Уклоняясь от иронии Амико, Сигэру вдруг перевел разговор на второго, приемного сына:
– Кстати, Каору, а ты чего хочешь? Чем собираешься заниматься в университете?
В ту весну Каору поступил на юрфак университета, в котором учился Мамору С этим своим выбором Каору не связывал никаких планов и надежд. Он остановился на юрфаке потому, что здесь он мог наиболее хладнокровно порвать с самим собой, пишущим стихи и поющим песни. Каору знал, что приемному сыну не простят, если в университете он будет только коротать время, поэтому он так ответил на вопрос отца:
– Мне хочется узнать, какие у меня есть права, насколько свободным я могу стать.
– И для этого ты поступил на юрфак? Я был уверен, что ты пойдешь по пути своего отца.
– Музыкой и стихами законов не изменишь.
– Это точно. А ты хочешь изменить законы?
– Нет, я хотел бы изменить образ жизни.
– Неужели университет – это такое место, которое может изменить образ жизни? Я, наверное, что-то запамятовал. А ты, Мамору, как думаешь?
Мамору только что закончил аспирантуру и преподал невозмутимому Каору странный урок:
– Тебе, наверное, нужно оружие? Нож, или пистолет, или закон, на худой конец, какая разница? Я тоже был таким в восемнадцать лет. Короче, университет – это место, где собирают подобных тебе опасных парней и вырывают им клыки. Никогда не слышал, чтобы кому-нибудь в университете удалось их заточить.
Каору усмехнулся, пропустил мимо ушей слова Мамору и тихо сказал отцу:
– Я выберу другой курс, не такой, как был у брата. Чтобы не доставлять неприятностей тебе, папа.
– Говорят, от твоей музыки молоденькие девушки сходят с ума.
– Да не то чтобы… Просто некоторые интересуются, – равнодушно сказал Каору.
– Что это ты скромничаешь? – тут же парировала Андзю. – Когда ты выступаешь в клубе – аншлаг. И у меня в университете много поклонниц твоей музыки.
Услышав это, Амико спросила:
– И много приходит зрителей?
– В зале на двести человек собирается триста.
– Вот как? Надо будет сходить на концерт Каору.
– Теперь концерты не скоро будут. Я распустил группу.
– Да? Если ты хочешь серьезно заниматься музыкой, я тебе помогу и денег не пожалею. Потому что ты унаследовал талант Куродо Ноды. А если ты тоже хочешь работать в «Токива Сёдзи», так и скажи мне. Плохого не сделаю.
Сигэру тонко играл роль отца. Мамору он уступал свой престол, а для Каору был покровителем. Насколько разросся долг Каору? Он завидовал Мамору, который принимал помощь отца как должное. Добрые помыслы Токива оборачивались для Каору непомерной тяжестью. Доброту не измеришь деньгами. Поэтому долги превращались у Каору в клубок эмоций. Если бы ими можно было расплачиваться, Каору почувствовал бы себя необыкновенно свободным.
Задумываясь о том, что уже два поколения – его отец и он – пользуются добротой дома Токива, Каору еще сильнее чувствовал свою зависимость. Ему казалось, что его долги значительно возросли за эти два года, пока отсутствовал Мамору, для которого он – приемный сын – служил объектом для насмешек. Насмешки и издевательства Мамору избавляли Каору от комплекса неполноценности. Выполняя сумасбродные требования и приказания Мамору, Каору понемногу возвращал свои эмоциональные долги и чувствовал себя все свободнее. Кроме Мамору, никто не требовал от Каору чего-либо взамен. Но ни отец, ни мать, ни Андзю не замечали, что по отношению к Каору это было еще более жестоко.
11.3
После восемнадцати Каору изменился. По крайней мере, так показалось Андзю. До семнадцати лет, пока он увлеченно писал стихи и отправлял их Фудзико в Америку, его лицо еще сохраняло детские черты, но в осанке и голосе уже чувствовались упорство и воля. Его черные глаза из-под длинных ресниц смотрели вдаль, он жил мечтами, не находил себе места, не мог успокоиться.
Но все это как будто было наносным: однажды его метания прекратились, он стал ленивым, много лежал. Исчез энтузиазм, с которым он сочинял стихи и музыку. Округлые детские щеки осунулись, его взгляд, прежде обращенный прямо в глаза собеседника, стал безвольным и потупленным; он перестал бывать на солнце, гладкая кожа, без единого прыщика и царапины, теперь была похожа на воск. Андзю беспокоилась, не заболел ли он, но Каору отвечал: «Мне просто ничего не хочется», – и поворачивался к ней спиной.
При виде вялого лица и безвольных жестов младшего брата у Андзю разрывалось сердце от нехороших предчувствий. В ее памяти сохранился дрожавший от страха восьмилетний Каору; и теперь восемнадцатилетний Каору, который отказывал ей в понимании и все глубже погружался в водоворот одиночества, напоминал ей инопланетянина, внезапно проникшего в дом Токива. Но это был безумно красивый инопланетянин, до дрожи в теле.
Каору разговаривал с Андзю так же, как и прежде, но Андзю стала замечать, что начинает теряться от близости брата-красавца. Когда она задумалась над тем, что они с Каору не состоят в кровном родстве, ее смущение усилилось.
Стоило Каору взяться за книгу, как он бросал ее на середине; если и садился к роялю, то не вкладывал в игру ни капли чувства. Как будто все в его жизни кончилось и он пытался втиснуть время в тянучку расслабленных будней.
Андзю думала: это время бездействия наверняка даст свои плоды. Подобно тому, как личинка превращается в куколку, а та потом становится взрослым жуком.
Однажды Сигэру, глядя вслед Каору, поделился с Андзю:
– Каору стал похож на Куродо.
Андзю видела Куродо только на фотографии, где ему было за тридцать, и нашла у него мало общего с восемнадцатилетним Каору. Но отец уверенно возразил:
– Нет, он все-таки сын Куродо. Я знал Куродо живым и полным сил, поэтому мне виднее. И то, как он тянет себя за мочку уха, и то, как складывает руки и подносит их ко лбу – даже привычки у него те же. Как ты думаешь, что он делает в эти моменты? Слушает тишину.
Странно. Каору рано потерял отца и не мог бы подражать ему, так откуда у него такие же привычки?
– Итак, Каору уже восемнадцать. Куродо преодолел великую любовь века, когда ему было семнадцать.
Андзю услышала об этом впервые; ей было так интересно, что она даже не стала скрывать своего любопытства и закидала отца вопросами.
– Ты, кажется, до бесконечности можешь слушать истории о любви, – заметил Сигэру. – Каору исполнилось восемнадцать, так что, наверное, уже пора ему рассказать. Если я не передам Каору эту историю, она будет забыта. Но сначала пообещай мне, что никогда не станешь рассказывать ее кому попало просто ради интереса.
Потом отец позвал Каору и Мамору, взял с них такое же обещание и поведал им историю несостоявшейся любви Куродо Ноды и Таэко Мацубары; может быть, не слово в слово, как услышал ее от Куродо, но тем не менее стараясь восстановить действительный ход событий.
Сначала Каору не выказывал большого интереса, но, когда часто стало упоминаться имя генерала Макартура, он начал таращить глаза, постоянно облизывать губы, дергать себя за ухо, стараясь не пропустить ни слова из того, что говорил Сигэру.
Заканчивая повествование, Сигэру сказал:
– Хотя об этом, наверное, и говорить не стоит… – и поделился собственными впечатлениями: – Как поется в арии из «Тоски», Куродо пытался «жить песнями, жить любовью». Повиноваться чувствам. Я завидую ему. В семнадцать лет он испытал то, что никто не смог бы повторить. Семнадцатилетний мальчик отбил у Макартура любовницу… Это все равно что поставить мировой рекорд в плавании вольным стилем на сто метров, как мне кажется.
Глаза Сигэру увлажнились, а когда он произносил «как мне кажется», голос его дрогнул. Хотя после этой истории уже прошло лет тридцать, хотя ее рассказал ему друг, умерший более десяти лет назад, почему Сигэру хранил эту историю, ничего не забывая, пока не передал ее Каору? Воспоминания друга, который и своим рождением, и воспитанием, и теми звуками, которые он слышал, и теми вещами, к которым прикасался, полностью отличался от Сигэру, глубоко отпечатались в его сердце, сердце ревностного поборника капитализма. Без воспоминаний Куродо жизненный выбор нынешнего Сигэру не состоялся бы. Когда Сигэру встретился с Куродо, ему приоткрылось что-то новое в музыке, он поверил, что любовь бессмертна, и узнал, что друг может стать объектом поклонения. Каору об этом и не догадывался, а Сигэру хотел выразить Куродо свою признательность тем, что взял к себе его сына и воспитал его.
Мамору улыбнулся Каору, кивнул головой и изо всех сил хлопнул его по плечу:
– Да ты сынок крутейшего мужика!
Разве бывает так, чтобы события, случившиеся задолго до твоего рождения, чтобы любовь, не имеющая абсолютно никакого отношения к твоему существованию, отбрасывали тень на тебя нынешнего? Будь любовь болезнью, передающейся по наследству, у Каору непременно обнаружились бы ее гены. У Андзю появилось предчувствие, что Каору тоже будет жить песнями, жить любовью. Он вновь пытался разжечь свою страсть к Фудзико, находившейся по ту сторону Тихого океана.
11.4
Каору распустил свою группу и распрощался с тем, чем занимался до сих пор, – прекратил сочинять мелодии на собственные стихи, которые писал, чтобы восполнить отсутствие Фудзико, и начал искать новые способы воплощения эмоций в музыке. Он наплевал на фанатов, толпы которых он собирал своими сладкими стихами и голосом, и погрузился совсем в другой мир. Тихий мир, в котором не слышно ни радостных возгласов, ни крика, не чувствуется запаха духов, не видно ярких красок и оттенков. Девушки, очарованные стихами и песнями Каору, зазывали его, писали письма, звонили домой, пытаясь возбудить в нем интерес, выстаивали перед воротами дома. Но только одному человеку было позволено входить в его тихий мир.
Внезапно возникший на горизонте приятель по имени Ацуси Ино учился с ним в старшей школе. Внешне ничем не примечательный паренек, разве что нижняя губа оттопырена. Там, где появлялся Каору, становилось светло и радостно, а там, где появлялся Ино, сгущался мрак Со стороны эта пара выглядела более чем странно. Андзю спросила: что это у тебя за друг такой, ради которого ты бросил всех девчонок, одну другой краше? На что Каору весьма оригинально ответил:
– Ино ничего не умеет, кроме как учиться – на Всеяпонских вступительных тестах он целых три раза занял первое место.
Когда Андзю спросила, почему он начал дружить с этим Ино, Каору ответил, ни минуты не сомневаясь, как будто заранее ждал подобного вопроса:
– Реально изменить законы и общество могут такие парни, как Ино. Япония управляется по планам, разработанным кучкой людей, у которых мозги работают лучше всех. Наверняка Ино тоже войдет в эту группу. Поэтому я дружу с ним. Случится ли революция, начнется ли война – бюрократы все равно будут писать свои планы для властей предержащих. И наоборот: и в революциях, и в войнах за невидимые нити дергают все те же бюрократы. Если успеть промыть мозги парням, которые собираются влиться в ряды этой бюрократии, Япония станет немного лучше, чем сейчас.
Усмехаясь уголком рта, Каору давал весьма правдоподобные объяснения, но трудно было поверить, что он думает так всерьез, и Андзю, воспользовавшись случаем, попыталась выспросить о том же самом у Ино. Почему он общается с Каору, который живет среди стихов и музыки? Ино ответил, опять же без всяких раздумий:
– Мне интересен Каору, так как он очень далек от того, что принято считать обыденным.
Андзю пожала плечами, не понимая, что Ино хотел сказать, и тогда он пояснил:
– В нем есть сила гнева и печали. Он и скучает не в пример другим – талантливо. Потому и стремится к большим радостям и удовольствиям, нежели человек заурядный. Меня в Каору привлекает его отчаянность. Ему свойственны сильные эмоции. И если считать эмоции стимулом всех поступков, он дает другим мощные стимулы для поступков. Я не испытываю таких сильных эмоций. Я могу дать объяснения обычным явлениям, происходящим в обществе, но не могу понять эмоций, которые лежат в их основе. Принято считать, что общество меняет разум людей, хотя на самом деле общество меняется под воздействием конгломерата эмоций. К сожалению, никто не знает, куда деваются сложные эмоции. А Каору способен это почувствовать.
Действительно, Каору жил чувствами. Всех, кто находился рядом с ним, увлекал вихрь его ярких, красочных эмоций. В комнате становилось светлее, когда туда приходил Каору. Ино искал в Каору эту эмоциональную силу, а Каору, видимо, был необходим аналитический ум Ино. Наверняка они искали друг в друге то, чего не хватало каждому их них. Девушкам в их отношениях не находилось места.
То ли в шутку, то ли всерьез они часто говорили о революции. Это слово давно стало мертвым, да и сами они ни в грош не ставили революции, о которых когда-то твердили коммунистическая партия и ультралевые.
Ино считал, что революции происходят естественным путем. У него были какие-то смутные мысли о XXI веке. Общество, экономика и система ценностей значительным образом меняются лет за двадцать. Но эти изменения происходят постепенно, поэтому почти незаметны. Когда меняющееся эволюционным путем общество насильно изменяют за год, все осознают это как революцию, но если через двадцать лет революции не происходит, возникает практически аналогичная ситуация. Насильственная революция неизбежно рождает противодействие, революция выхолащивается, и старые силы воскресают. А порой революционная власть превращается в консервативную. Впоследствии выясняется, что внезапная революция приводит к кровопролитию и разрушениям, а ее результат – всего лишь смена правящей верхушки. Тогда как без революций в экономике происходит постоянное движение, в связи с чем меняется и общество, и система ценностей. Получается, что революция – всего лишь акция, направленная на удовлетворение страсти человечества к разрушению.
Что же тогда является по-настоящему революционным?
Усилия каждого, направленные на то, чтобы предвосхитить изменения, которые произойдут за двадцать лет, и чтобы не допустить насильственную революцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41