– Моя Надька так и заявила: «Скажи дяде Вадику, чтобы мне „трюфелей“ привез!»
«Ну и папка! – подумала Оля. – И тут не теряется! А я-то думала, он, бедненький, здесь один-одинешенек мается без женского внимания и ласки! А он вон какую пышку завел!»
– Я в воскресенье днем забегу, – пообещала Прокошина. – Зря в кино не хотите. Эта Гурченко ну просто умора!..
Рассмеялась и колобком выкатилась за дверь, наградив напоследок Казакова многозначительным взглядом.
– Как тихо падает снег, – повернувшись к дочери спиной, произнес Вадим Федорович.
– Бедный папа, – подойдя к нему и положив руку на плечо, сказала Оля. – Живешь в глуши, смотришь старые фильмы…
– Я здесь работаю.
– Как она растолстела… Правда, я ее давно не видела.
– Она хорошая женщина.
– Разве я спорю? – сказала Оля.
– У нее забавная дочь Надя, – негромко уронил он. – Она зовет меня «дядя Вадик».
– Губа у нее не дура, – заметила Оля. – Подавай ей «трюфели», а не какие-нибудь другие… Балуешь ты их?
– Черт возьми, я ведь еще не старик!
– Я очень хочу, чтобы тебе было хорошо, – мягко произнесла Оля.
Отец повернулся к ней, секунду пристально смотрел ей в глаза, потом сказал:
– Я знаю.
– Если хочешь, пойдем в кино? – скрывая улыбку, предложила она. – Гурченко действительно хороша в роли официантки, а вот Басилашвили мне не очень-то понравился, особенно в конце.
– Я рад, что ты приехала, – провел он ладонью по ее густым светлым волосам и снова отвернулся к окну. – Вот и опять пришла зима…
– Ты иди… в кино, – сказала Оля. – А я белье постираю. Только сначала воды принеси из колодца.
– Завтра снег растает, и снова будет весна, – сказал он.

Глава восемнадцатая
1
В фойе Дома писателей открылась выставка картин Петра Викторова. Он выставил около пятидесяти своих работ. Здесь были северный цикл, ленинградские пейзажи, акварели, натюрморты. Андрей искренне порадовался за друга. Петя здорово вырос как художник. Об этом все говорили и даже писали в «Смене» и «Вечерке». Одной картиной заинтересовался Русский музей, несколько приобрел областной краеведческий музей.
Петя заехал в субботу за Андреем на своем старом «Москвиче» с треснутым лобовым стеклом, Мария обещала прийти на выставку сразу после лекций. В машине сидел белобородый мужчина с розовым, младенческим, лицом, в оранжевом кожаном пиджаке.
– Черемисов Геннадий Евгеньевич, – солидно представился он Андрею. – Писатель.
Андрей знал уже многих ленинградских литераторов, но Черемисова видел впервые. Он было напряг память, вспоминая эту фамилию, но, кажется, ничего о нем не слышал.
– Геннадий Евгеньевич хочет статью в «Советскую культуру» написать обо мне, – сообщил Петя, ловко лавируя меж машин на Кондратьевском проспекте.
– Если подаришь своего «Китобоя», – улыбнулся в белую аккуратную бородку Черемисов.
– Считайте, что он у вас висит в прихожей, – заверил Петя. – Рядом с моим видом из окна академии на Неву.
День был погожий, на улицах виднелись по-летнему одетые люди. Среди джинсов и курток иногда мелькнет плащ или демисезонное пальто. Пожилые люди пока еще не доверяли коварной ленинградской весне. Асфальт был весь в выбоинах, «Москвич» трясло и подбрасывало, но хорошее Петино настроение ничем нельзя было омрачить. Он был без кепки, каштановые волосы коротко пострижены, в отличие от многих молодых художников он бороды не отпустил. На нем вельветовые джинсы, черная, с широкими рукавами куртка на молнии, на ногах желтые ботинки на толстой рубчатой подошве. Ему бы еще плащ с крестом и шляпу с страусовыми перьями – и был бы вылитый мушкетер. Петя стал шире в плечах и вроде бы ниже ростом. Раньше волосы у него были длинные и спускались на глаза, а теперь заметно отступили от широкого лба. Андрей уже не раз замечал: у кого в юности была пышная шевелюра, с годами заметно редела – среди своих одногодков он уже встречал полысевших.
– А вы тоже пишете? – повернул к Андрею небольшую голову с редкими белыми волосами Черемисов. – Петя говорил, у вас скоро выйдет первая книжка. В каком издательстве?
Андрей сказал. Черемисов пустился в рассуждения, что редактор попался Андрею не ахти какой, лучше было бы, если его книга попала к Лидочке – она отлично знает свое дело. Необходимо сразу же, как выйдет книга, организовать несколько рецензий. Это для молодого литератора очень много значит. Нужно еще до выхода книги дать верстку почитать знакомым журналистам из отделов литературы и искусства – у него, Черемисова, во всех ленинградских, да и не только ленинградских, газетах есть свои люди. Промолчат, не заметят – вторую издать будет еще труднее, чем первую.
– Сколько бездарей выставляют, пишут о них монографии, – вставил Петя Викторов.
– О, реклама и паблисити и в нашем обществе – это великая сила! – подхватил Геннадий Евгеньевич. – Появились положительные рецензии – значит, писатель хороший. Можно печатать его. А если бума не поднялось вокруг книги, выходит, он никуда не годный, зачем его издавать и переиздавать?
Петя бросил на Андрея веселый взгляд, хотел что-то сказать, но Андрей мигнул ему: дескать, молчи! Ему было интересно, что скажет Черемисов; по-видимому, Петя ему не сказал, что Андрей Абросимов – сын Вадима Казакова.
– Наверное, мучительно добивается признания своих мнимых заслуг лишь тот, кто знает, что он ничего на самом деле не стоит, – сказал Андрей. – А большому писателю это не нужно. Слава сама к нему придет.
– Пусть ждет! – усмехнулся Черемисов.
– Вы с Вадимом Казаковым знакомы? – подмигнув Андрею, спросил Петя.
– Он со мной не здоровается, – помолчав, ответил Геннадий Евгеньевич. – Я для него, по видимому, маленькая сошка.
Андрей знал, что это не так: главным критерием своего отношения к людям отец считал их гражданскую позицию, порядочность, честность. Беспринципность, зазнайство, выпячивание себя отец не прощал даже талантливым людям. Он вообще считал, что неуемное восхваление писателя приносит тому лишь вред. А так как талант и мудрость не всегда в едином строю, то в поучающих высказываниях, многочисленных интервью, которые журналисты охотно берут у раздутых «гениев», начинают выпирать невежество, необразованность, а иногда и откровенная глупость.
У Финляндского вокзала, как всегда, толпились люди. Напротив сквера стоял автобус ГАИ, в динамике раздавался мужской голос, призывавший пешеходов переходить улицу только по сигналу зеленого светофора. Между гранитными берегами маслянисто покачивалась Нева. Стального цвета буксир тащил из-под Литейного моста огромную баржу. Петя Викторов выехал на Литейный мост, свернул направо на улицу Воинова и поставил «Москвич» в коротком переулке в ряду разноцветных машин. Они вышли из «Москвича», Черемисов оказался ниже среднего роста, весь такой округлый, модный. Очевидно, ему не меньше пятидесяти, однако юношеский цвет лица совсем не вязался с его белыми волосами. Была в этом какая-то противоестественность. Голос у него вкрадчивый, мягкий. По тому, как с ними раскланялся в вестибюле вахтер, можно было понять, что Черемисов тут свой человек. На Викторова и Абросимова он посмотрел с подозрением, однако ничего не сказал.
Народу на выставке было немного, хотя в городе на афишах сообщались адрес выставки и время для посещения. Вечером народу больше соберется, потому что в восемнадцать часов в Белой гостиной состоится встреча с известным московским поэтом Роботовым. По всему городу распространялись платные билеты.
Они заняли столик в кафе, официантка принесла на подносе дымящийся кофе, бутерброды с копченой колбасой и балыком. Черемисов то и дело вскакивал из-за стола и спешил приветствовать того или иного писателя. Почтительно сгибал круглую спину, шел рядом до бара, улыбался, что-то быстро говорил. Возвращался за стол совсем иной походкой, напускал на лицо важность и небрежно ронял, что это директор издательства, главный редактор или секретарь Союза. Когда он это сделал, наверное, в пятый раз, Петя негромко заметил:
– Учись, как надо жить, Андрей. Черемисов знает все начальство в сфере искусства и литературы – с одним в сауну ходит, другому помогает на станции техобслуживания машину отремонтировать, третьему видеокассеты достает или модные тряпки. А если начальница женщина, прикинется влюбленным, на день рождения розы принесет… Я видел, как он вьюном крутился возле какой-то московской дамочки в очках. Сказал, что от нее зависят тиражи его книг… По правде, я ничего Черемисова не читал.
– А написал он вообще-то что-нибудь? – поинтересовался Андрей.
– Научно-популярные книжонки пишет, что ли, – небрежно ответил приятель. – За одну даже ухитрился какую-то ведомственную премию отхватить. Конечно, благодаря своим знакомствам. Он и в Москве свой человек. Во всех издательствах его знают.
– А чего он вдруг взялся тебя опекать?
– Не за красивые глаза, – рассмеялся Петя. – Попросил написать свой портрет, обещал, что устроит его покупку провинциальным музеем, где его дядя работает директором.
– И ты согласился?
– Сказал, что музей пятьсот карбованцев отвалит, – беспечно ответил Викторов. – Правда, рожа у него иезуитская, но мне-то что? Я его за неделю напишу. Мне деньги нужны, Андрюша! «Москвич» вот-вот рассыплется прямо на дороге. Коплю на «Ниву». Крепкая машина, погружу в нее мольберт, краски, зонт от солнца – и на пленэр! Мечтаю поставить машину в пустынном месте, на проселке, завалиться на зеленую траву и долго-долго смотреть на белые облака… И ни о чем не думать! Дышать, смотреть и наслаждаться!
– Наверное, мы с тобой одинаково думаем, – рассмеялся Андрей. – Меня тоже травка и облака манят… Так, кажется, это просто, а все как-то не получается…
– Хотите, познакомлю вас с директором издательства? – вернувшись за стол, взглянул на Андрея Черемисов.
– Не стоит, – усмехнулся Абросимов. – Кто я для него? Неизвестный автор.
– Сначала надо известность приобрести в деловых кругах, – поучающим тоном произнес Геннадий Евгеньевич. – А в позу непризнанного гения вам еще, Андрюша, рано становиться.
– Вы считаете ваш путь в литературу единственно правильным? – в упор посмотрел на него Андрей.
Черемисов отвел глаза, изящно оттопырив мизинец, отхлебнул из фарфоровой чашки кофе, солидно кашлянул и хотел было пространно ответить, но тут заметил вошедшего в зал Славина. Стремительно вскочил, чуть не опрокинув кресло, бросился к нему и обеими руками ухватился за небрежно протянутую ему как-то крюком сверху вниз руку. Низенький, плешивый Леонид Ефимович даже не остановился, медленно пересекал по проходу не очень-то просторный зал кафе. Он направлялся в бар, где за стойкой буфетчица варила на сверкающем никелем аппарате кофе, подавала бутерброды, безалкогольные напитки. Садиться на высокий пуфик Славин не стал, пил кофе стоя. Буфетчица включила аппарат, поставила на стойку тарелку с бутербродами.
– Пожалуйста, с икрой! – услышали они бархатный голос Черемисова. – Неужели вы не знаете, что Леонид Ефимович любит красную икру?
Рядом с солидным, в хорошем костюме драматургом Геннадий Евгеньевич в своем кожаном оранжевом пиджаке выглядел мальчиком на побегушках. Кстати, так оно, наверное, и было. Руки по швам, голова с ровным пробором чуть наклонена вбок, глазами он так и ел Славина. А тот, не поворачивая к нему головы, негромко что-то говорил, помешивая ложкой в чашке.
– Ну и знакомые у тебя, – упрекнул приятеля Андрей. – Прямо вьюн какой-то! Гоголевский тип. Помесь Манилова с Чичиковым!
– Знаешь, как Черемисов называет все это? – невозмутимо заметил Петя. – «Пойти потереться возле начальства». Мол, начальству приятно мое уважение, а меня, мол, не убудет. Зато от этого будет польза… Мы как-то с ним засиделись у меня в мастерской, и он стал учить меня уму-разуму. У него даже придуманы какие-то свои заповеди. Зря я не записал тогда… В общем, спина не сломается, если лишний раз поклонишься начальству; узнай слабости своего начальника и на них играй, тогда он будет петь под твою дудку; осторожно хули своих недругов и восхваляй друзей; добейся права звонить начальнику домой, он привыкнет к этому и будет считать тебя своим человеком; сразу не заваливай обработанного начальника своими просьбами, делай это с умом, постепенно, сначала попроси за приятеля – это начальству нравится, – а лишь потом устраивай свои дела.
– Прямо Никколо Макиавелли! – рассмеялся Андрей. – Тот утверждал, что плохое нужно делать все сразу, а хорошее – помаленьку. Тогда народ будет считать тебя мудрым и добрым государем.
– Я напишу его портрет… – задумчиво произнес Петя. – Только бы не обиделся он на меня.
Увидев, что Черемисов возвращается, – Славин, выпив кофе, ушел на встречу с Роботовым, – Андрей поднялся.
– Пойду Марию встречу, – сказал он приятелю, про себя решив больше сюда не возвращаться.
Хватит с него одного Черемисова! Кстати, тот пообещал им по пути сюда познакомить обоих с Роботовым. У Викторова выставка, ему все равно тут надо торчать до закрытия, а Андрей лучше погуляет с женой по набережной. Все-таки как-то мрачновато в кафе писателей. Может, оттого, что стены обиты черными панелями, а высокие окна задернуты плотными шторами, через которые с улицы не проникает свет?..
Вечер был теплый, Нева спокойно катила свои глянцевые, с радужным отблеском воды в Финский залив, все позолоченные шпили ослепительно сияли, зеркальные окна отражали солнце. Небольшой серый катер, тарахтя движком, как-то боком не очень быстро продвигался от Кировского моста к Литейному. Стоя у гранитного парапета, Андрей вспомнил слова приятеля о проселке, зеленой траве, солнечном небе и белых облаках… Все это созвучно и его нынешнему настроению – махнуть бы на машине в Андреевку! Там сосновый бор, пышные айсберги облаков над вершинами, а небо такое глубокое и синее, что в нем можно утонуть, раствориться… За его спиной проносились по набережной Кутузова машины. Мария должна была приехать из университета на автобусе, который останавливался неподалеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88