Хозяин дома Гиити Танака происходил из древнего самурайского рода и во всем хранил приверженность к прошлому, стараясь приумножать славу воинственных предков, алтарь которых был самым священным местом в загородном доме семейства Танака. Отставной генерал превыше всего в жизни ставил военную профессию и клан, к которому принадлежал.
Танака с гордостью припоминал, что первый иероглиф, который ему показал покойный отец, был иероглиф «бу», обозначавший «оружие». Из множества иероглифов, существующих в японской письменности, именно этот воинственный иероглиф «бу» стал первым, который маленький Гиити научился вычерчивать неуверенной детской рукой. Такова традиция в семье самураев Танака.
С годами иероглиф «бу» перестал играть в жизни Гиити только символическую роль. Задыхаясь от восторга, Гиити входил в оружейную комнату, где на стене висел самурайский меч — прямой и тонкий, как луч света, прорезающий мрак. Отец иногда давал Гиити подержать меч, принадлежавший далекому предку рода Танака, и мальчик начинал трепетать от одного прикосновения к оружию. Здесь были также клинки, короткие и блестящие, как молнии; были старинные кольчуги, страшные маски воинов, пики с гранеными наконечниками и выгравированными на них драконами… Все эти атрибуты древних воинов сопутствовали будущему самураю с самых первых шагов его жизненного пути.
А когда отец вывел маленького Гиити в сад, чтобы обучить стрельбе из лука, он дал ему только одну стрелу и указал только одну цель — промаха быть не должно, самурай обязан стрелять только наверняка…
Тогда же отец сказал, и Гиити запомнил:
— В жизни, сын мой, случается так, что судьба предоставляет одну-единственную возможность добиться успеха. Это цель, которую надо поразить одной стрелой, другой стрелы может не быть. Умей сосредоточиться, собрать силы и не промахнуться…
Потом был кадетский корпус, а после него военная служба в войсках, затем академия генерального штаба и снова служба, на этот раз в Китае, в Корее, на маньчжурских полях, где вспыхнула война с Россией… Шли годы, и вот он уже военный министр, он возглавляет интервенцию на советском Дальнем Востоке — в Приморье и Забайкалье.
Казалось, цель была так близка, но поразить ее, даже множеством стрел, не удалось.
В шестьдесят с чем-то лет Гиити Танака, умудренный военным и житейским опытом, ушел в отставку, но не ушел от государственных дел. Танака нужен был императорской Японии. Заслуженный генерал сделался председателем самой правой, самой реакционной и агрессивной партии — сейюкай, опиравшейся на дворцовые, полуфеодальные круги японской аристократии. Эти круги вскоре и сделали Гиити Танака премьер-министром Японии, вторым человеком в стране после благословенного императора.
Премьер Танака шел по пути, предначертанному предками, по императорскому пути, именуемому «Кондо», — политики завоевания далеких и близких земель. Премьер читал древнюю книгу «Ниппон секи» — историю Японии — и запомнил рескрипт императора Дзимму, жившего больше тысячи лет назад. Дзимму сказал потомкам: «Накроем весь мир одной крышей и сделаем его нашим домом». По-японски это звучало кратко, как полет стрелы: «Хакко Итио!» Таков был завет божественного предка нации Ямато, населяющей Страну восходящего солнца. А Гиити Танака был премьер-министром этой страны, он был самураем и неотступно исповедовал Бусидо — закон самурайской чести. И даже в самом наименовании — Бусидо — присутствовал все тот же воинственный иероглиф «бу», с которого генерал Танака начал изучать японскую письменность.
Гиити Танака был истинным самураем — суровость воина, холодная расчетливость, гибкость ума сочетались в нем с лирической склонностью к созерцанию, с умением наслаждаться красотой неба, пейзажей, цветов, изяществом женщин… Генерал с одинаковым увлечением мог говорить с придворным поэтом о духовной сладости отрешенного созерцания природы и путях японской экспансии с прямолинейным и грубым генералом Араки.
Задушевные разговоры, чаще всего с кем-либо с глазу на глаз, Гиити Танака обычно вел в ночные часы, когда домашние отходили ко сну. Слуг тоже отпускали на отдых, и только недремлющий Хей маячил где-то вблизи. Танака и его отсылал спать. Хей, как послушная собака, уходил в свою каморку под лестницей, но через некоторое время снова возвращался к дверям, чтобы по первому хлопку явиться перед хозяином.
— Давайте поговорим о японской архитектуре! — Танака всегда предлагал собеседнику конкретную тему для разговора.
— Охотно принимаю вызов, — соглашался поэт, — но, по моему мнению, из всех построек японского типа только наши туалеты действительно отвечают поэтическому вкусу. Вы не согласны со мной, генерал?
— Да, да, согласен! Еще наши предки опоэтизировали все их окружавшее, и в том числе туалеты. Подумать только, — казалось бы, самое нечистое место в японском доме волею предков превратилось в некий храм поэзии и эстетики…
— Вы правы, Танака-сэнсэй! Я уверен, что поэты всех времен черпали вдохновение именно, здесь, в полумраке и тишине, отдаваясь мечтаниям. Наши туалеты построены так, что в них можно отдохнуть душой…
Генерал Танака разделял мнение поэта. Уединяясь в туалете, наслаждаясь тишиной, одиночеством, созерцая синеву неба или прислушиваясь к шелесту дождя, он будто сливался с природой, а слух обострялся настолько, что казалось, он слышит, как дождевые капли сквозь мягкий мох проникают в землю.
Слуга Хей умел поддерживать здесь чистоту, которая помогала рождению мечтательного и поэтического настроения. В одном только генерал был недоволен слугой — Хей вечно забывал приносить запас туалетной бумаги. Раздражаясь, отставной генерал возвращался в дом, в кабинет, искал какую-то ненужную бумагу. Настроение от этого портилось… Танака делал слуге замечание. Хей виновато кивал головой, но все оставалось по-старому, Хей никак не мог преодолеть свою рассеянность. С годами генерал с этим смирился, привык к забывчивости слуги и только иногда, будто в отместку, призывал Хея в глубину сада и посылал его самого в дом за ненужной бумагой.
Если бы только знал отставной генерал Танака, кого на старости лет он допускает к своему письменному столу! Беззаветно преданный и бессловесный слуга в продолжение многих лет шпионил за генералом. Оставаясь один в глубине сада, в воздушно-легкой постройке, Хей неторопливо занимался весьма неэстетичным делом — из ящика с нечистотами, присыпанными рыхлым торфом, Хей извлекал использованную бумагу и старательно прочитывал иероглифы на обрывках старых бумаг японского премьера. Многие черновые наброски Танака представляли большой интерес для исполнительного и молчаливого слуги, лишенного имени.
Развязка наступила внезапно.
В Токио стояло знойное, изнуряющее лето, перемежавшееся дождями и грозами. После ливней в городе становилось еще невыносимее — от пожарищ и развалин, не разобранных до конца после страшного землетрясения, вместе с влагой поднимались тяжелые испарения кислой гари, запах тления. Все, кто мог, старались покинуть столицу, уехать на побережье, в зеленый пригород. Гиити Танака старался безвыездно жить в загородном доме.
Шел второй год эры Сева — царствования императора Хирохито, что соответствовало 1927 году европейского летосчисления. Страну, только четыре года назад пережившую жестокое землетрясение, постигло новое бедствие — тяжелый экономический кризис. Банки, предприятия, старые фирмы лопались и сгорали, будто новогодние шутихи. Толпы вкладчиков, держателей акций, мелких предпринимателей осаждали банковские конторы, ломились в запертые наглухо двери, иные лезли в окна, надеясь вернуть, спасти собственные сбережения, капиталы, получить кредит, чтобы предотвратить, хотя бы отдалить разорение… Но даже самые крупные банки в Токио, Осака, Хиросиме прекратили все финансовые операции. Паника на бирже, как волна цунами, рожденная могучими толчками на дне океана, грозила захлестнуть всю страну. Нужен был человек с твердой рукой, способный встать к штурвалу государственного корабля, чтобы провести его через бушующую стихию страстей. Выбор Тайного государственного совета и самого императора пал на генерала Танака. В помощь ему дали опытнейшего, ловкого старого финансиста Такахаси. Теперь многое, очень многое зависело только от него.
В пламени финансового, экономического кризиса Такахаси чувствовал себя мифической саламандрой, духом огня. Это была его стихия, он знал, что делает, — старый, безжалостный Такахаси. Его отношение к мелким промышленникам, владельцам меняльных контор, маленьких банков несло им гибель. Саламандра Такахаси на то и рассчитывал. Доверенным людям он говорил: «Дайте, дайте мне еще немного паники, чтобы использовать ситуацию… Я поддержу сильных, другие пусть умирают — это кораллы, на которых окрепнет и разовьется финансовая система…»
Такахаси своего добился — в стране стали монопольно господствовать пяток могучих банков: Мицуи, Сумимото, Ясуда… Через полтора месяца министр финансов Такахаси мог уйти в отставку — ценой бесчисленных разорений мелких промышленников и торговцев он спас страну от финансовой катастрофы. Такахаси больше уже не входил в кабинет Танака, но они остались друзьями и премьер-министр всегда обращался за советом к этому человеку с бесстрастным лицом флегматика, представлявшему, подобно Окава, интересы крупного капитала Японии.
Перед тем как оставить пост финансового диктатора, Такахаси сказал премьеру:
— То, что мы сделали, Танака-сан, только начало… Нам нужно сейсмоустойчивое здание экономики… Такое же, как для защиты от землетрясений. Эту устойчивость мы приобретем умелой, гибкой континентальной политикой… Подумайте об этом, Танака-сан. Нам надо чаще вспоминать слова нашего божественного предка императора Дзимму. «Хакко Итио!»… Пусть первым углом крыши над нашим домом станет Китай…
Такахаси обычно говорил неторопливо, иносказательно, но на этот раз он был предельно откровенен. Танака знал: так думает не только Такахаси, но и всесильная группа дзайбацу — финансовые и промышленные магнаты Японии. Но ведь точно так же думают и военные круги — тот же Араки, Хондзио…
Премьер-министр Гиити Танака внял советам своего финансового духовника Такахаси. В половине июня, невзирая на духоту и ядовитые испарения, повисшие над городом, Танака очень поспешно созвал конференцию по делам Востока. Она так и называлась — Восточная конференция — и проходила при закрытых дверях, окруженная непроницаемой завесой тайны. Число участников ее было ограничено. Кроме членов кабинета пригласили только некоторых японских дипломатов, которых вызвали для этого из Китая; был здесь командующий Квантунской армией, прибывший из Маньчжурии, начальник генерального штаба, руководители военного и морского министерств и, само собой разумеется, представители промышленных концернов, имевших свои интересы в Китае.
Танака разделял тревоги, сомнения, планы, высказанные на Восточной конференции. И кому, как не премьер-министру, надлежит собрать воедино разрозненные мысли участников конференции, обосновать их рекомендации и представить на рассмотрение благословенного императора. Все это надо взвесить, обдумать. Гиити Танака и пригласил в загородный свой дом хваткого и расчетливого Такахаси, чтобы прочитать ему первые наброски закрытого меморандума.
Другим собеседником премьера в тот вечер был генерал Араки — невысокий, коротконогий человек с широкой грудью, неестественно большой головой и задиристо торчащими усами. Его внешность и темперамент были прямой противоположностью спокойному, неторопливому, будто бы равнодушно-сонливому Такахаси.
Когда-то, лет двадцать назад, уже после русско-японской войны, генеральный штаб откомандировал Араки в Петербург для изучения военного дела. Мировую войну он провел военным обозревателем в русской действующей армии. В Токио вернулся с русскими орденами, с медалью в честь трехсотлетия дома Романовых и объемистым досье о состоянии вооруженных сил царской России.
Двух генералов связывала давняя дружба еще с того времени, когда оба они участвовали в интервенции в советском Приморье и Забайкалье. Теперь Араки работал в японской академии генерального штаба, слыл знатоком русского вопроса, и премьеру Танака было крайне важно услышать его мнение о меморандуме.
Араки несколько запоздал, приехал прямо из академии, в военной форме, без регалий, и только один орден «Золотого коршуна» — награда за многолетнее пребывание в России — сиял на его груди. Араки знал, что премьер-министр пригласил его для совершенно частной встречи, и тем не менее совсем не случайно выбрал именно этот орден.
Он бросил фуражку и перчатки на руки Хея и, громыхая саблей, прошел в кабинет. Араки был лет на пятнадцать моложе премьера, и это давало ему основание быть подчеркнуто вежливым и уважительно называть хозяина дома «сэнсэй», то есть «раньше родившийся», в смысле — почтенный учитель.
— Хотите саке? — спросил хозяин.
— О нет! Ничего горячего и крепкого, — возразил Такахаси. Он опустился на циновку и, обжигаясь, взял в руки о-сибори — горячую, влажную салфетку, которую подал ему Хей. — На конференции во дворце я чувствовал себя такой вот салфеткой — горячей и мокрой. Представить не могу, что там решили…
Такахаси, конечно, хитрил. Танака понял. Он приказал слуге подать чай и отпустил его:
— Сегодня ты мне не нужен, можешь спать… Закрой плотнее дверь.
Когда слуга вышел, премьер взял портфель и достал кипу исписанных листов.
— Я бы хотел, — сказал он, — познакомить вас с тем, что предназначено лишь для очей императора, и просить вас о великодушных советах.
Гости молча кивнули, Танака начал читать:
— «Премьер-министр Танака Гиити от имени Ваших многочисленных подданных вручает Вашему величеству меморандум об основах позитивной политики в Маньчжурии и Монголии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102