В этой стране о тех, кто разбогател и добился фантастического успеха, говорили: «Он построил дом в Нэмуригаоке». О такой жизни, как здесь, население Японии мечтало сотню лет. В ясный выходной день поздним утром позавтракать на террасе, в большой комнате с камином почитать сказки ребенку, сидящему у тебя на коленях, выпить пополудни чаю из чашек мейсенского фарфора или фарфора Джинолли, приготовить ужин с травами, выращенными в своем саду, позвать друзей на домашний концерт. Посмотреть вверх и увидеть голубое небо высшей пробы.
Некий владелец железных дорог на линии, соединяющей Токио и Иокогаму, решил построить город для начинающих появляться и в этой стране дзенторуманов. От одного англичанина он слышал, что дзенторуман – это человек, живущий в пригороде, вдали от городского шума, и всерьез размышляющий о будущем страны. Эта идея пришлась многим по вкусу. В Нэмуригаоке один за другим стали вырастать огромные особняки. Здесь и в самом деле собрались вершители политической и экономической судеб страны, девиз которых – в любой ситуации придерживаться золотой середины. Образ жизни этих людей можно назвать совершенным, они не знали ни крахов, ни потрясений. Не было здесь места и риску – касалось ли это денежных инвестиций, политической деятельности или любви. Опасаясь создать прецедент, они не говорили лишнего, вели себя воспитанно и достойно, бережно сохраняли связи, доставшиеся им от отцов и дедов, не позволяли себе расточительства. При этом отличались щедростью и не забывали о своих идеалах – свободе, равенстве и братстве.
Подобные города и районы были раскиданы в столичном округе и за его пределами, однако лес, где жили небезызвестные господа, стоял особняком, подобно святой земле, окутанной безбрежным туманом. Находясь в центре бодрствующей круглые сутки столицы и занимая обширную площадь, он был погружен в сон среди непрозрачной тиши. Этот лес поглощал любые тайны, любую грязь, любые крики протеста, как будто был продолжением царства теней.
Предпочтения и манеры тех, кто жил в городе-парке, и господ, обитавших в безмолвном лесу, были очень схожи. Однако сами они отличались друг от друга, как мертвые от живых, и места, где они жили, находились так же далеко одно от другого, как тот свет и этот. Только вороны могли свободно летать и в город-парк, и в безмолвный лес.
Город был известен тем, что в нем вместе с родителями, с дедом и бабкой со стороны матери, младшими сестрами-близнецами и собакой некогда жила одна женщина с ясным взглядом. Сейчас она хранит молчание в безмолвном лесу. Что чувствует ее сердце, с тех пор как она стала обитательницей леса? Может ли оно, подобно воронам, свободно парить меж двух этих мест на крыльях воспоминаний о прошлой своей жизни в городе?
1.5
Ты добралась до дома Токива, когда солнце уже скрывалось за спинами деревьев. Воронам было пора возвращаться в свои гнезда. Ты нажала кнопку домофона, прятавшуюся в черном мраморе ворот, и в ожидании ответа рассматривала красный кирпичный дом в европейском стиле, которому было уже лет шестьдесят. Кирпичи слегка поросли мхом – казалось, на стене отпечаталась тень какого-то мохнатого чудовища. Из-за каменной ограды высовывались кривые ветви сакур и дзелькв, бросавшие тени на дорогу.
Раздался чей-то голос – наверное, горничной, – ты представилась, щелкнул замок с облупившейся краской. Ты поднялась по каменным ступеням, прошла по черной брусчатке, вошла в дом; с хриплым стоном отворилась дверь из некрашеного дерева. Тебя встретила горничная, вероятно тайка, и легкий запах лаванды защекотал твои ноздри. С обеих сторон просторной прихожей вместо привычных собакольвов стояли большие рукомойные тазы: один доверху был наполнен сухими ароматными цветами, в другом три золотые рыбки резвились среди водорослей.
Ты подняла голову и увидела на лестнице стоящую в профиль к тебе женщину в темных очках, она улыбалась. У нее была прямая осанка и мягкие, слегка волнистые волосы с проседью, расчесанные на прямой пробор. Ты сразу поняла, что эта дама в белой блузке и длинной белой юбке – не кто иная, как твоя тетя Андзю. Это она написала тебе письмо, она поставила памятник на папиной могиле. В ее загадочном облике, по которому непросто было определить ее возраст, чувствовалась врожденная изысканность.
– Я предполагала, что ты вот-вот появишься. Заходи. Скажи что-нибудь, я хочу услышать твой голос.
Она медленно спускалась по лестнице, держась рукой за перила. Ты сказала:
– Меня зовут Фумио Цубаки. Очень рада нашей встрече.
Тетя Андзю слушала тебя, устремив взгляд куда-то вдаль.
Сильный, звонкий голос… Такой же, как у Каору в детстве, – подумала Андзю и попыталась прислушаться к голосу Каору, звучавшему из далекого прошлого, но он был таким тихим, что ей не удавалось его расслышать.
Андзю вдохнула запах, исходивший от твоего разгоряченного тела. Сколько лет прошло с тех пор, как этот дом впитывал в себя чистое пружинящее дыхание, как в него врывался жар молодого, горячего, словно свежевыпеченный хлеб, тела? У Андзю было предчувствие, что однажды этот дом воспрянет. Но при этом она ощущала неловкость от того, что ты внесла в этот дом, наполненный иссушенным воздухом, какие-то чужие, непривычные запахи. Как будто застала тебя незаконно ворвавшейся в чужое жилище.
– Будь как дома, не стесняйся. Клади вещи, давай попьем чаю.
В центре просторной гостиной – в ней, наверное, было татами сорок – стоял овальный стол – такой большой, хоть танцы на нем устраивай. Все было приготовлено для чаепития. Ты беспокойно скользила взглядом по предметам, находящимся в комнате, картинам на стенах, темноватому саду за окном, заросшему сорной травой. Чтобы привыкнуть к этому дому, требовалось время.
На стенах, обитых тканью, одиноко висели медные гравюры, каждая размером с салфетку для ланча. В рамках, покрытых пылью, томились порок и вожделение. Карлики с учеными лицами похотливо смотрели на возвышавшуюся над ними в жеманной позе девушку в туфлях на высоком каблуке. Мужчина, стоя на четвереньках, облизывал дамскую ножку. Женщина топтала одетого в строгий костюм мужчину, лицо его выражало наслаждение. Женщина возлежала в постели с конем. Мужчина с букетом цветов пытался сладкими словами соблазнить женщину, но она отвергала его… На этих гравюрах в постельных сценах был изображен один и тот же мужчина. Предметом его желаний была, как правило, одна и та же модель. Вероятно, художник, поместив рядом с собой в мир своих фантазий реально существующую женщину, стремился увековечить их отношения.
В гостиной царило душное молчание, слышен был лишь звук наливаемого горничной чая. Не в силах справиться с этой тишиной, ты спросила о происхождении гравюр на стене. Андзю с улыбкой пробормотала:
– Жизнь одного извращенца.
У тебя невольно промелькнула мысль: может, эта модель – тетушка Андзю в молодые годы?
– Сними их, если не нравятся. Тот, кто собирал эти гравюры, сам давно стал призраком.
– А кто их собирал?
– Мамору-сан. Мой старший брат. Твой дядя. Он купил их у одного еврея – торговца картинами. Это гравюры работы еврейского художника Шульца, мечтавшего об успехе в Париже. Серия «Книга идолопоклонничества». Мамору молился на них, как на иконы.
– Тот самый Шульц, что придумал Снупи?
– Нет, это другой Шульц. Того, о ком ты говоришь, всерьез воспринимали только дети. Шульц, который поражал воображение Мамору, подчинялся любому женскому капризу. Брат представлял себя на месте героя этих гравюр.
Ты даже и не подозревала о существовании такого дяди.
Мамору Токива умер пять лет назад.
Этот дом, построенный в тот год, когда он родился, был свидетелем его смерти. Другими словами, вся жизнь Мамору отразилась в нем.
– Мне ничего не известно о семье Токива. Не получи я от вас письма, так никогда бы и не узнала о том, что отец жил в этом доме. Даже моя мать говорит: «Я не знаю подлинного Каору-сан». Откуда он пришел, куда исчез?
– Каору привели с того берега реки. А потом он был изгнан в дальние края. Хотелось бы надеяться, что не на тот свет.
Андзю нахмурилась и вздохнула. Казалось, она пыталась собраться с мыслями.
– С чего же начать? Может, с тех времен, когда в саду этого дома пышно цвели цветы? Здесь жили бабушка, папа с мамой, Мамору и Каору, работало несколько человек прислуги, в гостиных всегда царило оживление и веселье: собирались художники, дипломаты, друзья Мамору мамины ученицы, которым она преподавала каллиграфию. Наверное, тебе хочется узнать, каким Каору был в детстве. Я очень хорошо помню тот день, когда Каору впервые появился в этом доме. Ты заметила золотых рыбок в прихожей? И об этом нужно будет рассказать. У нас много времени, и я постараюсь все изложить так, чтобы ты не запуталась, – сказала Андзю.
Ее лицо в темных очках было обращено в сторону сада, на который спустилась тень; она на ощупь взяла чашку, допила остывающий душистый черный чай, левой рукой нащупала блюдце и поставила на него чашку. Робко посмотрев снизу вверх, ты пыталась заглянуть в тетины глаза, спрятанные за темными очками. Она никак не реагировала на эти твои странные жесты, и тогда ты поняла: в глазах тети Андзю не отражалось ничего.
Даже если взгляд ее был направлен на твое лицо – гладкое, как у статуи Гермеса, даже если в ее темных очках отражался сад за окном, в котором слишком яростно для английского сада разрослись сорняки и который, кажется, отказался таковым называться, она не видела ничего, кроме тьмы. День или ночь, лето или зима, движущееся или покоящееся, живое или мертвое, прошлое или настоящее – все было погружено в однородную, ровную тьму. Но в этой тьме была глубина, пространство, она постоянно менялась. Уши, нос, кожа, кости Андзю улавливали каждый миг этих изменений. Тьма пахла, шумела, двигалась.
1.6
Трудно вспомнить, с какого момента дети, которые приходили поиграть в городском парке, прозвали дом Токива «Замком». Поначалу они называли его «Замок с привидениями», но потом длинное название сократилось. По сравнению с соседними ухоженными домами он выглядел как заброшенные руины, и это возбуждало детское любопытство. Говорят, что один первоклашка, возвращаясь с дополнительных занятий, услышал кошачье мяуканье, заглянул через забор и увидел, как «жирный дядька» в небрежно накинутом нижнем кимоно ярко-красного цвета, стоя на четвереньках, поедал грибы и смеялся.
Андзю не видела «жирного дядьку», но предполагала, что это был призрак Мамору.
Выходит, Андзю обитает в «Замке» вместе с привидениями. Все, кто когда-то жил здесь, умерли, и только одна Андзю вспоминала о них и могла принять их в доме. Она изо всех сил старалась сохранить все так, как было раньше, чтобы мертвые имели возможность свободно приходить сюда и не чувствовать стеснения и неудобства.
В ее глазах отражались те, кого уже нет в живых, тот, чье местонахождение никому не известно, и та, что жила в никому не доступном месте. Андзю напоминала музей, где хранились воспоминания об умерших и о событиях прошлого. На события дня сегодняшнего и завтрашнего ее глаза были закрыты. Зато она могла здесь и сейчас общаться с умершими как с живыми и быть в гуще событий прошедших дней.
Бывало, легкий ветерок трепал ее по щеке. Издалека доносились знакомые голоса. Кромешная тьма ощущалась не так, как обычно. В такие минуты Андзю чувствовала приближение призраков. Это чувство особенно обострялось в часы отлива. Уловив момент, когда границы между тем и этим миром становятся расплывчатыми, Андзю тихонько подходила к месту, где лежал призрак, свернувшись клубочком, и гладила его по спине. Андзю было прекрасно известно, что призраки прячутся в тех местах, где вихрятся сгустки воздуха, температура которых отличается от окружающей.
– Быть незрячей – не такое уж наказание. В этом мире на многое и смотреть не хочется. Я счастливый человек, потому что могу этого не видеть, – сказала Андзю, провожая тебя в чайную комнату. С чем-то она смирилась, что-то проклинает, – подумала ты. Было страшно приоткрыть завесу, скрывающую ее сердце. Но ты не могла не спросить:
– Почему для вас счастье быть незрячей? Ведь в этом мире так много красоты.
Андзю опустила голову, намотала на палец прядь, упавшую на щеку, и, с выражением лица как у статуи Будды, спросила:
– Сколько тебе лет?
Услышав:
– Восемнадцать, – она шумно вздохнула.
– Ты женщина, у которой все впереди. Я женщина, отслужившая свое. Мне не нужно ни на что смотреть. А перед тобой не раз еще возникнет нечто красивое и обольстительное, оно очарует и обманет тебя. Я в молодости была такой же. Много раз обманывалась, обжигалась, теряла тех, кого любила, потом потеряла свет, и тут-то меня озарило: вот, оказывается, как все устроено.
Женщина, отслужившая свое… Это в ее-то годы, – подумала ты. Но в наше время полно женщин, которые после пятидесяти влюбляются, рожают детей, начинают новое дело. Впрочем, сказать этого ты не могла. Все в ней отвергало дешевую лесть утешений.
Андзю сидела на коленях на полу чайной комнаты и прислушивалась к тишине. Ты сказала:
– Вы, тетушка, наверняка что-то задумали. Иначе не стали бы звать меня сюда.
– Догадалась?
Ты решительно ответила:
– Да.
Андзю не стала выяснять, о чем именно ты догадалась.
– Мы далеки друг от друга, как тот мир и этот, – с улыбкой вполголоса заговорила она, словно обращаясь к самой себе, – но, как ни странно, у нас есть точка соприкосновения: полоска берега после отлива. Я похожа на плесень, разросшуюся в этом доме с привидениями. Но и в твоем сердце, пока ты беспокоишься о Каору где-то глубоко спрятаны чувства, отдающие плесенью. Ты, наверное, тоже каждый день сталкиваешься с призраками и иллюзиями. На кладбище ничего такого не почувствовала?
Нет, присутствия потусторонних сил там не наблюдалось. Только в том углу, где свалка мусора, казалось, ничто не напоминало о кладбище. Но, так же как и в саду дома Токива, ты не почувствовала там ничего, кроме пустоты «отслужившего свое» места. А может, Андзю хотела сказать, что привидения любят пустые места и скапливаются там?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41