауштайне, который говорил, стоя в роскошной комнате: "Богу надоело вечно брать вину на себя. Вот и решил он на время переложить вину на плечи Истории".
Он думал о старике, который смеялся под громадной сверкающей люстрой.
Он думал: Только в сердце моем мир до сих пор един.
Адам распрямился - он вынужден был наклониться, чтобы войти в хижину. Он увидел, что Моис сидит возле печки на корточках и крошит в миску галеты. На углях кипел котел.
- Ну что, отдал Старому Бакре его денежки? - тихо спросил Моис.
Адам кивнул.
- Ну-ну, - пробурчал Моис. - Ты только глянь, что он нам выдал.
Адам заглянул в котелок.
- Что это? - спросил он.
- Цыпленок, - сказал Моис и театрально облизнулся. - Крепенький, здоровенький, жирненький цыпленок, ага. - Он снова облизал губы. Потом добавил: - Ага. Цыпленок с шестью титьками, и хвост у него как штопор. И аж визжит от удовольствия, когда хряпает помои, - Моис хихикнул. - Ну что, надурил я тебя, а? Это этот, как его. Шпик, вот как, с титьками. Соленая свинина. Соленая свинина с личинками. Эта свинина была так нашпигована личинками, что того гляди сорвется с места и побежит, и не остановится, даже если ты крикнешь: "Кис-кис, ко мне, поросятина!" Пришлось наступить на нее, чтобы не удрала, пока я резал её в рагу.
Он опрокинул миску с покрошенными галетами в котел с кипящим рагу.
- Э-эх, старое доброе матросское рагу, - бормотал он, помешивая в котле. Потом перестал мешать и оглянулся через плечо: - Знаешь, что сегодня изволили кюшать Старый Бакра? - спросил он. - Знаешь, что мне пришлось готовить для Старого Бакры?
Адам покачал головой.
- Цыпленка, - сказал Моис. - Честное слово, это был первый цыпленок на Рапидане28 с 1862 года. Настоящий живой цыпленок. Я его поцеловал. Я похлопал его по маленькой кудрявой головке. А потом свернул ему шею. Я ощипал его. Я его разделал. Может, думаю, он нам хоть потрошков выделит на суп. Не-а. Думаю, может, он хоть скажет чего. Не-а, ничего не сказал, просто сел за стол и сожрал этого чертового цыпленка целиком. И подливку вымакал сухариками. Заставил насушить ему сухариков.
Он помолчал.
- Но я их немного пришмалил, - сказал он. - Не совсем до угольков, но прилично.
Адам смотрел на масляную лампу.
- Вам, еврейчикам, вроде как не положено свинину-то есть, так ведь? спросил Моис.
Адам кивнул.
- Чего же ты не скажешь ему, чтобы не давал нам больше соленой свинины?
Огонек масляной лампы еле горел.
- Вот если бы я был евреем, то я бы наверняка...
- Да мне все равно, что есть, - сказал Адам, не слушая и не сводя глаз с лампы.
- Ну, а мне не все равно что есть, и если бы я...
- Лампа скоро прогорит, - сказал Адам, почти не прислушиваясь к голосу сидящего на корточках человека.
- Ты знаешь, где банка с маслом, - сказал Моис. - И ты не инвалид.
Адам посмотрел на него. Негр сидел отвернувшись и помешивал рагу в котле.
- Я вовсе не имел в виду, Толбат, что ты должен сходить за маслом, тихо сказал Адам. - Я не собирался отрывать тебя от дела. Просто к слову пришлось. Просто в тот момент я смотрел на лампу.
Адам покопался за печкой и нашел жестянку с маслом, оставшимся после готовки. Он снял с проволоки лампу - простую банку из-под сардин. Масло в ней почти кончилось. Он наполнил банку, потом нашел кусок тряпки для нового фитиля. Взял бумажный жгут из связки с полки над печкой и зажег лампу.
Моис поднял на него глаза.
- Я не хотел сказать, что ты инвалид.
- Я понимаю, - сказал Адам.
- Просто говорят так, - сказал Моис. И принялся снова помешивать в котелке. Чуть погодя, не поднимая головы, он сказал: - Эта лампа, не очень-то она удобная. Старый Бакра должен был выделить нам свечи. Мне, например, свечи понадобятся для учебы.
- Для чего? - спросил Адам, погруженный в свои размышления.
- Ты точно как он, - сказал Моис.
- Как кто?
- Как Старый Бакра. Считаешь, что негру незачем учиться. Но я, я все равно собираюсь учиться. Кое-кто дает уроки... некоторые солдаты из роты "С". Они говорят, что негры должны приходить и учиться. Они дают уроки по вечерам. Я спросил Старика, можно ли мне ходить.
- И что он ответил?
- Сказал - нет. Сказал, что мое время принадлежит ему. А зачем тебе, говорит, учиться? Чтобы вылавливать вшей из башки, не обязательно знать, через какую букву пишется вошь. Тогда я сказал, что все равно буду ходить.
- А он что?
- Знаешь, как он смотрит? - спросил Моис. - То сидел за столом и в зубьях ковырялся. А то бросил ковыряться и одарил меня этим своим взглядом. Мол, я тебя предупредил. А сказать ничего не сказал. Я поставил посуду на полку и вышел.
Адам оглядел хижину. Посмотрел на стулья, ловко сколоченные из досок. На два топчана, сделанных из крепких бревен и гибких молодых ветвей, на которые сверху были положены матрасы из сшитых одеял, набитых соломой. На гладко обмазанную глиной печь. Он вспомнил, как тогда, в декабре, они строили хижину. Джедин Хоксворт сказал им:
- Я буду жить один. Негр мне построит. Он и тебе может отдельную хижину сколотить, - он помолчал, потом добавил: - Если ты, конечно, не такой оголтелый любитель ниггеров, чтобы спать с ним вместе.
Он, Адам, тогда немного постоял в раздумье, а потом спокойно сказал, что, наверное, может пожить и с Моисом.
Теперь он смотрел на Моиса, помешивающего рагу.
- Знаешь что, - сказал Моис, не отворачиваясь от котелка, - раньше было то же самое. До того, как я сбежал. Оттуда, - он махнул деревянной ложкой в сторону юга. - Тогда сажали в тюрьму, если ты учил негра.
Адам с любопытством оглядел предметы, составлявшие теперь их быт. Он увидел свой маленький ранец на полке, который так и не открывался с тех пор, как в доме Аарона Блауштайна туда были возвращены высушенные талес, филактерии и молитвенник.
Потом Адам сказал:
- Толбат.
- Дасэр.
- Толбат, - сказал Адам. - Я могу научить тебя читать. Я могу учить тебя каждый вечер.
Хижины Джеда и двоих его помощников удобно расположились примерно в пятидесяти ярдах29 друг от друга, к югу от первого полка и к западу от второго. Хижины оказались на краю поселения, под прикрытием зарослей кустарника и молодняка, поднявшегося после вырубки строевого леса, этот молодой лесок тянулся к югу до реки. Его удалось уберечь от солдат, совершавших сюда набеги в поисках дров, только благодаря тому, что хозяин этих угодий провозгласил себя унионистом30, подтверждая это заявление тем, что конфедераты сожгли его прекрасный дом, продвигаясь на север после Ченслорсвилля. Теперь он ютился в пристройке, где прежде жила черная прислуга, кормился с продовольственного склада федералистов и пил спирт из личных запасов бригадного генерала.
К северу от их лачуг располагался полк, к которому Джед Хоксворт первоначально был приписан маркитантом и в котором теперь весьма успешно вел торговлю. Но когда армия стала на зимовку на берегу Рапидана, Джеду Хоксворту крепко повезло. Во время отступления Мида осенью потерялась повозка маркитанта второго полка их отряда, а сам маркитант, видимо, попав в полосу неудач, умер от пневмонии. Джед понял, что ему выпал шанс. Он уже успел завести знакомство с унионистом-погорельцем и польстил ему, похвалив его вкус в области виски. Он увидел его дочь - девицу грустную и вялую, но с красивыми глазами и бюстом. Он знал, что дурная слава генерала Бартона как большого ценителя женских прелестей далеко не беспочвенна и что за зиму генерал вряд ли нашел время себя в этом смысле обеспечить. Он придумал способ, как подсунуть ему девчонку.
Так Джед Хоксворт получил должность маркитанта второго полка. Вернее, ссудил её своему хорошему другу, замечательному, трудолюбивому молодому человеку, который приехал в Америку воевать за свободу, но в армию не попал.
Это, разумеется, стоило ему 150 долларов, тактично переправленных в карман подполковника второго полка, который кое-что заподозрил насчет истинных отношений между Джедом Хоксвортом и его юным другом и намекнул, что доложит об этом армейскому начальству.
Также этот пост стоил Джеду Хоксворту немалого количества часов, потраченных на униониста, которому принадлежал участок леса. Но трехдневное "отмокание" под живительными спиртовыми струями несколько притупило чувствительность отца. Честно говоря, притупило настолько, что ему даже не пришлось стать свидетелем fait accompli31, происходившего прямо на его глазах, если бы он пожелал их открыть. Но он предпочел не открывать и тем самым избавил себя от необходимости искать утешение в мысли, что если дочку и совратили, то по крайней мере это сделал офицер в чине генерала.
Невинный отец так и кочевал через зиму в размеренном ритме душевных подъемов и приступов тошноты, пребывая в мире иллюзий, вымыслов и самооправданий, и только раз или два во время недолгих просветлений с отчаянием вопрошал, что же станется с ним, когда придет весна, и Мид перейдет Рапидан, и он останется здесь совсем один.
Джед Хоксворт между тем процветал. Он сидел по ночам в своей лачуге при свете трех армейских свечей, установленных в банках из-под сардин на столе, сколоченном из ящиков от галет, и вел подсчеты. Он считал и вновь пересчитывал, терзаемый суеверным страхом, что допустил какую-то восхитительную ошибку в свою пользу. Но, как ни странно, если он и ошибался, то обычно себе в убыток, и пару раз весьма солидно. Затем, после обнаружения ошибки и её исправления, после проверки и перепроверки, после того, как он убеждался, что правильность результата не подлежит никаким сомнениям, его всякий раз охватывал зловещий ужас, не поддававшийся никакому разумному объяснению.
Он мерил шагами клетушку хижины, прислушиваясь к ветру в чаще или дождю, барабанившему по брезентовой крыше, и вдруг замирал, не смея повернуться спиной к низенькой двери. Он знал, что никто чужой войти к нему не может, дело было не в этом. Он давно укрепил крышу прочными балками, а дверь обил толстыми досками, и запирал её двумя тяжелыми брусками, которые вставлялись в железные гнезда в стене. Не ограбления он боялся. Если бы все было так просто, он снял бы со стены два кавалерийских пистолета и проверил запалы. Но он сидел с пустыми руками и не мигая глядел на неприступную дверь. Пробить её можно было разве что из пушки. Но леденящая дрожь в животе не унималась. Не разглаживалась напряженная складка на лбу.
Спустя некоторое время он снова пересчитывал деньги. Засовывал их в объемистый пояс, снимал верхнюю одежду, оборачивался поясом, прикрывал огонь валежником, задувал все свечи кроме одной, заползал на койку и переходил к следующей фазе страданий. Нет, засыпать-то он засыпал. Но потом начинались сны. Закрывая глаза, он знал, какой сон ему приснится: что он лежит в могиле, мертвый, но как бы недоумерший, вернее, что смерть его это вечное удушье под полуистлевшей курткой или куском одеяла, которыми прикрыли его лицо. И кто-то, хихикая в темноте, приподнимает эту тряпку прутиком.
Каждую ночь, укладываясь спать, он знал, что проснется от удушья и в конце концов встанет и бросится искать бутылку. Потому что он пристрастился к вину, изо всех сил сопротивляясь этому. Какие только лекарства он не пробовал, и порошки, и таблетки, и микстуры. У него бывали приступы ненасытного голода, потом дни, когда ничего не удерживалось в желудке. Он все больше начал задумываться о своем детстве. Это доставляло боль, потому что он не мог понять, что означают эти воспоминания.
Общество двух помощников стало для Джеда Хоксворта почти невыносимым. Он знал, что чутье его не подвело, что оба они, каждый по-своему, работают на совесть и что вряд ли кто другой станет ему подчиняться, как эти двое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28