Женщина стояла под дубом, склонившись к самой земле. Наверное, в той же позе она была и вчера перед тем, как распрямилась, и он её заметил. Он пошел к ней и остановился в двух шагах, сбоку. Он не мог понять, чем она занята. Она повернула голову и взглянула на него через левое плечо.
- Я думала, вы собираетесь этим торговать, - сказала она. - Продавать солдатам.
- Да, - сказал он.
Она продолжала смотреть.
- В том смысле, что у меня ещё есть на продажу, - сказал он.
Она не отводила взгляда, как будто упрекая за глупую неловкость и лживые слова.
- В смысле, - выпалил он, - ну просто, пусть у вас будет. Все равно я не торгую бобами.
Она отвернулась и занялась своим делом. Согнувшись в три погибели над голой землей, среди прошлогодних желудей она ставила фиалки в чашку с водой. Чашка, заметил он в изумлении, была фарфоровая, белая фарфоровая чашка. Тонкая и очень хрупкая. Она ставила в неё фиалки с большой осторожностью. Чашка стояла на небольшом овальном холмике, длиной не более двух футов и невысоком.
- Красивые фиалки, - сказал он.
- Последние, - сказала она, не поднимая глаз. - Пришлось за ними в лес ходить, еле разыскала.
Он помолчал, потом сказал:
- И чашка красивая.
- И впрямь красивая, - подтвердила она своим ровным, бесцветным голосом, так и не взглянув на него.
Она воткнула в букет последнюю фиалку и оглядела работу.
- Другая, - сказала она, - была ещё красивше.
- Другая кто? - спросил он.
- Чашка другая, - сказала она. - С нарисованными цветами. Розами, кажись. Я её нашла. Как и эту нашла, - она тронула чашку указательным пальцем, - в доме, где мы прятались.
- Прятались?
- Ну да, - сказала она. - Прятались. Он был порушенный. Дом, то есть. Погоревший, вот-вот рухнет. Но чашка, - сказала она, - чашка стояла себе. Ни щербинки, ни трещинки, и эти цветы на ней нарисованные.
Она помолчала, указательный палец водил по краю чашки.
- Но он вернулся из леса, - сказала она потом. - Это уже после того, как мы нашли этот дом, где можно поспать и спрятаться. Это был первый день, когда я поставила сюда чашку. Когда нашла фиалки. Я поставила фиалки в ту чашку, вот здесь, и тут он вышел из леса. Оттуда, - она указала на просвет за расщепленным молнией буком с высохшей вершиной.
Адам посмотрел в просвет. Там было тихо, ничто не нарушало утреннего покоя. Наверное, сейчас около полудня, подумал он. Лес в это время молчит.
- Я стояла у двери, - говорила она. - Принесла фиалки, самые первые, и стояла вон там, смотрела на них. Он меня не видел. Подошел и увидел фиалки в чашке. И...
Она замолчала. Указательный палец двигался по краю белой чашки, тихо-тихо, туда-сюда.
- И что? - спросил он.
- Ну, замахнулся ногой, - сказала она.
Он ждал.
- Это была правая нога, - сказала она.
Помолчала.
- Потом ударил, - сказала она.
Неожиданно взгляд её метнулся к нему. Это был взгляд настолько яростного, беспощадного сопротивления, что он отшатнулся.
- Черт! - вскричала она в гневе, направленном на него, Адама Розенцвейга. - Черт возьми, не пяльтесь на меня так, - кричала она. - Он не мог сдержаться! Черт, да на него просто накатило, и он не мог сдержаться.
Она подождала; потом сказала:
- Но, наверно, тогда я этого не понимала. Ну, что он не мог сдержаться.
Она поглядела на чашку.
- Он подошел ко мне, - говорила она, - а я чую - убила бы, или ещё чего. Будь у меня винтовка или ещё чего. Он прошел мимо, будто меня там не было, прошел в дом. Я убежала в лес. И повалилась в траву. Как раз там, где в тот день нашла первые фиалки. Лежу и думаю - хорошо бы помереть. Дотемна пролежала. Потом вернулась.
- Огонь не горел. Я слышала, как он дышит и храпит. Даже не пожрал. Пил, пил из кувшина, пока не свалился. Валялся на полу, ну и пусть, думаю, валяется. Во как, думаю, тут бы и воткнуть в него ножик-то, пока не соображает. За то, что разбил чашку. Но не воткнула.
Она тронула, поправляя, фиалки.
- Так и не воткнула, - говорила она. - Легла в темноте на койку. Закрыла глаза. Но чуть погодя встала. Подложить ему что-нибудь под башку. И укрыть.
- Почему? - спросил он.
Она ошпарила его взглядом, таким же оправдывающим и гневным, как несколько минут назад. Потом сказала:
- Так я ж говорю. До меня вдруг дошло, что он просто не мог сдержаться. Не мог не разбить чашку.
Она помолчала.
- Есть вещи, которые невозможно выдержать, - добавила она.
Она нахмурилась, потом сказала.
- Я могла догадаться. Что он не сможет выдержать. Когда он умер...
Она замолчала. Поглядела на чашку, потом на холмик под чашкой.
- Кто? - спросил Адам.
Она подняла на него взгляд, в котором сквозил укор за его тупость, или забывчивость.
- Мальчик, - сказала она. - Ему было два года, и он умер.
Она смотрела на землю. Палец её опять заходил по краю чашки. Он слышал её дыхание. Мало того, он и свое слышал. Под сенью дуба померк полуденный свет.
- Он, - сказала она.
- Кто? - спросил он.
- Он, муж, - сказала она, - он не мог молиться за мальчика - за Джо его звали Джотам37 - за то, чтобы он выздоровел. У него горло распухло, и он задохнулся. Я про Джо. А муж мой, он не мог молиться. Знаете, что он говорил?
- Нет.
- Он говорил: "Мир - не место для молитв".
Она помолчала. Потом сказала:
- И Джо, он умер. А он потом - мой муж - он так и не заплакал. Я ему говорю - ты хоть поплачь. Так знаете, что он мне сказал?
- Нет, - сказал Адам.
- Он сказал: "Мир - не место для слез".
Она встала рывком. Рассеянно поглядела на чашку с фиалками, потом на сияющее солнце.
- Может, и не место, - сказала она.
И сердито обернулась к Адаму.
- Все не так, как нам кажется! - вскричала она.
И замолчала, пристально вглядываясь в его лицо.
- Вы знали об этом? - спросила она. - Но Джотам, он умер. И мы похоронили его здесь. Ему так здесь нравилось. Обожал возиться в земле и играть с желудями.
Она помолчала, чтобы справиться с собой.
- Но он, муж, - крикнула она, - он всегда молился. И Библию читал. До того. До того, как они устроили эту войну. Пока не случилось...
- Пока что не случилось? - спросил Адам.
- Он читал Библию и хотел жить, как Иисус учил. Не хотел убивать. Но тут они пришли.
- Кто? - спросил Адам. - Кто пришел?
- Вербовщики, - сказала она. - Пришли, чтобы затащить его в армию и заставить убивать людей. В армию южан, он знал, что они придут и будут искать его, но не знал, что делать. Он никого не хотел убивать. И не хотел, чтобы его призвали. Он лежал ночью и молился, спрашивал Иисуса, что ему делать. Я сказала ему, что Иисус тоже был призван. А он говорит: "О, Господи, ведь я не Иисус, и как я могу позволить человеку повелевать мною? О, Господи, как мне сломать свою греховную гордыню и смирить свое сердце, чтобы позволить им забрать меня?
Обе её руки теребили складку одежды у талии.
- И мы прятались. А когда прячешься - разве выходишь малыша. Но мы старались, делали все что могли. Но они все равно нашли нас - вербовщики эти, - она помолчала. - Он снес одному голову - одному вербовщику, сказала она. - Этот вербовщик протянул руку схватить его, а рядом лежал дробовик. Он - мой муж - поднял его.
Адам смотрел, как пальцы крутят одежду цвета земли.
- И мы убегали, мы прятались и снова убегали, - говорила она, - ещё крепче прятались, чем раньше. Жили как волки, а за нами псы по пятам гнались. Однажды я проснулась посреди ночи. Меня разбудил его смех, он хохотал, как одержимый. Я спросила, над чем он смеется. Когда ему наконец удалось унять смех, знаете, что он сказал?
- Нет, - сказал Адам.
- Сказал, что это Господь Бог эдак развлекается - шутит да шалит. Что сначала Господь Бог не велит тебе убивать, а потом ставит тебя в такое положение, что ты вынужден убить, чтобы не убивать. Что Господь Бог протягивает человеку ореховый прутик над пропастью с Адским огнем, а потом берет куриное перышко и щекочет ему босые пятки, пока тот не ослабнет от смеха и не отпустит ветку, чтобы почесаться.
- Да, - сказала она, - вот он что сказал. Когда ему удалось унять смех.
Она помолчала, задумавшись.
- А потом знаете что он сказал? - спросила она.
- Нет.
- Он сказал: ну что ж, он отпустил прутик, чтобы разок почесаться, и теперь будет чесаться пока не свалится на самое дно адовой пропасти и не разобьется в лепешку. Он будет чесаться, сказал он, всякий раз, как почувствует зуд. И снова разразился хохотом. А в следующий миг уже спал как младенец.
Она нагнулась и подобрала с земли старый желудь. Очень внимательно осмотрела его. Не сводя с него глаз, сказала:
- Незадолго до этого как раз умер Джо. И с тех пор все изменилось. С той ночи, когда он смеялся. Я теперь ничего о нем не знаю. Он уходит и приходит, а я не знаю.
Она с повышенным интересом изучала желудь.
- Эти сапоги на нем, - сказала она. - Они новые. Но я не знаю, - она уронила желудь на землю.
- И знать не хочу, - сказала она.
Он смотрел на нее. Она встретилась с ним взглядом и быстро отвернулась.
- Примите мои сожаления, - сказал он.
- О чем? - спросила она, не слушая, не оглядываясь.
Он шагнул к ней и тронул за руку, она повернула к нему лицо.
- Об этом, - сказал он и указал на холмик земли.
- Об этом, - повторила она безучастно и опустила взгляд вниз, на холмик, на чашку с фиалками и россыпь прошлогодних желудей.
Днем, когда он сидел на бревне у ручья, она подошла позвать его. Еда готова, сказала она. Он сел за стол, и она подала еду, как он понял, из его запасов. Она ничего не говорила, пока он не доел. Потом сказала, что ему нужно поспать. Он ведь будет ехать всю ночь.
Он лег и закрыл глаза. Перед его мысленным взором возникли новые сапоги, в которых ходил мужчина. Что же, подумал он, по крайней мере, мои-то ботинки ему явно не по ноге.
И уснул.
Когда он проснулся, в комнате было темно. Потом в темноте он почувствовал её присутствие. Она склонилась к его постели.
- Пришел? - спросил он.
- Нет, - сказала она. Потом, изучая его в темноте, сказала: - Вы могли уехать ещё с утра. Уже бы выбрались из леса.
- Мог, - сказал он.
- Вы и сейчас можете уехать, - сказала она. - У вас все ещё есть шанс.
Но он помотал головой.
- Нет, - сказал он.
Она смотрела на него своим спокойным, изучающим взглядом.
- Я кое-что знаю, - наконец сказала она. - Вам за реку нужно вовсе не для того, чтобы чего-то там продавать.
- Не для того, - сказал он.
- Вы сказали, что приплыли аж с той стороны океана. Это ведь очень далеко.
- Да, - сказал он.
- Так вы могли остаться там, на своей стороне, - сказала она, - могли не приезжать.
Потом:
- Зачем же приехали?
До сих пор он полулежал, опираясь на локоть, чтобы видеть сидящую на корточках женщину, глаза её блестели в темноте. Теперь он медленно лег на спину. Он смотрел вверх, на стропила - неошкуренные бревна, на которых лежала крыша. Он с трудом различал, что там, наверху, так было темно. Тьма, казалось, свисала со стропил, как паутина на старом чердаке. Он глядел в непроглядную тьму и думал о своей жизни.
Думал о матери, умирающей в темной комнате в Берлине, о матери с лихорадочно блестевшими, непрощающими глазами. Нет, она так и не простила сына, потому что знала: он и сам не простил её за то, что она не простила отца, который ушел от нее, чтобы взять в руки мушкет на баррикаде.
Думал об отце, умиравшем в темной комнате в Баварии и сказавшем: да, он верил в человека.
Думал о том, как мало пожил он сам. Думал о промелькнувшем впустую времени. Будто ветер пронесся, подумал он. И вдруг, со странным, смутным отчаянием, подумал обо всем, чего у него не было.
Руки его никогда не обнимали женщину. У него никогда не было друга, с которым можно поговорить о жизни. В кармане у него никогда не водилось денег, чтобы купить всеобщее уважение. Он никогда не был уверен, что нашел Истину, с грустью подумал он. Со сладкой тоской, от которой, казалось, вот-вот разорвется сердце, он думал: человек должен хоть что-то иметь, чтобы быть готовым к смерти.
Он повернулся на правый бок и снова оперся на локоть, и увидел, что она сидит на том же месте, и глаза её так же сверкают.
- Человек должен что-то иметь, - медленно проговорил он. - Чтобы жить.
- Тогда зачем же вы приехали? - безжалостно повторила она.
Он немного подумал и с трудом выговорил:
- Сражаться.
Он откинул с ног одеяло.
- Но это, - сказал он, подняв левую ногу и покрутив ступней, - это не совсем то... не совсем то, что называют schnurgerade38.
- Что? - не поняла она.
- Не то чтобы совсем прямая как... как стрела, - сказал он, глядя на ногу. Потом опустил её.
- Меня не взяли сражаться, - сказал он.
- Сражаться за что? - спросила она.
- За свободу, - сказал он и услышал собственное дыхание, вдох-выдох, вдох-выдох. Как будто слово это отняло у него столько сил, что не сразу и восстановишь.
- Свобода, - повторила она наконец, пробуя слово на языке, разглядывая его мысленно.
Вдруг она поднялась.
- Убийство, - горько сказала она. - Вот ради чего они воюют. У всех это вошло в привычку. Убийство ради убийства. Остальное они давно позабывали.
Она смотрела на него с высоты своего роста и презрения.
- Свобода, - сказала она. Потом спросила: - И для этого вам понадобилось переходить реку?
Он задумался над вопросом. Интересно, который сейчас час. Интересно, когда вернется её муж.
- Да, - сказал он, подняв к ней глаза. Потом с болью добавил: - По крайней мере, я так думал. Надеюсь на это. Должны же быть какие-то доводы.
Он разглядывал эту мысль со всех сторон, чувствуя себя маленьким и голым.
- Возможно, я этого не знаю, - сказал он. - Не знаю, для чего я перехожу реку.
Он ещё сильнее задумался. Он чувствовал себя безнадежно тупым и бестолковым. Как будто голова его непомерно раздулась и забита густым туманом.
- Просто не знаю, - сказал он.
Но внезапно он встал. Он понял одну вещь.
- Но одно я знаю, - сказал он. - Я знаю: чтобы постичь то, что мне надлежит постичь, я должен попасть на другой берег. И если я не перейду реку, я никогда не узнаю того, что должен узнать, чтобы жить дальше.
Она его, казалось, не слушала. Она сделала два шага к двери и взглянула на небо.
- Еще светло, - сказала она и посмотрела на него вопросительно.
Когда он не двинулся с места, она пожала плечами и сказала:
- Что один берег этой треклятой реки, что другой - один черт.
И вышла.
Чуть помедлив, он вышел следом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28