Осенью в немецкой колонии устраивали большой вечер-маскарад. Рихард придумал себе костюм уличного продавца сосисок. Одетый, как заправский берлинский торговец боквурстами, он расхаживал по клубу, спускался в сад, и отовсюду доносился его веселый голос заправского саксонца, говорившего на уморительном диалекте.
Вместо «бротхен», он называл булочки «бротчен», и одно это вызывало улыбки.
— Сосиски Ашингер!… Сосиски Ашингер! — выкрикивал он. — Они вечны, как время, и всегда свежи, как газетные новости… Покупайте сосиски, горчица бесплатно… Берите бротчен, бротчен…
Рихард таскал на лямке большой фанерный ящик с нарисованным поваром-поросенком. От сосисок шел пар, он раздавал их, густо намазав горчицей, и каждому покупателю — «бротчен». Деньги, не глядя, бросал на дно ящика. Вечер был платный, и деньги предназначались какому-то благотворительному обществу.
Он подошел к князю Ураху, который стоял с белоголовой Хельмой Отт, одетой баварской пастушкой.
— Послушай, Ики, — смеясь, обратился к нему князь, — почему же сосиски вечны, как время?
— О, так это же фирма Ашингер! Она существует с прошлого века, пережила империю кайзера, большую войну. Веймарскую республику, вступила в наш тысячелетний рейх… В мире все может измениться, но сосиски Ашингер останутся вечны. Германия не сможет существовать без сосисок.
И в этот момент Рихард увидел среди гостей… Макса Клаузена. Утром он приплыл в Иокогаму и, узнав о вечере в немецкой колонии, явился сюда. Рихард прошел мимо. Чуть позже он, предлагая Максу сосиски, тихо шепнул ему:
— Завтра вечером у «Фледермауса»… Представься обергруппенлейтеру Ураху, он стоит в углу с высокой беловолосой дамой в костюме пастушки… — Потом громко и весело снова закричал: — Сосиски Ашингер! Сосиски Ашингер!
Рихард подошел к Ураху, когда Клаузен знакомился с руководителем нацистской организации. Макс представился коммерсантом, который решил надолго поселиться в Японии.
— Хочу открыть экспортно-импортную фирму по продаже автомобилей, — поделился своими планами Клаузен.
— Отлично, отлично, — одобрил князь Урах. — Завтра в два заезжайте ко мне в посольство, поговорим… А вот познакомьтесь — доктор Зорге, он может быть вам полезен. Не правда ли, Ики?
Так состоялось официальное знакомство прибывшего коммерсанта с немецким корреспондентом.
Потом осматривали в фойе выставку берлинских художников, привезенную в Токио. Среди картин был портрет Гитлера, написанный Мияги. Это была ироническая идея Рихарда. Он уговорил художника изобразить фюрера в японской национальной одежде. Гитлер стоял в коричневом кимоно, свисавшем с узких плеч, с вытянутым постным лицом. В сухой, костлявой руке он держал маленький цветочек с белыми лепестками. Это был почти карикатурный портрет, но все останавливались, и восхищались самобытной манерой художника.
— Вам в самом деле нравится портрет Гитлера? — спросила Рихарда фрау Хельма.
Рихард ответил уклончиво:
— Видите ли, мне интересно не сходство, но восприятие японского художника. Он так представляет нашего фюрера. Пусть примитивно, но искренне.
— Рихарда поддержал первый советник посольства:
— Да, да, вы правы, доктор, именно искрение.
Все восхищались портретом, но внутренне пожимали плечами, недоумевали — такая мазня! И все же портрет фюрера с выставки перекочевал в приемную немецкого посольства, где много лет вызывал громкие восторги и тайные мины недоумения.
В кабинете князя Ураха Рихард еще раз встретился с Клаузеном. Зорге, будто случайно, заглянул к своему приятелю и застал у него «немецкого предпринимателя».
Вечером они встретились на Гинзе в ресторанчике «Летучая мышь». Сидели за голыми дощатыми столами, пили пиво, разговаривали будто бы так, ни о чем — просто два приятеля коротали время.
— Ну и как? — спросил Зорге.
— Как видишь, продал корову и приехал, — усмехнулся Макс.
— Но куда ты запропастился?!
— Ты знаешь, что я придумал, Рихард, — в нашей профессии что-то от бога: пути господни и пути разведчика неисповедимы, я два месяца ехал к тебе на службу.
Они обменивались шутками, смеялись, переходили на деловой разговор. Условились, что Клаузен немедленно займется восстановлением связи.
Передатчик стоял в фотолаборатории на квартире Бранко Вукелича.
— Здесь одни запасные части, — бормотал Клаузен, осматривая передатчик. — Надо монтировать все заново.
И так же как в Китае, чтобы не вызывать подозрений, Макс добывал материалы, сам делал сложнейшие детали, что-то придумывал, заменял и через три недели сообщил Зорге, что передатчик готов. Он свободно помещался в небольшом чемоданчике и при хороших атмосферных условиях мог доставать «Мюнхен», то есть Москву. С Хабаровском и Владивостоком передатчик давал устойчивую связь.
Первая передача показала, что можно работать. Зорге сам зашифровал радиограмму и передал ее Максу. Клаузен священнодействовал, склонившись над аппаратом, выстукивая ключом самому ему непонятные сочетания цифр. В первой же шифрограмме Рихард передал, что Клаузен на месте, Анна может выезжать. Но прошло еще несколько месяцев, пока Анна другим путем — через Харбин и Шанхай — приехала в Токио и встретилась с Максом.
Максу самому пришлось поехать в Шанхай. Заодно он переправил туда несколько роликов микропленки. Официально их брак с Анной еще не был оформлен, решили, что это лучше сделать не в Японии, а в Китае, и они подали заявление шанхайскому консулу. Но здесь тоже произошла задержка — выясняли арийское происхождение жениха и невесты. Наконец все препоны были преодолены, и законные супруги Клаузены приплыли в Иокогаму.
Теперь вся группа «Рамзай» была в сборе. Все, что происходило раньше, можно было считать только прелюдией предстоящих действий. И если вообразить себе громадный незримый театр, то главные герои будущих событий заняли в мизансценах свои места. Начиналось главное действие. Но никто не мог приподнять занавес, чтобы увидеть эту героическую эпопею.
Макс Клаузен, следуя своему опыту в Шанхае, открыл фирму по продаже автомобилей, однако у него обнаружилось столько конкурентов, что Макс чуть не попал в долговую тюрьму. Фирма его оказалась на грани банкротства. Вот когда пригодилось Рихарду знание банковского дела, финансовых операций!
В течение нескольких дней он сумел ликвидировать прогоравшее предприятие и создал новое. Конечно, сам он при этом оставался в тени.
Немецкий предприниматель Макс Клаузен стал владельцем большой светокопировальной мастерской, принимавшей заказы от солидных организаций. Из Германии выписали новейшие копировальные аппараты. Оборудование сопровождали немецкие специалисты, и очень скоро фирма «Клаузен Шокей» — «Клаузен и компания» — завоевала себе прочное положение. Текущий счет в банке на имя удачливого дельца Клаузена все округлялся. Тогда Макс открыл филиал своей фирмы в Мукдене, завел новый счет в шанхайском банке. Банковские перечисления из Китая, Нью-Йорка и Сан-Франциско теперь не могли вызвать подозрения.
Получалось, что группа Рамзая к этому времени почти не нуждалась в средствах, поступавших из Центра: радист Макс Клаузен, помимо выполнения своих обязанностей, стал заниматься финансовым обеспечением группы.
Рождение фирмы «Клаузен Шокей» имело значение еще и потому, что светокопировальная мастерская стала дополнительным источником важнейшей информации. К услугам фирмы обращались конструкторские бюро самых крупных военных заводов — Мицуи и Мицубиси, где строили танки, корабли, самолеты. За технической помощью обращались представители морского флота и даже некоторые отделы японского генерального штаба. При некотором напряжении мысли можно было установить, в каком направлении идет техническое оснащение японской военной промышленности. Иногда среди бесчисленных рулонов с чертежами малозначащих деталей появлялись вдруг технические чертежи, представлявшие немалую ценность.
Группа «Рамзай» начинала действовать безотказно. Невидимая «наблюдательная вышка», воздвигнутая кропотливыми и длительными усилиями, давала широкий обзор для наблюдений за планами вероятных противников Страны Советов. И вдруг тяжелая болезнь подкосила Рихарда Зорге.
…Он лежал на колючей проволоке, на шипах, которые вонзались в тело, и не было сил сползти, упасть с этих проклятых качелей… Страха тоже не было, он иссякал по мере того, как человек терял последние силы. Теперь оставалась только боль, от которой мутилось сознание. Рихард часто впадал в беспамятство, и тогда он куда-то проваливался, его обволакивал вязкий мрак, он уже ничего не чувствовал, не сознавал и лежал, как труп, на проволочном заграждении.
Затем сознание ненадолго появлялось, а вместе с сознанием опять приходила жестокая боль. Рихард уже не мог поднять сникшую голову и, когда открывал глаза, видел под проволокой собственную ногу с неестественно вывернутой ступней и руку с раскрытой ладонью. На скрюченных, неподвижных пальцах застыла кровь. Сначала она была красной, затем порыжела, стала коричневой. Его тело больше не принадлежало ему, было чужим, как этот кол проволочного заграждения, покосившийся под его тяжестью. Рихард Зорге уже не жил — только чуть теплилось затухающее сознание, мерцали мысли, изорванные, как и его тело.
Его сухие губы шептали: «Боже мой! Боже мой!…» Но ему только казалось, что он шепчет. Это был стон. Он глухо стонал, так же как сосед, лежавший рядом в воронке. Тот затих на вторые сутки, а Рихард все лежал и лежал на колючей проволоке. И шипы впивались в него, как иглы терновника в венке Страдальца… Христос шел на Голгофу… Почему на Голгофу? Эта высота называется «304», а может быть, Морт-ом, который прикрывает Верден. И солдаты цепью идут на свою Голгофу. Бросаются в атаку и отступают, снова идут, гибнут; только живые возвращаются в свои траншеи. Так из недели в неделю, из месяца в месяц. Проклятый Верден!
Иногда солдаты купаются в Маасе на самом переднем крае и тогда не стреляют друг в друга — таков уговор без слов. Потом уходят, и все начинается снова. Солдата убивают лишь в униформе…
Вероятно, тысячи полегли здесь, у высоты «304», где крестьяне сеяли хлеб, а теперь убирают мертвых. А всего под Верденом убит миллион людей… Рихард не видит этой высоты, к которой рвались немецкие цепи, высота где-то справа, а голова Рихарда висит недвижимо, и он может видеть только кованую подошву своего ботинка. Но Рихард знает: высота дымится днем и ночью, как незатухающий вулкан, и начнет извергать пламя, как только германские солдаты пойдут в атаку. Но почему он здесь — Рихард Зорге, двадцатилетний капрал 91-го стрелкового полка? Почему он лежит на проволочном заграждении, на ничейной земле, которую простреливают с обеих сторон, где рвутся шальные германские и французские снаряды? Отец хотел сделать Рихарда коммерсантом, из него сделали солдата. Ему двадцать лет, а он уже третий год на войне.
«Боже мой. Боже мой!…» — с губ срывается стон, но раненого никто не слышит. Уже третьи сутки Зорге висит на колючей проволоке. «Проклятая война! — шепчут его недвижимые губы. — Проклятый Христос, который позволил создать этот ад на земле…»
В глазах темнеет, он слышит запах гари разорвавшегося снаряда. Нет, это не снаряд — пахнет горелым человеческим мясом.
…Рихард вскакивает и не понимает, что происходит. Он в своей комнате на улице Нагасаки. Уже рассвело. На полках вдоль стен книги, древние манускрипты и восточные статуэтки, которые он собирает. Все как обычно. Но откуда этот приторный запах гари? Комнату затянуло дымом. Так вот в чем дело! На тахте спит князь Урах — вчера засиделись почти до рассвета, и он остался ночевать у Зорге. Заснул с непогашенной сигаретой, сухая морская трава затлела, как трут.
Зорге бросился к спящему, столкнул его на пол, раздвинул сёодзе — бумажные рамы — и вышвырнул дымящуюся тахту наружу. Альбрехт Урах сидел на полу и непонимающе мигал глазами, на его красивом лице застыла растерянность. Рихард закричал в ярости:
— Ду, менш! Ты когда-нибудь слышал запах горелого человечьего мяса? Я получил это удовольствие на войне, черт побери! Там нас жгли из огнеметов… С меня довольно. Я не хочу нюхать твой паленый зад! Убирайся!…
Рихард метался по комнате, захваченный страшными воспоминаниями. С каким упорством повторяются кошмары прошлого вот уже двадцать пять лет!
Там, на колючей проволоке, он стал противником войны, чтобы вскоре сделаться коммунистом. Здесь, на переднем крае невидимого фронта, он тоже борется против войны, защищает социалистическое отечество! Но он член нацистской партии, партии Гитлера, у него есть значок на булавке, которая колет грудь. Теперь он «партайгеноссе» — товарищ по партии всей этой сволочи… У него есть партийный билет нациста и номер — два миллиона семьсот пятьдесят одна тысяча… Вот сколько людей уже оболванил Гитлер…
Древний знак свастики — крест с переломленными лучами, символ огня, начертанный на стенах буддистских храмов, перекочевал на знамена нацистской партии. Теперь этот знак Зорге носил на лацкане своего пиджака. Это обергруппенлейтер князь Урах помог ему вступить в партию Гитлера. Князь Урах явно тянулся к Зорге, искал с ним дружбы. Корреспондент «Фелькишер беобахтер» был заинтересован в самых добрых отношениях с таким опытным, авторитетным журналистом, как доктор Зорге. Рихард тоже не возражал против сближения с нужным ему человеком, родственником бельгийского короля и руководителем нацистской партии в обширной немецкой колонии, расположившейся в японской столице. К тому же князь Урах не относился к категории «бешеных», твердокаменных нацистов-фанатиков. В глубине души он иронически относился к некоторым сторонам крайне экстремистской нацистской политики, считал эту политику слишком лобовой и прямолинейной, но свои настроения таил, держал за семью печатями и раскрывался только в кругу самых близких друзей. Назначение обергруппенлейтером он относил за счет родства с бельгийским королем и работы в газете, принадлежавшей Гитлеру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102