— Ать-два! Ать-два!...И когда все это кончится? Хоть бы тучка какая на солнышко набежала да на часок его скрыла! Но только небо, куда ни глянь, — ясное! А до вечера — как до последнего дня службы!...— Ать-два! Ать-два!... В колонну стройсь!Тут-то подле плаца возок остановился. И из возка того чье-то любопытное личико глянуло. Чье — не углядеть, далеко шибко, да и темно в возке-то. Только глазки девичьи взблескивают.Подле плаца всегда оживленно — детишки в траве валяются да на деревьях висят и глазеют. Инвалиды, те, что свои двадцать пять лет выслужили, стоят, на палки опершись, на маневры строевые поглядывают, судят-рядят, как надобно правильней ходить да с фузеей управляться. Бабы — те тоже частенько задерживаются, кто с корзинкой, кто с узлом. Стоят, из-под руки на солдат поглядывая, а то, бывало, сойдутся вместе — и ну шептаться да похохатывать. Все — развлечение! Бывало, лепешку али яблок наливных украдкой передадут, а то и помашут кому. И солдатам от того веселее — хоть одним глазком на баб живых да на жизнь мирную взглянуть. Не все ж на одни только рожи унтерские глядеть!Командиры простонародью препятствий не чинят — пущай глазеют, коли охота. Солдаты от того только крепче шаг бьют, стараются да молодцами глядят. Глядишь, и командиры кого посмазливей в толпе выглядят, да после познакомятся для амурных дел.Им сие дело не возбраняется.А солдатам — ни-ни! Они службу должны справно нести, ни о чем другом не мыслить да жен с детишками не заводить! Хотя, конечно, и у них зазнобы имеются. Правда, не у всех. У тех, что поболе отслужили — лет десять, пятнадцать, а то и все двадцать. Им командиры поблажку дают. За то, что они тех, что помоложе, в узде держат, отчего командирам в службе послабление выходит! За всеми ведь не уследишь, а солдат с солдатом рядом живут, и всегда один у другого на глазах! Старый служака — он тот же командир, много чего видел да знает, не одну войну переломил, — его слушаться надобно, не то счас по роже пудовым кулачищем получишь! А жаловаться на то не моги, потому как его офицер покрывает! Хошь нельзя солдат по артикулу бить, да только то сплошь и рядом — как иначе его в покорности и уважении к старшим держать, ежели по морде не лупцевать? А старых солдат чуть что — унтера лупят, хошь те им иной раз в отцы годятся!Так и в семьях исстари ведется — тятька старших сыновей лупцует, а те, подрастая, — младших в строгости содержат, а потом детей своих!На сем и армия держится — на том, что над всяким свой командир имеется, а над тем командиром — другой! И над всеми ними правила писаные, а пуще того неписаные...И ежели тебе чего сверх артикулов позволяется, то будь добр, пользуй привилегию свою с умом да лишку не зарывайся! Имеешь зазнобу — ступай к ней на свиданку да управляйся по-быстрому, дабы отсутствия твоего не заметили, да утром в строю не спи! А коли попался — держи ответ! Подставляй рожу под офицерский кулак да терпи молча, чтобы хуже не вышло! Потому как за отлучку беспричинную можно в два счета на виселицу угодить или под батоги!Такие правила!В которых сплошь исключения!Вот и стоят бабы, ухажеров себе выискивают. Глазки им строят, подмигивают, бедрами вертят, симпатию свою показывая. Тому курносому. Или другому рыженькому!... Доля бабья тоже незавидная — все их женихи смолоду в армию забриты, а иных уж нет — косточки их солнцем выбеленные по полям сражений валяются, зверьем растасканные. Мало на Руси мужиков — на всех не хватает! Оттого и рады бабы минутной радости с квартированными в их деревне солдатами, что тоже по бабьим ласкам истосковались.Какие уж тут артикулы?!Вот и идет вечерами в кустах непозволенная в уставах возня, хохот да пыхтенье.А утром сызнова подле плаца бабы толкутся...Но так, чтобы возок господский подле плаца остановился или карета. Это редко!А тут — на тебе. Стоит возок, будто его на цепь примкнули, а из него кто-то невидимый на солдат глазеет...К чему бы это?...А к тому!...Трех дней не прошло, как от Лопухина их управляющий приехал да к командиру пошел: просить, чтобы тот одного из солдат своих к ним в дом отрядил, дабы тот мог дочерей Лопухина иноземным языкам — голландскому да немецкому — учить. Потому что будто бы он их зело крепко знает.А зовут того солдата Карл Фирлефанц... Глава 13 Мишель проснулся оттого, что кто-то щекотал ему нос, словно в шутку, забираясь туда пером или травинкой. Он даже в первое мгновение не вспомнил, где находится, вообразив себя в детстве на сенокосе, на лугу... Но потом почувствовал на своем лице чью-то теплую топочащую тяжесть и, приоткрыв глаза, увидел острую дергающуюся мордочку с растопыренной щетинкой усов, которые щекотали ему нос.Крыса!...Он гадливо дернулся и хотел было ударить ее, но крыса, ловко соскочив, скрылась в полумраке.Не было сенокоса и луга — был подвал. Тот самый...Мишель лежал на спине, на каменном, влажном от испарений полу, закутавшись в пальто. Было раннее утро, потому что можно было разглядеть серый прямоугольник зарешеченного оконца. Недалеко, в полумраке, кто-то горячо шептал:— Надо бы, господа, броситься всем вместе, когда дверь отворится!... Нас здесь человек пятьдесят, почти все офицеры, так неужели не справимся?... Ну нельзя же так, господа, ей-богу!... Нельзя ждать, подобно агнцам божьим, покуда нас на жертвенный алтарь не сволокут! Ведь понятно, что никого из нас большевички отсюда живыми не выпустят...— Да заткнетесь вы там, наконец!... Без вас тошно! — истерично вскрикнул кто-то.— Нет, я решительно не понимаю вас, господа!... — уже громче, не таясь, сказал голос. — Пятьдесят офицеров, полурота, а болылевичков, смею вас уверить, — горстка... Да ежели бы мы разом...Лязгнул засов. Дверь со скрежетом распахнулась, резанув по лицам светом. В ярко очерченном прямоугольнике проема возникла фигура караульного. Все разом вскинулись, напряглись. Кого он теперь выкликнет, чья-то очередь?...Секунды, пока караульный молчал, вглядываясь во тьму камеры, казались часами.— Фирфанцев!... Есть такой?... Давай, не задерживай, выходь сюды!...Все облегченно вздохнули.Кроме того, несчастного, коего выкликнули. Кроме Фирфанцева. Кроме — Мишеля...Вот оно, случилось!... Дождался!...Мишель вскочил на ноги, привычно поправил одежду и пошел к выходу, перешагивая через чьи-то тела и ноги, чувствуя устремленные на него взгляды, казалось, слыша обращенный вслед ему шепот: упокой душу раба божьего... Более всего в этот момент он боялся выказать свой страх...— Ты, что ли, Фирфанцев? — лениво переспросил караульный. — Тогда шагай.Бесцеремонно подтолкнул в спину.— Руки за спину... Пшел!Мишель завел руки за спину, крепко сцепив пальцы, чувствуя, как они предательски подрагивают.Куда его теперь?... Неужели сразу?... Сразу к стенке?Они поднялись по лестнице наверх, повернули в темный коридор.— Стой!Остановились подле двери, куда караульный сунул голову.— Заходь...Посторонился, встав позади.Сердце бешено застучало.Не та ли это самая, обитая свежим тесом комната?...Но нет, это была другая комната, небольшая, заставленная разномастной, наспех стащенной отовсюду мебелью. В углу стояла жарко натопленная печка-буржуйка, жестяная труба от которой выходила в заложенную кирпичами форточку. В печке потрескивали дрова, труба тихо гудела.Мишель растерянно замер на пороге.В комнате было три стола, за которыми сидели люди в кожаных тужурках. Все они, подняв глаза от бумаг, быстро взглянули на вошедшего, тут же утратив к нему всякий интерес. Кроме одного.— Садитесь, — показал он на стул. Шикарный, с вытертой гобеленовой обивкой и золотыми завитушками, явно из дорогого мебельного гарнитура.Мишель присел.Следствие было недолгим и неправым.— ...Да поймите же, не измышлял я никаких заговоров, — возбужденно бубнил какой-то приведений ранее Мишеля офицер в углу...— Ваша фамилия Фирфанцев?Мишель кивнул.— А найденное при вас оружие? — скучно вопрошал в углу следователь. — Согласно постановлению совета рабочих и солдатских депутатов вы должны были добровольно сдать его в объявленный трехсуточный срок.— Но это никакое не оружие. Это награда за бои в Галиции...— Вы, кажется, состояли в полиции? — поинтересовался у Мишеля следователь.— Да, — кивнул Мишель, понимая, что раз его об этом спрашивают — значит, скрывать что-либо бесполезно.— Верой и правдой служили царизму, отправляя наших товарищей на виселицы и в тюрьмы?...Тот, в углу следователь, на которого невольно глядел Мишель, вытянул откуда-то револьвер с привинченной к рукояти золотой пластиной, поднес дуло к носу и несколько раз потянул ноздрями воздух.— А чего же от него гарью пахнет?Допрашиваемый офицер сник...— Я не царю, я отечеству служил, — твердо сказал Мишель. — К тому же я не имею никакого отношения к преследованию ваших, как вы выразились, товарищей. Я уголовных преступников ловил — душегубов и воров...Следователь в углу макнул перо в чернильницу и что-то быстро черкнул на листе бумаги.— Меня что... меня расстреляют? — дрогнувшим голосом спросил офицер.— Умеете пакостить — умейте и ответ держать, — брезгливо ответил следователь...И никакого тебе суда, никаких заседателей с присяжными и кассационных жалоб... Скор на расправу пролетарский суд!— Вы знаете этих людей?Следователь передал Мишелю несколько фотографий, где среди бутафорских, сделанных из папье-маше колон и портиков на стоящих на подставках креслах сидели дамы, а подле них, облокотившись на спинки, стояли бравого вида офицеры. Одна из фотографий была снизу и почти до половины изображения заляпана бурыми пятнами. Уж не кровью ли?... А коли кровью, то, значит, она была вытащена из кармана раненого или убиенного...Мишель не знал имен изображенных на фото людей, но сразу же узнал их — это были офицеры, которые нашли приют в его квартире. И среди них — его приятель Сашка Звягин, сфотографированный со своей женой. Мишель помнил это фото, которое тот всегда таскал с собой. Впрочем, как и многие другие побывавшие на германском фронте офицеры. Привычка, конечно, в высшей степени глупая и сентиментальная, но пред лицом смерти простительная...Каким образом эти не предназначенные для посторонних глаз снимки оказались у следователя, догадаться было нетрудно — вряд ли бы их хозяева согласились отдать их в чужие руки добровольно. А раз так, то Мишель не желал никого узнавать, предпочтя солгать следователю, не видя в том большого греха, ибо это была ложь во спасение.— Нет, не знаю!... А в чем, собственно, дело? — с вызовом спросил он.— Дело в том, что в вашей квартире нами было раскрыто контрреволюционное гнездо, при ликвидации которого погибло несколько наших товарищей...Значит, был бой. В его квартире. Интересно, жив ли Звягин?...Бой точно был. Бой был краток — революционный патруль, который увязался за подозрительной, юркнувшей в подъезд личностью, стал обходить квартиры, в одной из которых, как оказалось, прятались белые офицеры. Сдаваться те не пожелали, открыв огонь сквозь дверь из револьверов и карабинов и положив на месте двух солдат. Патруль забросал дверь гранатами и ворвался внутрь, добивая огнем и штыками раненых офицеров. Трое, ожесточенно отстреливаясь, побежали через черный ход, где, вступив в бой с направленными туда дружинниками, смогли вырваться, выпрыгнув со второго этажа и смертельно ранив шестнадцатилетнего рабочего паренька...Но как они могли его найти?... У кого узнать адрес Анны?... — недоумевал про себя Мишель.Ах, ну да, конечно!... Это ведь он сам назвал его Звягину, когда уходил!— Где вы находились третьего дня? — спросил следователь, уставясь Мишелю в самые глаза.Мишель собирался уже было сказать правду, сказать, что позапрошлой ночью, равно как и прежде, он находился у... Но вдруг понял, что тогда они непременно приволокут сюда, в это страшное место, Анну и станут допрашивать и мучить ее!...— Меня не было в Москве. Я гостил у знакомых в Ярославле, — солгал Мишель.У него и вправду были в Ярославле знакомые.— Они смогут это подтвердить?— Вряд ли, — покачал головой Мишель. — Их теперь нет дома, они тоже уехали, куда — я сказать, к сожалению, не могу.Его уловка была жалкой — всяк сидевший до него на этом вот стуле рассказывал то же самое, сочиняя небылицы про несуществующих родственников и недоступных друзей, у которых будто бы гостил.— Будет врать! Дайте-ка лучше сюда вашу руку! — потребовал следователь.— Руку?... Зачем? — не понял Мишель, тем не менее инстинктивно подчиняясь.— Нет, не эту — правую.Следователь вытянул, разложил на столе его руку.Он что — будет ему ногти рвать или суставы ломать? — на миг ужаснулся Мишель, припомнив рассказы сокамерников о применяемых большевиками пытках.Но следователь ничего ему ломать не стал, внимательно оглядел руку и даже зачем-то ее понюхал.— Странно!... — хмыкнул он.Ни следов порохового нагара, ни пятен ружейного масла ни на руке, ни на рукаве видно не было. Может, он в перчатках был?— А та барышня, у которой вы находились... Она кто вам? — поинтересовался следователь.— Никто! — торопливо ответил Мишель, чувствуя, что его бросает в жар. — Я оказался там совершенно случайно!— Вишь как задергался! — заметил кто-то из следователей. — Видать, ты, Макар, в самую точку попал! Надо бы ей обыск и допрос учинить по полной форме!— Бога ради!... Я прошу вас! — сбиваясь, забормотал Мишель. — Она здесь совершенно ни при чем!... Я не понимаю, в чем вы меня подозреваете, но если вы считаете меня в чем-то виноватым — пусть так, я готов согласиться, готов подписать любые бумаги.— Вы были третьего дня в своей квартире? — сразу же спросил следователь.— Нет... то есть да. Пусть — да!— Вы стреляли в патруль?— Как вам будет угодно! — обреченно сказал Мишель.Следователю было угодно, чтобы он сказал «да».— Да...А более от него ничего и не требовалось — революционная законность была соблюдена, преступник изобличен и сознался в совершенном им контрреволюционном деянии.Удовлетворенный следователь пододвинул к себе лист бумаги и, макнув перо в чернильницу, стал что-то быстро писать.В комнату вошел конвоир. Не тот — другой.— Этот, что ли? — спросил он, указывая пальцем на Мишеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32