- Будь ты проклят! - закричал он. - Сколько можно повторять - замолчи, замолчи! Неужели не надоело? Я не могу больше этого вынести.
Адам дрожал от чувства, которое он не мог распознать. Потом взял себя в руки:
- Ложись, - хрипло сказал он.
Потом услышал дыхание человека в темноте, тихое, свистящее. Потом услышал едва заметный, крадущийся звук, скорее, ощущение движения, чем звук. Потом стало слышно, как человек с необычайной осторожностью сел на койку.
Потом голос позвал:
- Кривуля... Кривуля...
- Да, - сказал Адам.
- Кривуля, - глухо сказал далекий голос. - Ты должен мне верить, Кривуля. Я бы лучше лежал там и истекал кровью. Я бы лежал, а кровь вытекала... черт подери, Кривуля, клянусь... Ей-Богу...
- Заткнись! - крикнул Адам в темноту. - Заткнись и ложись спать, ты... ты... - у него перехватило дыхание. Потом воздух прорвался на волю, и радость наполнила все его существо, как будто никого кроме него не было в этой тьме, как будто он один наполнил собою тьму и впервые почувствовал себя самим собой - целиком и полностью.
- Ты... да, ты... - крикнул он, - ты... черный сукин сын!
Он стоял и тяжело дышал в темноте.
Адам ещё немного постоял. Потом с чувством невероятного облегчения подошел к койке и лег. Ему приходилось двигаться очень аккуратно, потому что ощущение легкости и покоя, при всей своей небывалой силе, было неустойчиво, как гигантский валун на краю пропасти. Он это знал. Он осторожно лег и уставился вверх, во тьму.
Сначала стояла тишина, абсолютная тишина. Потом в тишине послышалось старательно сдерживаемое дыхание. Вскоре начались стоны.
Стоны были очень тихие, едва ли громче простого храпа. Они постепенно складывались в некий ритм. Под этот ритм, когда прошел первый испуг, Адам начал незаметно проваливаться в сон. Скоро усну, думал он. Он думал о том, как вытекает кровь. Как вытекает кровь, пока ты все глубже и глубже проваливаешься в черную бездну сна.
Погружаясь в эту бездну, он смог в последний момент подумать: Я сделал то, что сделал. Теперь мне жить с этим. Пока он не простит меня.
Когда он проснулся, стояла ещё непроглядная тьма. Он лежал без единой мысли. Потом подумал о том, как лежал он в темноте на земляной полке рядом с безымянным человеком, который вытащил его из поднимающейся воды. О том, что этот человек, Моис Толбат - Моис Крофорд - сказал о причине, побудившей его вытащить Адама. Сердце его переполнилось грустью. Он снова почувствовал себя так же, как во время беспрепятственного побега с "Эльмиры", и когда он узнал о смерти Аарона Блауштайна - обесцененным. Почувствовал, как его личность испаряется. Неужели человек человеку - не более чем движение, голос в темноте или шлепки по воде? Где хотя бы элементарный гуманизм?
Потом он подумал, что безымянный человек на полке, потянувшись в темноте на звук, в конце концов, имел выбор. Проще и безопаснее в этом случае для него было бы полоснуть помешавшего ножом по горлу, чем вытаскивать из воды.
Благодаря этой мысли Адаму Розенцвейгу стало немного легче. Он услышал в себе, хоть и слабую, но каким-то чудом возрожденную надежду.
Потом подумал про слепую лотерею в том подвале, когда он оказался втянутым на полку, а другие - нет.
Он закрыл глаза и снова увидел при свете заходящего солнца на заднем дворе, когда они выбрались из дома в Нью-Йорке, тела тех, кого не втащили на полку. Да, все дело случая, слепая лотерея. Как и жизнь. Он лежал и думал о том, какой ценой досталась ему жизнь. Другие заплатили эту цену вместо него. Потом он сказал себе, что это абсурд. Совершенно противоречит всякой логике.
Он лежал и думал, насколько невелика разница между спасением и смертью.
И вдруг он ощутил полную тишину темноты. Ни звука, ни стона. Он напряженно вслушивался. Он подумал, что человек на соседней койке наконец уснул - уснул после всего, что с ним случилось в жизни - после жгучего солнца и рядов хлопчатника, после порок и рытья отхожих мест, после запаха кожи, когда к ней прижимают раскаленное клеймо, после смеха толпы в его доме, когда поднималась вода в темном подвале, после слов Джедина Хоксворта "ты, черный сукин сын, убери свои лапы от этого человека" - от мертвого конфедерата из Северной Каролины, который прошел в подвязанных веревкой штанах весь долгий путь до Геттисберга.
Он почувствовал прилив нежности к Моису Крофорду, с легкой примесью зависти. Пусть поспит. Ему не требуется прощение - не за что. Он ничего не сделал. Это История должна просить у него прощения.
Он подумал о страданиях Моиса Крофорда нынешней ночью, о стонах во тьме. Но теперь он спит. Назавтра он снова будет самим собой. Он подумал о его смехе, о скрываемой шутке, которая всегда читалась в этом смехе, но никогда не высказывалась вслух, об иронии, свозящей в его внимательном взгляде. Да, назавтра Моис Толбат - Моис Крофорд - снова станет самим собой, безмятежный и уверенный в себе и своем тайном знании, неподвластный осуждению или жалости, поскольку он - это он, и этого довольно. Моис Крофорд каким-то загадочным образом преодолел Историю. Он убежал от Истории. Он был за пределами Истории. Он спал, как младенец.
Адам Розенцвейг подумал: Он проснется и простит меня.
С этой мыслью Адам Розенцвейг почувствовал, что теперь и сам может уснуть.
И уснул.
Когда он снова проснулся, в хижине было ещё темно, но витало ощущение близкого рассвета. Он прислушался к темноте, но никаких звуков не услышал. Ему снова стало отрадно, что негр спит.
Он попытался услышать дыхание спящего. Он напряг слух. Но не услышал.
И внезапно, вздрогнув от ледяного ужаса, подумал: Он мертв. Он покончил с собой. Он лежит в темноте с перерезанным горлом.
С минуту он не мог шевельнуться. Боялся. Потом переборол себя. Встал, нащупывая спички, и хрипло позвал:
- Толбат... Толбат... Крофорд...
Ответа не было.
Глава 11
Когда Адам подошел к хижине, рассвет едва тронул небо, но было достаточно светло, чтобы разглядеть темнеющий квадрат раскрытой двери. Он наклонился, чтобы войти в низкий проем, да так и остановился, согнувшись. Он услышал собственное дыхание. В целом мире это был единственный слышимый звук.
Потом в темной чаще леса какая-то птица несмело издала первую трудную ноту. Мир никуда не делся. Мир начинался заново. И он вошел.
Внутри, в кромешной темноте, он распрямился. Он ещё подождал, потом собрал волю в кулак. Вытянул руку во тьму и сделал неуверенный шаг, потом другой. На втором шагу нога на что-то наткнулась.
Ему не надо было наклоняться и ощупывать это "что-то", он знал, что это. Он стоял в темноте, дышал, и знал, что это. Потом добрался до стола и нашел коробок. Чиркнул спичкой, заметил свечу и зажег. И заставил себя обернуться.
Тело лежало на спине, головой к двери. В правой руке до сих пор зажат подсвечник. Погасшая свеча валялась на полу рядом с одним из брусков, запиравших дверь. Адам глядел на брус и гадал, что заставило Джедина Хоксворта вытащить запор из железного гнезда в стене - какие вкрадчивые речи, какие жалобы и мольбы, какая изощренная хитрость. Он думал о том, как Моис Крофорд стоял в темноте, притаившись, с дубинкой в руке, как ухмылялся, упрашивая открыть дверь.
Интересно, подумал он вдруг, что именно - гордыня, глупость, доверчивость или крайнее презрение - что побудило Джеда Хоксворта открыть эту дверь единственному человеку на земле, которого он лишил всякого достоинства, для единственного, что могло это достоинство восстановить.
Нет, спокойно решил он, все было совсем по-другому. Это всего лишь его, Адама Розенцвейга, фантазии на тему происшедшего. А на самом деле, конечно, события развивались гораздо проще - стук в дверь, сэр, что-то неважно что - стряслось с лошадьми. И дело сделано.
Он посмотрел на тело. Белье на животе было задрано. Он увидел отпечатки тяжелой повязки вокруг талии, как на белом застывшем сале. В первый момент он не мог понять. Потом сообразил: это отметины от пояса с деньгами. Но неужели, удивился он, человек ляжет спать, нацепив неудобный пояс с деньгами, если за дверью с двумя запорами ему ничего не грозит? Потом решил, что именно так и поступил бы Джедин Хоксворт, который наслаждался этим неудобством, цеплялся за это чувство, тревожащее сон, и понимал жизнь только в этой комбинации страдания и удовлетворения.
Теперь поясом владел Моис Крофорд, пустившийся в бега где-то в предрассветном мире. Каким-то образом он узнал, где искать пояс. Адам стоял и смотрел на отметины, оставшиеся от пояса на белом теле, и думал о хитрой и мрачной слежке, об игре, в которую, наверное, месяц за месяцем играли Моис Крофорд и Джедин Хоксворт, охотясь один - за поясом с деньгами, другой - за выжженной "Д", и каждый старался заклеймить позором другого.
Что ж, игра окончена.
При этой мысли Адам вздрогнул, словно его пронзил порыв ледяного ветра. То, что было шарадой, сном, драмой, придуманной детективной задачкой, стало вдруг реальностью. И ничего не окончено. Все только начинается. Адам Розенцвейг стоит в хижине зверски убитого человека, и вот-вот грянет рассвет.
Он задрожал. И пока стоял посреди лачуги, дрожа от страха, его совершенно некстати посетило видение движущейся армии, армия двигалась в ночи, слепо и тяжеловесно, вспарывая и сотрясая землю, люди, лошади, кессоны, повозки и орудия, и звуки далекого боя, и вспышки во тьме. Привиделось: весь этот мощный поток ног, копыт и колес захлестывает, втаптывает его, Адама Розенцвейга, в почву, все глубже и глубже, чтобы он ничего не слышал, ничего не видел, не существовал.
Он обнаружил, что перестал дышать. Он не знал, сколько времени не дышал. Только понял, что вот-вот потеряет сознание.
Потом четко, как голос извне, в голове замелькало: Меня обвинят в убийстве. Меня схватят. Всем безразлично, что со мной будет дальше. Невиновный или виноватый - кому до этого дело?
И снова перед глазами прошло во тьме войско.
Он спокойно взглянул вниз, на тело Джедина Хоксворта.
Подумал: Никому ни до чего нет дела.
Внезапно он принял простое и, казалось, предопределенное решение. Все, что надлежит обдумать, он обдумает позже. У него впереди целая жизнь на эти раздумья. Он действовал с удивительной ловкостью и проворством. С гордостью отметил он эту ловкость и проворство. Он оттащил тело в лес - волоком. Он закопал его и сверху привалил бревном. Он запряг лошадей в большой фургон, с вечера готовый к отбытию, собрал и присоединил к поклаже личные вещи Джедина Хоксворта и вывел лошадей на заброшенную тропу, ведущую в глубь леса. Проехав достаточно, он распряг их и привязал к деревьям, каждую - к своему, но не слишком туго, чтобы в конце концов им удалось освободиться. Пешком вернулся обратно, снял брезент с крыш, скатал в рулон и положил в меньший фургон.
Вошел в лишенную крыши хижину, которую они делили с Моисом Крофордом, и собрал свои пожитки - ранец, который давным-давно в Баварии дал ему дядя, одежку, одеяла, взял стул, фонарь. Оглядывая жилище в последний раз, он мельком взглянул на стол. На столе было пусто.
А что там лежало?
И вдруг вспомнил. Вспомнил, что накануне вечером, когда он прервал урок с Моисом и ушел из лагеря, на столе оставались алфавитные карточки, которые он вырезал для своего ученика. Теперь они исчезли.
Он тупо смотрел на пустое место.
Значит, Моис Толбат - Моис Крофорд, - собираясь свершить свое злодеяние, к которому готовился всю жизнь, помедлил во тьме хижины, чтобы собрать и взять с собой эти карточки, которые изучал вечер за вечером, сосредоточенно, как ребенок. Воображение подсунуло Адаму картину: Моис Крофод, который трусливо прячется в какой-нибудь темной дыре, готовый при малейшем звуке сорваться и позорно бежать, склоняется при свете единственной свечи и, сжимая карандаш большими, сильными пальцами, срисовывает с карточки букву. Разглядывая эту картину, Адам ощутил в груди непонятное стеснение. В нем самом и в мире происходило что-то слишком сложное, слишком страшное, чтобы дать этому название. И он не мог шевельнуться.
Потом где-то рядом раздался первый сигнал горна. Потом ещё один, и еще, и еще. Все дальше и дальше разносились они над землей, все мелодичней, ноты выплеснулись и затихли в серебристой рассветной дымке. Адам стоял посреди пустой, разрушенной хижины, похожей скорее на загон для скота, чем на человеческое жилище, и слушал звуки труб, подняв лицо к небу, где занялась заря. Глаза, вдруг почувствовал он, были мокры от слез.
- Не понимаю, - сказал он вслух. - Ничего я не понимаю. О, Господи, я хочу понять.
Но стеснение в груди прошло.
Солнце светило вовсю, когда он вышел из лагеря на главную дорогу. Армия строилась рота за ротой. Дело продвигалось медленно. Люди метались туда-сюда, казалось, без всякой цели. Офицеры, осаживая нетерпеливого коня и сверкая золотыми позументами под ярким солнцем, в молчании сонно наблюдали за суетой. Но там, где шли построения, выкрикиваемые сержантами и лейтенантами команды взлетали и падали над головами, наполняя ясный воздух истеричными и яростными криками.
Постепенно роты принимали боевой порядок, уже построенные части стояли плотно сбитыми квадратами среди всеобщей суматохи, как плиты тесаного камня в бурлящей воде.
Главная дорога, как понял Адам, миновав расположение Девятого Вермонтского, была переполнена. Он с удивлением заметил, что движение здесь левостороннее - правило, должно быть, установленное для удобства самими солдатами.
Таким образом, прибывающий транспорт двигался по противоположной от Адама стороне дороги - бесконечная вереница фургонов с продуктами и боеприпасами, новых санитарных карет с яркой свежей краской и белой, как снег, парусиной. Поля вокруг были забиты повозками, расставленными в четком порядке, - они терпеливо ждали, когда их засосет в поток, текущий на юго-восток. Порой в узких промежутках этого нерушимого математического рисунка возникали такие же водовороты и сердитое муравьиное кишение, как в лагере, оставшемся за спиной. Мужчины запрягали мулов. С полей поднимался беспокойный гул, слов было не различить. Над всем этим висели последние голубые прядки дыма от недавно погашенных костров, они медленно расплетались в прозрачном воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28