Всего несколько дней назад генерал Иосиока, многолетний министр двора его величества, зашел в императорские апартаменты и положил перед Генри Пу-и акт об отречении его от престола.
— Это надо подписать, — деловито сказал он. — Завтра мы с вами уезжаем в Токио.
— Но я не могу так быстро собраться! — взмолился император. — Мне нужно время…
Иосиока был неумолим — советские войска приблизились к Синьцзину.
Однако, позвонив кому-то в штаб, он согласился:
— Хорошо, мы уедем через три дня, но акт о вашем отречении подпишите немедленно.
Пу— и взял колонковую кисть, осторожно обмакнул ее в малахитовый флакон с разведенной тушью и поставил родовой иероглиф Цинской династии на развернутом свитке из желтого шелка. Подпись скрепили личной императорской печатью. Отречение состоялось. Эра Кан Дэ, эпоха царствования маньчжурского императора, завершилась. В сутолоке военных дней этого события никто не заметил.
После отречения Пу-и министр его двора Иосиока неотлучно находился при императорской особе. По его приказу экс-император поездом отбыл в Корею. Его сопровождали японские солдаты — не то охраны, не то конвоя. Но оказалось, что порты Северной Кореи к этому времени были уже блокированы советскими кораблями. Пришлось возвращаться обратно. На маленьких рейсовых самолетиках экс-императора и его свиту переправили в Мукден, погрузили в большой транспортный самолет, способный без посадки долететь в Токио. И тут-то, как снег на голову, перед самым отлетом свалились на аэродром русские десантники с автоматами.
Бывший глава марионеточного государства Маньчжоу-го, придуманного в штабе Квантунской армии, пуще всего боялся, как бы японцы не прикончили его по пути в Токио. Могут отравить, застрелить, мало ли что придумают… Поэтому первое, что сделал Пу-и, увидев советского офицера, — обратился к нему с просьбой о покровительстве. Вместо Токио экс-император отправился в Хабаровск на транспортном самолете, что доставил в Мукден гвардейцев-десантников. В плену он не хотел иметь ничего общего с японцами — ни с министром двора генералом Йосиока, ни с жандармом-епископом Таракасуки, отказался даже лететь с ними в одном самолете. Он их боялся. Пу-и вспомнил о смерти жены — маленькой Суань Тэ.
Пленных японских генералов — советников императора — везли другим самолетом. Машины одна за другой поднялись с мукденского аэродрома, взяв курс на Хабаровск .
…Прошло еще две недели — ни войны, ни мира. Войска Квантунской армии нехотя и лениво складывали оружие, но то здесь, то там вспыхивали короткие схватки с отдельными японскими частями, во главе которых оставались фанатики офицеры.
В Мукдене было спокойнее. Двести десантников заняли большой промышленный город, который насчитывал два миллиона жителей. Гвардейцы захватили штаб фронта вместе с командующим, генералом Усироку Дзюн, железнодорожную станцию, забитую воинскими эшелонами, мукденский арсенал, служивший базой снабжения Квантунской армии, освободили лагерь военнопленных англичан и американцев… Работы у майора Жигалина был непочатый край, он немного пришел в себя, когда в город вступили передовые части танковой армии.
На другой день Жигалин встречал транспортные машины, летевшие в Порт-Артур, тоже с десантом. И первым, кто выпрыгнул на землю из распахнутого люка, был Ерохин.
Юрка будто и не удивился, встретив приятеля, которого не видел всю войну.
— Сайонара! — весело закричал он по-японски. — Здравствуй… Так и знал, что где-нибудь да увижу тебя!… Помнишь у Киплинга — если моряк хочет встретиться с другом, пусть ждет его в лондонских доках или на пристани в Порт-Саиде. Так и у нас — не Берлин, так Мукден…
— А ты все еще носишься с Киплингом?! Смотри-ка, да ты капитан, Юрка, — разглядывая приятеля, говорил Жигалин.
— К тому же военный переводчик!… Как зацепило меня под Старой Руссой, хотели списать по чистой, так я из госпиталя да на курсы переводчиков подался. Японский язык и пригодился — помнишь в школе?
— Смотри ты!… Воевал под Старой Руссой? Фанерный завод знаешь?
— Ну как же! Как раз туда и привезли мое бездыханное тело — в полевой госпиталь.
— Подожди, подожди, когда это было? Я тоже лежал там.
Оказалось, что оба в одно и то же время лежали в госпитале на Фанерном заводе.
Раздалась команда: «По самолетам!» — и приятели распрощались, едва успели обменяться номерами полевых почт.
К тому времени, когда в Токийском заливе встал на якоря американский линкор «Миссури», боевые действия советских войск только-только закончились.
Повторилось то же, что было в Европе. Японцы, так же как и германские войска, тянули время, предпочитая сдаваться американцам.
Ранним утром 2 сентября 1945 года в порту Иокогама царило необычное оживление. От причалов пассажирской пристани к линкору «Миссури», расцвеченному флагами объединенных наций, сновали проворные миноносцы. Они, как паломников, доставляли на борт корабля делегатов союзных стран, журналистов, священнослужителей, представителей американской армии, флота, интендантов и обслуживающий персонал — всех имеющих какое-либо отношение к предстоящей церемонии на палубе «Миссури». Утренний туман розовел в лучах только что всплывшего солнца. Над водой поднимались ажурные переплеты подъемных кранов Иокогамского порта, плавучие доки, торговые корабли, океанские лайнеры, прижавшиеся к пирсам. По непонятным причинам война не коснулась Иокогамского порта, его верфей, на которых десятилетиями строились военные корабли императорской Японии. На стапелях и сейчас виднелись огромные недостроенные корпуса…
Среди циклопического нагромождения техники в центре залива стоял «Миссури». Час назад его контуры едва угадывались в дымке наступающего дня. Сейчас он будто сбросил с себя маскировочные сети, раскрылся громадой своих конструкций, орудийными башнями главных калибров, могучими надстройками, бронированными бортами, трубами, похожими на притихшие, слегка дымящиеся вулканы.
На верхней палубе поставили канцелярский стол под зеленым сукном, принесли два стула — для союзников и японцев. Стулья поставили не рядом, но по обе стороны стола — один против другого, чтобы поверженный противник, упаси бог, даже в мелочах не почувствовал себя равноправным партнером. Генерал Макартур продумал всю церемонию до деталей — он не забыл своего позора, когда ему пришлось бежать от японцев на Филиппинах, бросив на произвол судьбы вверенные ему войска.
Корабельный священник прочитал в микрофон благодарственную молитву, произнес несколько слов о победе, и только после этого японцам дали сигнал подняться на палубу. Первым по трапу поднялся министр иностранных дел Сигемицу. Он шел, опираясь на палку, в черном смокинге и высоком цилиндре, тяжело волоча искусственную ногу. Два чиновника в таких же смокингах и цилиндрах вели его под руки. Сигемицу шел с застывшим лицом, не глядя по сторонам, и в наступившей тишине слышались только глухие удары протеза о бронированную палубу: стук… стук… стук — монотонно и громко.
Следом за Сигемицу бодрой походкой шагал генерал Умедзу, бывший командующий Квантунской армией. Он был без орденов, без самурайского меча — неизменного атрибута японского офицера, и только оранжевые аксельбанты уныло спадали с плеча, указывая на его генеральское звание. Выглядел он военнослужащим, доставленным с гауптвахты.
А дальше шагали остальные члены военной делегации, тоже без орденов, без мечей. Они прошли к отведенному для них месту посередине палубы и выстроились в две шеренги, по пять человек в ряд. Впереди, как на смотру. Умедзу и Сигемицу.
Так стояли они пять долгих минут под суровыми взорами людей, собравшихся на палубе линейного корабля. Минуты позора! Было что-то унизительное в этом бессмысленном ожидании, придуманном Макартуром. Для всех собравшихся на корабле… А дежурный штабной офицер не торопился. Здесь было все рассчитано по секундам. Но вот, взглянув на часы, дежурный офицер положил на стол две папки, раскрыл их и отошел в сторону.
Генерал Макартур жестом, полным пренебрежения и превосходства, дал знак японцам подойти к столу и подписать акт. И снова глухо стучит о палубу искусственная нога Сигемицу, снова, придерживая под руки, помогают ему идти два чиновника-секретаря… Сигемицу присел к столу, неловко вытянул непослушную ногу, достал из кармана вечную ручку, но… она не работала. Сухое перо лишь скользит по бумаге, царапает акт… На лбу барона Сигемицу выступают бисерные капельки пота. Снисходительно глядит на него Макартур. Секретарь в черном торопливо протянул другую ручку, и Сигемицу, не сдержав тяжелого вздоха, подписал оба акта о безоговорочной капитуляции.
Потом его место занял генерал Умедзу, он подмахнул акты, как оперативный приказ в своем штабе, и тоже отошел в сторону.
К столу с зеленым сукном нарочито медленно подошел Макартур, медленно достал из кармана горсть автоматических ручек, выбрал два «паркера» и неторопливо подписал акты сначала одной, затем другой ручкой. Поднявшись из-за стола, он тут же подарил их двум генералам — Персинваллу и Уэнрайту. Десять дней назад советские десантники освободили генералов из японского плена в Мукдене. Теперь эти генералы присутствовали на заключительной церемонии окончания войны, и Макартур театральным жестом одаривал их ручками-сувенирами, которыми только что подписал акт о безоговорочной капитуляции.
Поочередно место у стола занимают советский генерал Деревянко, представители Англии, Канады, Голландии, Китая, Новозеландии… — представители стран, находившихся в состоянии войны с Японией. Делегаты союзных стран спустились в кают-компанию, и на палубе крейсера одинокой кучкой остались японцы. Они некоторое время топтались у стола, не зная, что делать. Штабной офицер передал им папку с подписанным актом и проводил их к борту. Сигемицу и его секретари, одетые в черные костюмы, как факельщики на похоронах, спускались вниз по крутому трапу американского крейсера
Над Токийским заливом в безоблачном небе сияло солнце… С борта «Миссури» в ослепительном, уже по-осеннему холодеющем свете с фотографической четкостью вырисовывалась панорама разрушенного, превращенного в руины города Иокогама. Это был совсем не тот город, который двенадцать лет назад раскрылся перед Рихардом Зорге, когда он, только что приплыв в Японию, спускался по трапу океанского лайнера. Много лет Рамзай и его товарищи предостерегали японских правителей от военных авантюр на Востоке. Если бы правители вняли этим предостережениям! Не было бы тогда ни клокочущего адским огнем атомного гриба над Хиросимой, ни руин Токио, ни пепелищ Иокогамы…
Прошел еще один день, и император Хирохито при гробовом молчании зачитал в парламенте акт о безоговорочной капитуляции. Это заняло всего несколько минут. В традиционной коляске, окруженный почетным кавалерийским эскортом, император проследовал в свою резиденцию. Американские зажигательные бомбы не пощадили императорского дворца, уцелел только жилой дом. Его спасли пруды, каналы, заросшие лиловыми ирисами, и высокие каменные стены, окружавшие императорское жилище.
Коляска бесшумно катилась по площади, примыкавшей к дворцовому мосту. Здесь сына неба встретили демонстранты, собранные со всего города. С появлением императорского кортежа они, как по команде, стали на колени, молитвенно сложили руки и стали просить у императора прощения за то, что проиграли войну, что причинили ему такие огорчения… На площади стояли на коленях солдаты и токийские простолюдины, офицеры и несколько генералов. Кто-то из них крикнул:
— Мы опять пойдем по императорскому пути!… Да простит нас император!… Хакко Итио! Хакко Итио!
Генералы продолжали исповедовать закон Бусидо. Их ничему не научили руины, окружавшие дворцовую площадь, поверженный город, поверженная страна… Ничему!
Коляска императора в сопровождении конных гвардейцев проследовала через дворцовый мост, исчезла в проеме ворот. Демонстранты начали расходиться. На площади в пыли остались лежать несколько умирающих. Они сделали себе харакири во имя императора, которому причинили такие огорчения…
Восьмая китайская Народно-освободительная армия перешла в наступление лишь через несколько дней после того, как советские войска нанесли первые сокрушающие удары по Квантунской группировке. Это было правильно с военно-стратегической точки зрения. Плохо вооруженная китайская армия, привыкшая к маневренным, полупартизанским действиям, едва ли смогла бы добиться успеха в штурме японских укрепленных районов. Эту задачу советские войска приняли на себя. Только через несколько суток, когда 6-я гвардейская танковая армия оказалась в глубоком тылу японских войск, сложились благоприятные условия для боевых действий китайских революционных войск.
Под угрозой полного окружения японцы начали оттягивать свои войска. Китайские батальоны шли следом, захватывая и разоружая мелкие японские гарнизоны. Ближе к Чахару, наступая вдоль Великой китайской стены, шли в походных колоннах по следам 6-й танковой армии, занимали территорию, где почти не было ни советских, ни японских войск. Движение китайских походных колонн напоминало действия трофейных команд — войска Народно-освободительной армии вооружались брошенным японским оружием либо просто брали его на военных складах, уже захваченных советскими войсками.
В авангарде 8-й китайской армии шел корпус Линь Бяо, человека, умеющего добиваться поставленной цели. Невысокого роста, худощавый, с аскетичным лицом буддийского монаха, он, казалось, был вездесущ и появлялся всюду на трофейном японском автомобильчике, камуфлированном под цвет коричнево-желтых песков пустыни. Его маленькие, слегка запавшие в орбитах глаза — острые, горящие угольки, опущенные уголки его рта указывали на не простой характер. С командующим освободительной армией генералом Чжу Дэ он был сдержан, но оба скрыто недолюбливали друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102