Сашок уже хрипел.Ах ты, боже мой, не успеть, не успеть!...Митяй прибежал скоро. Но поздно.— Добыл я пролетку! Куда ее?!Сашок лежал недвижимо, закинув голову на снег, глядя открытыми глазами в хмурое небо. Остывающая кровь уже схватывалась по краям лужи морозцем.— Не надо пролетку, — глухо сказал Мишель.— Как не надо? Я лихача пригнал! Враз домчим!... — возбужденно тараторил Митяй.— Не нужен ему никакой лихач! Не видишь — отошел он!— Как отошел? Куда? Что вы такое говорите? — выпучил глаза Митяй.Толпа начала расходиться. Более здесь ничего интересного не было.— Ай-яй, как нехорошо... как неладно вышло-то! — причитал Валериан Христофорович, стащив с головы шапку. — Ведь мальчишка совсем! Был...Митяй, вдруг резко налившись яростью, развернулся на каблуках и бросился прочь.— Они, его!... Прибью, контру!«Ах ты, черт! — все сразу понял Мишель. — Ведь наломает же сейчас дров!»— Не сметь! Не трогать! Это свидетель! — крикнул он вдогонку.Вскочил на ноги, побежал.Но куда ему было до Митяя!Когда добежал до переулка, тот, встав на колени, уже душил сообщника бандита, вцепившись ему в глотку двумя руками, трепля его и колотя о снег затылком.— Прекратить! — рявкнул Мишель. — Немедленно прекратить! Я приказываю!Но Митяй, мельком взглянув на него и, кажется, даже не узнав, а лишь злобно ощерившись, продолжил свое дело.Голова жертвы моталась, как у тряпичной куклы.Ну что же делать-то?...И уже ни к чему не призывая, Мишель налетел и ударил Митяя кулаком в лицо. Тот, от неожиданности расцепив руки, отлетел в сторону.Но быстро вскочил и стал лапать пальцами бок, где у него обычно болталась кобура с маузером, которого теперь, к счастью, не было.— Вы — меня!... — свирепо шипел Митяй. — Вы тоже!... Вы с ними!... Вы заодно!...И, сжав кулаки, пошел на Мишеля.— Стой, дурак! Если ты теперь прибьешь его, то мы никогда не найдем того, второго! — успел-таки крикнуть Мишель.Митяй встал. Как вкопанный.— Он свидетель, единственный, — уже спокойнее сказал Мишель. — Если хочешь сыскать убийцу Сашка, не трожь его!...Сашка свезли в мертвецкую ближайшей больницы.— Надо бы его батюшке с матушкой сообщить, — тяжко вздохнул Валериан Христофорович. — Беда-то какая!— Нет у него никого. Один он, — хмуро ответил Митяй. — Сами похороним, с оркестром, как героически погибшего за свободу угнетенных пролетариев всего мира!И опять слова...Свидетеля допрашивали в кабинете Мишеля. Тот с большой опаской косился на стоящего подле Митяя. И, возможно, из-за его близкого присутствия сильно не запирался.— Тебя звать-то как? — для завязывания отношений спросил Мишель.— Меня-то? Так Анисимом мамка с папкой кликали, — ответил парень, такого же примерно возраста, что Сашок.— И откуда ж ты такой взялся, Анисим?— Я-то?... Так ить с-под Пскова мы... Дома-то голодно, скотина вся пала, вот в Москву и подались.— Грабить? — хмуря брови, спросил Мишель.— По-разному, как придется, — простодушно ответил парень.— А колье откуда взяли? — поинтересовался Мишель.— Известно откуда! — шмыгнул носом парнишка. — У буржуя одного иксприровали.— Экспроприировали, — поправил его Мишель. — А как?— Так известно как, — мотнул головой арестант.— Прибили, что ли? — уточнил Мишель.— Ну...— Где он жил?— Он-то? Так ясно где — на Самотеке. Лавка у него там. Ю... ювле... — пытался выговорить он трудное слово.— Ювелирная?— Во-во, она и есть... Часов там и каменьев всяких видимо-невидимо. Буржуй — он буржуй и есть!Мишель красноречиво взглянул на Митяя.Тот отвел глаза.— Навел-то кто? — встрял в допрос Валериан Христофорович.— Так не знамо... Можа, приказчик ихний — Михей Пантелемоныч?... Федька-то сказал, он знает, где золото запрятано, а без него будто бы его ни в жисть не сыскать! Так он показать вызвался и цельну четверть за то запросил.Дальше все понятно — прознавшие про золото урки быстро собрались в шайку, пришли темной ночью к ювелиру, который тут же, при своей лавке, жил, прибили гирькой на цепочке его, а случись в тот момент домочадцы, то и их тоже, и все, что плохо лежало, выгребли, а на следующий день по дешевке спустили на Сухаревке.— Все продали-то? — участливо спросил Мишель.— Не-а! — вздохнул душегуб. — Тока часы одни. А боле не успели.— А напарник твой, тот, что сбег... Как его зовут-то? — невольно подстраиваясь под тон допрашиваемого, поинтересовался Мишель.— Его-то?... Известно как... Федькой кличут.— А фамилия?— Незнамо как... Федька он. Завсегда Федькой был. Еще Сычом прозывают.Выходит, Федька Сыч.Мишель обернулся к Валериану Христофоровичу, который преступный мир знал куда лучше его. Но тот лишь головой покачал.Теперь все перемешалось, все с ног на голову встало — и у бандитов тоже. Раньше клички им навроде паспорта были — всегда по ним можно было нужного человечка сыскать, а нынче — нет.— Где ж его теперь искать-то, Федьку твоего? — прикидываясь простачком, спросил Мишель.— А зачем те? — насторожился бандит.— Ну как же, он вот ныне твои камушки сдаст да к марухам пойдет, — сказал Валериан Христофорович. — А тебе — каторга! Неужто не обидно?— Оно, конечно, так, — вздохнул арестант. — Но тока ежели я про него чего скажу, он меня опосля зарежет.— А мы не дадим! — пообещал Мишель.— Ну да! — не поверил бандит. — Вы вона своего не сберегли, а меня и подавно-то!...Допрос зашел в тупик. Было понятно, что ежели теперь он ничего не скажет, то после — тем паче!— Ах ты, контра!... — вскипел Митяй.Мишель глянул на него, чуть заметно кивнув. Тот все понял, словно только того и дожидался. Вернее всего — дожидался...— Ну, все! — рявкнул он.Бандит испуганно втянул голову в плечи. Запричитал:— Чего этоть... чего он-то!... Держите его все-то!...Митяй сделал шаг и, сграбастав бандита за грудки, стал трясти, бешено вращая глазищами, так что голова с плеч чуть не скатывалась. И было не понять, то ли он это взаправду, то ли нет.— Ай-яй! Ай-яй! Помилосердствуйте, дядечки! — вопил как резаный бандит.— Погоди, не трожь, оставь его! — всерьез забеспокоился Мишель.Но Митяй уже вцепился тому в глотку, отчего угроза угодить на нож Федьке показалась арестанту куда как менее страшной, чем лишиться жизни прямо теперь же.— Ой, дядечки, не надоть! — захрипел он. — Я же все-то скажу! Я же знаю про Федьку-то!...Митяя насилу втроем оттащили, так ему хотелось расквитаться за Сашка!— Ну? — спросил Мишель, на всякий случай держа бьющегося в злобе Митяя на расстоянии вытянутой руки. — Коли знаешь — говори!— На Хитрованке он, у Юсупа-татарина в нумерах. Там его искать надоть!— Не врешь?— Богом клянусь! Любаня там — маруха его, он завсегда, ежели при деньгах, к ей идет. Тама, у ей, его нынче иишшите...Там?... Ну, значит, там!... Глава 28 Вот она и расплата пришла!...Грохнула, отворилась дверь. На пороге унтер встал.— Выходь!Вывели Карла Фирлефанца вон.На руках и ногах его кандалы болтаются — цепи по ступеням волочатся, гремят, брякают, обручи железные в тело впиваются, кожу режут.Вышли.На плацу суета. Стучит в уши барабанный бой. Торопятся, бегут солдаты. Встают в строй. Все при параде, начищены, будто на смотр, на боку шпаги, в руках фузеи.Офицеры кричат:— Шибче ходи! Тверже ногу... Ать-два!... Как держишь подбородок... Выдерживай такт!Выстроились квадратом. Подровнялись. Посередке пустота.Внутри командир выхаживает, руки за спину заложил, шпорами позвякивает, глядит недовольно.— Шпицрутены готовы?!— Точно так! — громко отчеканил кто-то.В стороне солдаты тащат на плечах здоровенные пуки обструганных, в два пальца толщиной палок. Сбросили на землю.По обе стороны плаца народ гомонит-волнуется ждет дармового зрелища. Пацаненки туда-сюда снуют.Ну что — пора, поди?...Внутрь квадрата вывели приговоренных. Да не одного-двух, а с десяток. Каждый или в отлучке пойман был, или командиру непослушание выказал, или иным чем не угодил.Бредут арестанты, цепями гремят, угрюмо по сторонам поглядывают. Встали рядком.Командир глядит на них, морщится.— Как стоите?! Умеете шкодить — умейте ответ держать! А ну, выше голову! Смотри «зверем», смотри молодцом! Чай, не бабы!...Арестанты, заслышав зычный голос командира, вздрогнули, подобрались, выправились — животы втянули, грудь колесом выставили.— Так-то, мерзавцы! Смирн-а-а!Шевельнулся строй, замер недвижимо.— Слушай меня-а! Батальон... на... пле-чо!Солдаты дружно вскинули, бросили на плечи фузеи да мушкеты. Офицеры шпагами отмахнулись.— Слушай!...На середку вышел батальонный писарь, стал читать приказ и постановление суда.— Именем государя нашего всемилостивейшего и законов, властью данных...Солдаты стоят — не шелохнутся!Тишина такая — муха полетит — слыхать!Читает писарь:— Афанасия Смирного, что второй роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, драку учинившего, в коей ножами приятеля свого порезати, надлежит, взяв под виселицу, пробить ему руку гвоздем или тем ножом на единый час, а затем бить шпицрутенами тысячу раз.— Семена Головню, что пятой роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, ружье свое в неряшливости содержавшего, отчего то в непригодность пришло, надлежит жестоко шпицрутенами гонять и из жалованья его на починку изъять...Вот уж и до Карла очередь дошла.Кричит писарь:— За прелюбодеяние с девкой по согласию ее, но службе супротив, Фирлефанца Карла в кандалы ковать и бить шпицрутенами пятьсот раз...Повезло Карлу, кабы Анисья против него сказала — не миновать ему топора. Потому как артикул Петров за номером 168 гласит: «Кто честную жену, вдову или девицу тайно уведет и изнасильничает, оного казнить смертию через отсечение головы».Вот уж и дочитали приказ до конца. Пора за дело приниматься.Раздалась команда:— К ноге!Разом грохнули оземь приклады ружей.— Стройсь!Те солдаты, что с краю были, сделали шаг назад, дабы отгородить любопытных от плаца. Остальные, разбежавшись, собрались в две шеренги.Человек, пожалуй что, шестьсот!По краям поставили бочки, сбросали туда шпицрутены, чтоб сподручней их было брать.Все готово к началу экзекуции.— Можно! — кивнул командир.Ближнего арестанта толкнули вперед. К нему подошли два усатых унтера, сняли с плеч, склонили к земле, сложили ружья стволами крест-накрест.— Клади руки!Арестант положил скрещенные руки на фузеи, к коим его подвязали крепкими тесемками. Сорвали с него рубаху, оголив до пояса. Некуда ему теперь деваться — ни уклониться, ни нагнуться. Поведут его унтера, как телка на веревочке.— Шпицрутены передавай!Палки из бочек пошли по рукам, да так, чтоб каждому солдату досталась, за чем зорко офицеры следили. Тут же выкатили на плац дровни, а на них гроб стоит. Для острастки. Затрещали дробью барабаны.Тр-рр-рр-а!...— Пшел!Шагнули унтера, потянули за собой арестанта. Тот идет, к фузеям привязанный, упирается, шею выворачивая, вверх глядит. Дошли до первой пары.— Бей!Солдаты разом вскинули палки, замерли на мгновение, да так же разом опустили их на голую спину провинившегося сослуживца.Хрясь!Как по мешку, зерном набитому, вдарили!Арестант вздрогнул, будто по телу озноб прошел. На спине вздулись багрово две — крест-накрест — полосы.Шаг.Новый взмах. И снова — хрясь!...Ровно вздымаются палки, будто волна катит по шеренге — вверх-вниз, вверх-вниз!...— Шибче, шибче бей! Не жалей злодея! — кричит командир.Приговоренный уж криком кричит. Молит:— Пощадите, братцы, помилосердствуйте — не быть мне живу!Офицеры, за спинами прохаживаясь, зорко глядят, чтоб солдаты не отлынивали. Кто своего сослуживца, хошь даже приятеля, пожалеет, тому самому битым быть!Свистят шпицрутены, бьют по больному, режут, кромсают плоть, да так, что кровь во все стороны брызжет да ошметки мяса наземь летят.Дошли до края, развернулись.Бедняга уж еле на ногах держится — потому только и не падает, что его унтера на фузеях держат. А ему еще столько же пройти надобно!Пошли...Теперь его по открытой ране бить станут...И бьют — не щадят! Спины уж нету, заместо нее кровавая каша, в коей косточки белым просвечивают.Уж по ним колотят!Хрясь!...Хрясь!...Упал бедолага, а его унтера на ружьях волоком тащат.Взлетают шпицрутены...Так его, так! Чтоб другим впредь неповадно было на офицера замахиваться! Только-то замахиваться, потому что, если ударить, за то ослушника колесование ждет!На второй тыще бедняга чувств лишился. Бросили его на рогожу да в лазарет понесли. Там, коли не помрет, подлечат да через неделю-другую сызнова бить начнут по поджившей спине. А надо — так еще раз, пока он все свое сполна не получит!Да только редко кто боле тысячи ударов выдерживает!— Следующий пошел!А следующий Карл Фирлефанц.Рванули с него рубаху, к фузеям пригнули, руки тесемками перехватили. И хоть ударов у него всего пятьсот — как знать, останется ли жив.Тянут унтера вперед.Делает Карл шаг да видит, как взлетели к небу палки, как замерли да вниз упали.Ожгло его!А унтера дальше идут, к земле его пригибая. И уж другие палки по спине гуляют! Вот и живого места нет, по рубцам бьют, отчего выходит стократ больнее.Взмах — удар!Взмах — удар!Взмах — удар!...Вот уж и сотня минула.И другая...Ударов Карл уж не чует — только спину будто огнем жжет!Барабан стучит, и палки стучат!...За что ж ему муки такие?!А за что — в приговоре сказано: за прелюбодеяние!... За то, что девицу Лопухину полюбил, да она его тоже. За то, что свиным своим рылом в калашный ряд сунулся, — за то и получай!...Пятьсот!Опустили унтера фузеи — Карл без сил на колени наземь пал. Рогожку ему на спину бросили, чтоб пыль в рану не надувало, да в лазарет отправили. Не помрет, так жив будет... А будет жив — отправится отсель далече, служить в богом и людьми забытый гарнизон, в степи закаспийские, с азиатами воевать. И уж там верно сгинет!...Такая ему судьба.Только, может быть, Анисье еще хуже, потому как барышню, что честь свою не сберегла да под солдата легла, и вовсе со света сжить могут.А может, уже и сжили!... Глава 29 А ведь верно — была музыка! Вот только у музыкантов от мороза губы к мундштукам пристывали да пальцы не слушались... А Сашку — ничего, тому холодно не было. Он лежал в простом дощатом гробу, в своей, которой так радовался, кожанке, и на лицо его, не тая, падал снежок. Постороннего народа почти и не было, лишь у изголовья, переминаясь и подпрыгивая от холода, топталось несколько человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32