Тогда она тоже пряталась под одеяло, где, боясь высунуться, тряслась от страха, ожидая утра и так, незаметно для себя, и засыпая.Но теперь это не были пустые страхи, потому что она явственно слышала, как спрятавшийся злодей дышит и возится где-то под кроватью.Свят, свят!...Анна даже перекрестилась и нащупала пальцами на груди серебряный крестик.— О-ох! — вдруг довольно громко сказал незнакомец.Этого Анна перенести уже не могла и, вскинувшись, громко и испуганно крикнула:— Кто здесь?!Что-то грохнуло, зашуршало, чиркнула спичка, и в колеблющемся ее пламени Анна увидела чью-то огромную, нависшую над кроватью темную фигуру.— Не бойтесь, бога ради, не бойтесь! — пробормотала фигура. — Я сейчас лампу зажгу.Вновь вспыхнула спичка, затлел, разгораясь, фитиль керосиновой лампы, и комната осветилась ярким желтым огнем.Подле лампы, заслоняя собой свет, стоял какой-то мужчина в растрепанной одежде.— Кто вы?! — спросила Анна, прикрываясь и натягивая под самый подбородок одеяло.Но мужчина, кажется, нападать не собирался. И вообще он, хоть и был растрепан, не выглядел злодеем.— Простите... Вы не узнаете меня?... Впрочем, да, конечно, я понимаю...— Как вы сюда попали? — спросила Анна, на этот раз более твердо. — У вас был ключ?...— Нет, топор, — невпопад ответил мужчина. И, понимая, что сказал что-то не то, совершенно смутился. — Простите, я не это имел в виду... Я принужден был... Мне показалось, что здесь кто-то есть... Вы болели... И я взял на себя смелость остаться при вас... Я Фирфанцев... Мишель Фирфанцев, я, если вы помните, вел дело вашего отца. Да-с... Я обещал ему приглядеть за... то есть я хотел сказать, помочь вам...Да, она узнала его. Это был тот самый следователь, что ворвался к ним в купе и грозил револьвером. Он сильно изменился. И говорил очень путано и вел себя как-то странно.Она, конечно, вспомнила его и то, как предлагала ему деньги и себя за помощь в освобождении отца, и почувствовала, что ее лицо заливает румянец.— Уйдите, я прошу вас, — попросила Анна. — Я не прибрана, я ужасно выгляжу.— Да-да, конечно... Бога ради, вы только не беспокойтесь, я теперь же уйду, — смущенно бормотал следователь, застегиваясь и оправляя на себе одежду. — Я сейчас приберу за собой и непременно уйду.Он скрутил какой-то валявшийся на полу матрац и стал бегать с ним туда-сюда, не зная, куда его сунуть.— Ах, оставьте его, пожалуйста! — попросила Анна.— Да-да... конечно, — кивнул Фирфанцев и бросил матрац туда, откуда взял — себе под ноги.Он был растерян и неуклюж. И выглядел совсем не так, как в следственном кабинете.— Подайте мне, пожалуйста, платье, — попросила Анна.Мишель протянул Анне платье.— Вы так и будете стоять? — хмурясь, спросила она.— Как так? — не понял он.— Вот так, столбом... Или дадите мне одеться?— Простите, ради Христа, — спохватившись, зарделся Мишель, торопливо отворачиваясь. Хотя до того и не раз протирал Анну спиртом, и выносил из-под нее, и видел ее и непричесанной, и без платья.Он отступил к двери и стоял, уставясь в стену, слыша, как сзади, за его спиной, шуршит одежда и волосы. Наверное, ему следовало уйти, потому что все, что требовалось, все, чем он мог помочь, он уже сделал, — но он почему-то не мог стронуться с места.— Дайте мне ботинки.Голос Анны был тверд и требователен. Она вновь разговаривала с ним как со следователем, и, как ему показалось, недружелюбно.Мишель отыскал ботинки с высокой шнуровкой и, не глядя и даже не оборачиваясь, а пятясь спиной назад, подал их.— Благодарю вас.Ботинки стукнули о пол — один и тут же другой.Скрипнула кровать.Анна попыталась встать, но голова ее закружилась, а ноги подкосились, и она упала обратно на покрывало.Под ногой ее что-то звякнуло.Анна наклонилась и увидела засунутое под кровать судно. Такое же, которое она подавала раненым солдатам в госпитале.Она увидела судно, все поняла и вспыхнула...Неужели это он?... Он ухаживал за ней все это время? Одевал и... выносил?... Какой кошмар!Теперь ей более всего на свете хотелось, чтобы этот господин как можно скорее ушел! И борясь со стыдом, недовольная своей слабостью, которую мог наблюдать Мишель, как-то особенно резко она сказала:— Что вы стоите?... Помогите!... Подайте же мне руку.Мишель быстро протянул руку, опершись на которую Анна встала. Ноги не держали ее, дрожа в коленках. Она качнулась. И, возможно, упала бы, кабы Мишель не поддержал ее.Это было ужасно и унизительно.Борясь со своей слабостью, Анна оттолкнула руку Мишеля. Возможно, слишком резко. Отчего тот истолковал ее жест по-своему и превратно.И попятился к двери.— Извините, простите... Мне теперь, наверное, пора, — извинялся, кланялся он, отчего-то испытывая стыд и робость. Может быть, оттого, что его оттолкнули, а может быть, потому, что до того видел ее не такой — не суровой и гордой, а бессильной, без одежды и без ее ведома и соизволения касался ее тела.Им было стыдно. Обоим.Он бы, наверное, так и ушел и, возможно, уже не вернулся. Никогда. Но в двери Мишель, поворачиваясь, зазевался и с маху больно ударился лбом о косяк.— Постойте! — крикнула Анна.Пошатнувшись, сделала несколько неверных шагов в его сторону и тронула его расшибленный лоб ладонью.Нет, она не ошиблась, когда оперлась о его руку. Так и есть!— Вы же весь горите! — воскликнула она.— Разве?... — удивился Мишель. Хотя действительно чувствовал себя дурно. — Но это ничего, это пустяки, не извольте беспокоиться.И попятился было дальше, но Анна поймала его за рукав и потянула за собой.— Вы никуда не пойдете. У вас жар! Я вас не отпущу! — решительно заявила она. — Сейчас же, немедленно укладывайтесь в постель!Мишель пытался протестовать, но Анна, вцепившись в него, влекла его к кровати, с которой только что встала. Мишель подчинился, хотя мог бы, вернее, должен был уйти — он, конечно, чувствовал себя нехорошо, но все же не настолько, чтобы забираться в чужую, да еще девичью, постель. Он легко бы мог преодолеть напор слабой после болезни барышни, мог высвободиться из ее рук и добраться до своего дома... Но что-то сдерживало его и заставляло подчиняться. Скорее всего, он просто не хотел уходить, хоть и боялся сам себе в этом признаться.Он присел на самый краешек кровати, всем своим видом показывая, что ни за что не останется.— Снимите хотя бы ботинки! — распорядилась Анна, порываясь встать на колени и стащить с него обувь.Боясь допустить этого, он быстро наклонился и сбросил ботинки.— Вот, возьмите. — Анна протянула ему градусник.Мишель, повинуясь ее приказу, расстегнул сорочку и сунул стеклянную колбочку под мышку.Анна, все более приходя в себя, сновала по комнате, собирая разбросанную одежду и постельное белье, расставляя все по местам. Мишель украдкой наблюдал за ней, и на душе его отчего-то было тепло. Скорее всего, из-за жара.— Дайте градусник, — потребовала Анна.Взглянула и ахнула. Ртутный столбик замер против цифры сорок.— Немедленно ложитесь! Вы останетесь здесь, пока не выздоровеете. И, пожалуйста, не спорьте со мной. И не вздумайте вообразить, что мне интересно тут возиться с вами. Просто... Просто я хочу вернуть вам долг. Не станете же вы от меня отбиваться!Отбиваться Мишелю не хотелось. И не хотелось никуда уходить. Больше всего на свете он желал остаться здесь, в этой квартире. Остаться с Анной.Он подчинился, предполагая все же чуть позже уйти.Но уйти уже не смог. К вечеру ртуть в градуснике поднялась еще на целый градус, и он впал в забытье. Все повторилось, но с точностью до наоборот — теперь не Анна, теперь он метался в бреду, не помня себя, не понимая, где находится. А Анна, которая и сама еще нетвердо стояла на ногах, терпеливо ухаживала за ним, промакивала выступивший на его лице пот, поила микстурой, укладывала на лоб холодные компрессы и подавала судно...Ловила себя на том, что все это ей не в тягость. Но тут же, злясь сама на себя, гнала прочь вредные мысли, твердя, что это не более чем жест доброй воли, что она помогает ему лишь потому, что он помог ей и было бы нечестно бросить его теперь.Она обманывала себя.Но это получалось у нее плохо...Когда все дела бывали переделаны, когда больной переставал метаться, она придвигала к изголовью кровати стул, садилась на него и сидела час или ночь напролет, как это делала когда-то в полевом лазарете. Сидела прямо, не касаясь спинки, как ее учили в пансионе благородных девиц, вслушиваясь в прерывистое дыхание больного, вглядываясь в иссушенное болезнью лицо.И думала об одном — только бы он не умер...Потому что лучше многих знала, как это происходит. Видела в лазарете, как уходят тяжелораненые, как отлетает от человека душа и его бренное тело, мертвея и отрешаясь от всего земного, вытягивается в последнем вздохе, расслабляется всеми членами, как обостряются, обтягиваясь пергаментной кожей, черты лица и тухнет взор... Она видела это столько раз, что очерствела и стала воспринимать чужую смерть почти уже спокойно. Как данность.Но не теперь! Нет, не теперь!... Теперь она не желала, чтобы он умер! Она не отходила от больного, а уходя в аптеку или лавку, сломя голову бежала обратно, более всего боясь, вернувшись, вдруг не услышать его дыхания...И вновь и вновь думала — только бы он не умер!...Господи всемилостивый, сделай так, чтобы он не умер!...Пусть хоть кто, кто угодно, но только не он!... Глава 6 — Молчать!— Стоять!— Смирно!А он так и стоял. И молчал. Смирнехонько!— Тебе что было приказано?...Известно что — сидеть тихо, не высовываясь, до особого распоряжения.— А ты?!А он — не сидел. Он развел форменную самодеятельность — стал направо и налево амуры крутить и у своих возлюбленных драгоценности похищать. А потом со свиным рылом на Гохран полез...— Чего молчишь?! Твою мать!...Вообще-то, если следовать правилам этикета, данный оборот следовало предварять обращением «ее сиятельство». Потому что, коли ты кроешь по матери сына матери, который носит приставку «фон», то следует помнить, что мать его относится к сиятельствам, отчего, намекая на интимные с ней отношения, следует предварять ее имя перечислением всех надлежащих регалий.То есть твою, ее сиятельство, баронессу фон... я имел в хвост, в гриву и куда только заблагорассудится, всеми извращенными способами, с утра до посинения. И никак иначе!Впрочем, откуда им, нынешним его неотесанным командирам, знать подобные тонкости.— Чего молчишь, словно дерьма в рот набрал?...— Исполняю приказ, — напомнил Мишель Герхард фон Штольц.— Какой такой приказ?— Вышестоящего начальства. Вы приказали молчать, стоять, смирно!— Что?! Издеваться, да? А ну!., смирна-а!То есть выходит, еще смирнее. Смирнехонько.Можно даже сказать: смиренно.Как вам будет угодно!И Герхард фон Штольц, вытянувшись в струнку и потупив взор, позволил упражняться над собой, как только будет душе угодно. Изболевшейся душе его непосредственного начальника и отца-командира. Который с добавлением самых изысканных приставок помянул бога, черта, святых мучеников, двенадцать апостолов и всех бывших членов политбюро вкупе с кандидатами поименно, в алфавитном порядке, с кратким изложением их биографий.Не иначе как он раньше лямку в Морфлоте тянул, где забористые речи всегда были в чести.— И если ты... хотя бы один шаг из дома!... И если ты... не добудешь улик!...Что есть суть разные пожелания. Вернее, диаметральные.Хитрит начальство: одной рукой шкуру дубит, другой — вольную подписывает. Мол, никакого приказа тебе не даю, но крутись как хочешь, а злыдня-врага добудь хоть из-под земли! Добудь и яви пред их светлы очи!Ну что на все это можно сказать?...Только:— Есть!Вот ведь как все сошлось: куда ни ткнешься — везде по рылу! Как в страшной сказке: направо пойдешь — головы не сносишь, налево кинешься — погоны потеряешь, прямиком потопаешь — так наваляют, что мало не покажется, никуда не пойдешь — один хрен, все к тебе в гости заявятся и голову снимут, и погоны тоже, и наваляют по первое число!Куды ж крестьянину податься?...С одной стороны — негодующая банковская крыша, с другой — жаждущие отмщения кунаки обиженной невесты, с третьей — осерчавшие отцы-командиры...Некуда податься! Глава 7 Мишель выздоровел лишь через две недели. Он был худ, бледен, еле держался на ногах, но главное, что остался жив.Когда кризис миновал и он пришел в себя, обрадованная Анна, всплеснув руками, побежала на кухню, где стала отчаянно греметь кастрюлями и откуда скоро потянуло дымом.Мишель не сразу, не вдруг, но понял, что лежит помытый и выбритый, в свежем нательном белье, в чистой постели и что, выходит, все это время Анна ухаживала за ним, меняя рубахи и кальсоны. Он представил, как она ворочала его, здорового, тяжеленного мужика, и как — о ужас! — выносила из-под него!... И ему стало нестерпимо стыдно — хоть сквозь землю провались. Вернее, сквозь кровать и пол!...Когда Анна зашла в комнату, в руках у нее была тарелка горячего куриного бульона.— Ешьте, — приказала она. — Вам надо все это обязательно съесть!И, присев на краешек кровати и зачерпнув бульон, поднесла ко рту Мишеля полную ложку.— Не надо, я сам, — хотел было сказать Мишель и даже попытался привстать, но Анна не позволила ему это сделать.— Нет-нет, вам нельзя подниматься! Лежите. И ешьте! Вы должны меня слушаться. Ну же, я прошу вас, — скорчила она умоляющую рожицу.Мишель обреченно вздохнул и раскрыл рот.Ему было стыдно, но, черт побери, — и приятно тоже! Он вспомнил детство, как он лежал в своей кроватке и его мать или няня вот так же кормили его с ложечки.— Ай какой вы молодец! — похвалила его Анна с совершенно теми, из далекого детства, интонациями. Но тут же, спохватившись, строго сказала: — Только не вздумайте что-нибудь вообразить! Я точно так же выкармливала раненых. Вам надо много есть, чтобы быстрее поправиться. И не спорьте со мной!— Не буду, — улыбнулся Мишель.И, лишь с аппетитом скушав бульон и целую куриную ножку, вдруг подумал, откуда она могла взять эту курицу? В Москве теперь трудно было купить хоть что-то — лавки стояли заколоченные или разоренные, а деревенские жители, торгующие с возов на базарах, отказывались брать прежние деньги, ровно так же не доверяя новым.— Откуда у вас такое богатство? — подозрительно спросил Мишель, кивая на пустую тарелку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32