На Хитровке всегда так было, всегда с двойным дном — наверху все чинно-благородно, все согласно циркулярам градоначальства да под неусыпным надзором околотошного, а как свой придет, половому мигнет да гривенник ему сунет, тот счас его в укромное место сведет да дверцу тайную отворит — там-то самое гульбище и идет! Там ни градоначальников, ни закона, там гул голосов, пьяные крики, песни, драки, поножовщина... Схлестнутся, ткнут друг дружку под ребра или череп раскроят, тут же покойника за ноги сволокут да через тайный ход на улицу вынесут, чтобы где-нибудь неподалеку бросить али в Яузу спустить. Кровь замоют — и снова тишь да гладь, будто бы и не было ничего! Снова гульба пошла, до нового покойника!И теперь — тоже. Наверху пустой чай, собачьи потроха да прокисшая капуста, а там, внизу, все, чего душа пожелает! Там фартовые гуляют и, верно, Федька с ними!...Сидит калека, щеки руками подперев, сомлел, дремлет.Даже не вздрогнул, как хлопнула входная дверь.Дохнуло улицей.В белых клубах морозного пара возник на пороге кто-то огромный, шумный, в богатой шубе до пят, с белыми сугробами на плечах и на шапке. Затоптался на месте, сбрасывая снег.У деловых ребят в углах челюсти до самых столов отвисли.Опачки! Кто ж это такой сюды заявился-то? Кто такой смелый?...Стоит на пороге купчина, сам дороден, шуба соболья, трость серебряная. Нюхает воздух, морщится, оглядывая свысока грязное помещение и редких посетителей.Эк куда его занесло-то!— Эй, человек!... Подь сюды!Стремглав подскочил половой, склонился в почтительном полупоклоне.— Чего изволите?— Водка есть? А то околел я вовсе! Да не эта, а настоящая, царская!— Откуда ж, ваше вашество? Ничего теперь нету. Известно — голод-с...— Врешь, каналья! — не верит, шумит купчина. — Не может такого быть, чтобы не было! Знаю я вас, шельмецов!...— Как перед богом!... Совсем ничегошеньки, — махом крестится, обернувшись на черную, законченную икону в углу, половой. И честные глаза таращит.— Бога-то не поминай — чай, не в церкви! — гудит купец. — Ты лучше у себя под прилавком пошарь может, и сыщется чего! А я не обижу.— Разве только из хозяйских запасов... Берегли для себя, для крайнего случая...Враз появляется графин николаевской водки, тарелочка с нарезанной ломтиками и кропленной маслицем селедочкой и цельными солеными огурчиками.— Вот и славно! — бубнит купчина, падая за крайний стол, метя полой шубы грязные, заплеванные полы.К нему, сладко улыбаясь, потянулись из углов фартовые.— Компанию не составите?... В шашки сыграть али в картишки по маленькой переброситься интереса не имеете?— И то, пожалуй...Подставляют плечи, руки, увлекают за собой в дальний угол, надеясь раздеть игрой до исподнего.— Эй, ты!... — манит пальцем купец.На цыпочках подбегает половой, выгибается вопросом, услужливый, готовый хоть сапоги лизать.— Ежели меня человек спрашивать станет, скажешь, что там я, — указывает в угол купец.— Не извольте беспокоиться! — сладко улыбается половой.Знает, шельма, что через час ни шубы у купца, ни спеси не останется. Что сам же он вышвырнет его голого и босого на улицу. Уже без всяких улыбочек. Знает, а не предупредит, не остережет.Все здесь сыграно, всяк свою роль назубок знает.— Разрешите представиться — Предрайкоммунхоза, — кивает головой один из игроков, пузатенький верткий господин с бегающими глазками. — Нахожусь в Москве по делам службы.— Начальник милиции города Забубнова...А раньше все больше представлялись баронами, тайными советниками и офицерами лейбгвардейских полков, следующими из Петербурга в свои поместья на Тамбовщине. А то и особами духовного звания, отчего в рясы рядились и кресты на шею вешали.— По рублику изволите-с?— Валяй! — кивает купчина.Метнули банчок. Повезло купчине — с ходу треху выиграл.И тут же еще пятерку.— Ах, какой вам фарт идет!... Может, поднимем ставочку на рублик?— А чего на рублик, давай уж сразу на сто!...Пошла игра — лица раскрасневшиеся, азартные...Из коридорчика, что в отхожее место ведет, тенью выскользнул незаметный, невзрачный пацаненок на вид годков тринадцати. Огляделся по сторонам, подошел к половому, спросил что-то. Тот кивнул в угол на купчика.Пацаненок постоял, присматриваясь к посетителям. Кого-то он знал, кого-то нет. В уголке примостились незнакомые ребятки, на вид деловые, но ведут себя до странности тихо, дале — пьяная девка калека в шинели, подле него три пацаненка о чем-то оживленно болтают, еще дале — строительная артель, сплошь неотесанная деревенщина.Постоял пацаненок да пошел себе.А через минутку к игрокам половой подбежал. Склонился к самому уху купчика, чего-то прошептал.— Вас там спрашивают-с.— Кто? — басит купчик.— Не могу знать-с, — сладко улыбается половой. — Пожалуйте-с в отдельный кабинет — там вас ждут-с!Настороженно подняли головы ребятки в углу.Зашевелился проснувшийся инвалид.— Опосля доиграем! — гудит, вставая, купец.Игроки разочарованы — такой жирнючий налим с крючка срывается! Но половой что-то быстро им шепчет, и картежники, разом встав, тянутся к двери.Жирен налим, да не их!... Там, где дело душегубы ладят, шулерам делать нечего! У них своя игра — у тех своя!Половой, вьясь вьюном, бежит впереди купца, указывая ему дорогу. Проскочил вперед, услужливо распахнул дверцу:— Проходите-с!...А как зашел купец внутрь, тут же шагнул за ним, плотно за собой дверь затворил да сверх того на защелку закрыл.Вот и все, захлопнулась крышка мышеловки.Скрылся за ней купчина.И пропал!...Вернее сказать — сгинул!... Глава 42 Двадцать четвертого все и случилось.Хлопнула дверь, застучали по паркету шаги.Кто таков?...Позади, почтительно склонив голову, стоит Лесток. В руках два каких-то листка.— Что вам угодно?— Чтобы вы изволили взглянуть...На листах два сделанных карандашом наброска. На одном корона нарисована, на другом — ряса монашеская, а вокруг нее топор, плаха да виселица.У Елизаветы Петровны пудра из рук выпала.— Как вас понимать?— Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею али сидеть в монашеской келье, а головы друзей и приверженцев ваших видеть на колья насаженные? — спросил Лесток.Пала Елизавета Петровна на колени перед образом богоматери да час, а то и поболе, усердно молилась.— Помоги, заступница, не оставь милостью своею...А в соседних комнатах суета, заговорщики топчутся, прибывают: камер-юнкеры Шуваловы все трое, Разумовский, камергер Михайло Илларионович Воронцов, Салтыков Василий Федорович и другие без счета.— Все ли готово?— Как не готово — готово... Но ежели теперь не поспешить, так поздно будет!— А цесаревна как?— Сумневается... Как бы вовсе духом не пала. Тогда всем нам конец!Вышла Елизавета Петровна.К ней Лесток подскочил да, не давая ей опомниться и рта раскрыть, подал орден святой Екатерины и серебряный крест. Поглядел со значением.Та орден да крест на себя возложила.— С богом!...У подъезда уж стояли приготовленные для нее сани. С нею рядом поместился Лесток, на запятках, хоть и не по чину, да выбирать не приходится, стали Воронцов и Шуваловы. В других санях поместились Разумовский и Салтыков.Тронулись.Санки легко скользили по пустым улицам Петербурга. Было тревожно.Как подкатили к съезжей Преображенского полка, стоявший на карауле солдат вдарил в барабан тревогу, чуть было все не испортив. Но Лесток, первым соскочив с саней, бросился на него с кинжалом в руке да распорол кожу на барабане.К саням, шагнув из темноты, как черт из табакерки, приблизился рослый унтер, сунулся в приоткрытую дверцу.— Все ли готово? — спросил Лесток.— Так точно, — прошептал унтер. — Только-то матушку и ждем!А сам на цесаревну косится.— Кто таков? — спрашивает Елизавета Петровна.— Унтер-офицер Преображенского полка Фирлефанц! — вытянувшись во фрунт, отрапортовал тот.— А звать-то тебя как?— Карл... — чуть растерялся гренадер.— Он здесь верховодит, — прошептал Лесток.— Ступай, Карл, да помни: коли удастся все — я тебя милостью своей не обойду! — махнула ему Елизавета Петровна.— Сзывай всех, — приказал Лесток.Унтер побежал в сторонку, где его приятели, с ноги на ногу переминаясь, дожидались.— Ну?...— Приехала матушка! Велела всех кликать! — выпалил он. — Надобно теперь всех с коек подымать!— А ты?— Я-то?... Я к дежурному офицеру. Кто ныне службу несет?— Кажись, Гревс.Гревс — офицер известный, из иноземных, злой, как черт, такой за матушкой не пойдет и, ежели его без надзору оставить, много бед наделать может!— Надобно его, пока тревогу не поднял, заарестовать. Кто со мной?Молчат гренадеры — боязно. За такое, ежели что, — не помилуют — враз голову срубят. Да токма поздно отступать-то — теперича нужно до самого конца идти.Вызвались двое.Гренадеры, числом тридцать, разбежались по казармам играть побудку. Карл с помощниками бросился в караульню, где дежурный офицер был.Ворвались. Тот подле печки, в кресле сидя, дремал. Как вошли — вскинулся:— Чего вам? Почему без рапорта?!Глазищи грозные, сверкают!Сробели гренадеры. И Карл стушевался. Виданое ли дело — супротив офицера идти?! Сколько их товарищей, когда только словами грозили офицерам своим, — жизней лишились! А тут шутка сказать — бунт.— Ну, чего встали истуканами? Отвечать! — рявкнул Гревс.И хоть не хотели, а во фрунт вытянулись гренадеры...Но только ежели счас сробеть да минуту упустить — он, барабанщика вызвав, тревогу сыграет, и тогда уж неизвестно, как дело пойдет!— Матушка наша Елизавета Петровна, в полк прибывши, велит на верность ей присягать, — тихо, через силу, молвил Карл.— Что?! — вскочил на ноги Гревс. — Бунт чинить?! — И за шпагой потянулся.Тут уж словами ничего не поделать! И ничего боле не говоря, как в воду ледяную, бросился Карл вперед, шпагу у Гревса из рук вышибая да валя его на пол. А на помощь ему приятели его... Кое-как скрутили да на улицу бросились...На плацу, что перед съезжей избой, суета — солдаты, из постелей поднятые, толкутся, с ноги на ногу переминаясь.— Чего случилось-то? Али война?...А кто скажет?... Офицеров-то нет — они по обывательским квартирам отдыхают. Был один — Гревс, да тот теперь связанный по рукам-ногам лежит. Да и не знают офицеры ничего: бунт одни только нижние чины составили — и то не все.Некому командовать...— Стройсь! — кричит унтер Фирлефанц.Его все знают да уважают. Послушались...Кое-как разобрались, выровнялись.Карл к санкам бросился. А из санок не кто-нибудь, а сама Елизавета Петровна выбралась.Солдаты так и ахнули, ее узнавши!Сама матушка к ним приехала!Лесток вперед выступил — крикнул:— А ну, молодцы, кто желает Елизавете Петровне верой да правдой послужить?Вперед унтер Фирлефанц ступил да еще сорок гренадеров. Остальные молчат, насупились.Сейчас они за ними пойдут, а назавтра их на дыбе за то вздернут. Боязно...Карл крикнул:— Чего молчите? Кто царице послужит, того она вовек не забудет! Выходь из строя, кто с нами!Нет, стоят. Кабы кто первый выступил, остальные тоже шагнули. А коли ни один — так и никто! Тут сама Елизавета Петровна голос подала:— Знаете ли, чья дочь я?... Меня хотят выдать насильно замуж или постричь в монастырь! Хотите ли идти за мною?Тут-то все и должно было решиться.Унтер Фирлефанц на колени бухнулся да крикнул:— Готовы, матушка! Умрем за тебя!Тут уж и все остальные крикнули:— Готовы!... Присягаем тебе, матушка!И все по одному, к цесаревне подходя, стали крест целовать, что она в руке держала.А как последний на верность ей присягнул, цесаревна сказала:— Верю вам, как себе! А потому — ступайте за мной!Все гренадеры, числом более трехсот шестидесяти, при шпагах, с фузеями, заправленными порохом и пулями, тронулись за санками. Построением да маршем командовал, покуда офицеров не было, унтер Фирлефанц, что первым присягнул.Как вышли из казарм, разделились на четыре отряда, дабы тут же, ночью, не откладывая, арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.Карл — тот при Елизавете Петровне остался, слушая приказы Лестока.У Адмиралтейской площади Елизавета вышла из саней и до Зимнего дворца пешком пошла. Да только за гренадерами никак не поспевала. Их уж, поди, и из окон видели.— А ну, возьмем матушку нашу! — гаркнул унтер Фирлефанц. Да первый плечо свое подставил.Взяли цесаревну на руки да так до самого дворца и донесли!Ворвались в караульню. Как дело дальше пойдет, не знали, отчего гренадеры вперед выступили, матушку свою прикрывая.Та говорит солдатам:— И я, и вы все много натерпелись от немцев, и народ наш много терпит от них, освободимся же от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!— Присягай теперь матушке! — требует Карл. — Весь полк наш за нее! А нет — смерть вам, хоть вы и приятели нам! — И фузею с плеча сорвав, вперед ее выставил.Переглянулись караульные да тут же молча решили:— Что велишь, матушка, — все сделаем!Дале уж по дворцу спокойно шли, до самых царских покоев.Внутрь ступили — впереди Елизавета Петровна, за ней гренадеры.Елизавета над кроватью склонилась да говорит тихонько:— Сестрица! Пора вставать!Та проснулась — вокруг кровати гренадеры с ружьями стоят!Поняла: проспала царство свое! Да только ничего уже не поделать!Гренадеры сыскали кормилицу, которая спустила вниз, в караульню, малолетнего императора. Елизавета Петровна взяла младенца на руки и говорит:— Бедное дитя! Ни в чем ты невинно — виноваты родители твои!...Обратно в город выехали, а улицы уж народа полны.Цесаревна с ребенком в первых санках сидит, слушает, как народ ей «ура!» кричит. Младенец с того шума проснулся да вдруг развеселился — стал на коленках ее подпрыгивать и ручонками махать.Поглядела на него государыня и говорит:— Бедняжка! Ты и не знаешь, зачем это кричит народ, — он тому радуется, что ты короны лишился!...Уж после, как время прошло, новая императрица главных заговорщиков к себе призвала, дабы наградить их за службу верную. Всем нижним чинам что первыми ей на верность присягнули, пожаловала она дворянские звания, земли богатые да дома в Москве и Санкт-Петербурге. Да сверх того каждого спросила, чего ему надобно.И Карла Фирлефанца спросила.— Доволен ли?— Доволен матушка!— Как государыне своей служить желаешь?...И ответ услышала, какой никак не ожидала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32