Густые брови сурово насуплены, широкая, раздвоенная книзу борода спускается на могучую грудь, небольшие глаза прищурены.
– Значит, ты сбежала от Глеба? – поставив кружку, спросил Вадим Федорович.
– Сбежала? – сдвинула она тонкие черные брови. – Выходит, я его боюсь? Это новость!
– Мне Глеб нравится, – осторожно заговорил Вадим Федорович. – Он человек дела, способный конструктор, по-видимому, однолюб, порядочный человек. Чего еще надо? А каким будет мужем – это уж от тебя, дорогая, зависит. Он тебя любит, значит, и считаться с тобой будет. И потом, ты не из тех, кого можно поработить…
– А может, мне нравится быть рабыней, – уронила Оля, уткнувшись в кружку с чаем. Губы ее тронула легкая улыбка.
Вадим Федорович пристально посмотрел на нее, но дочь так глаз и не подняла. Молча смотрела в кружку, длинные черные ресницы чуть изгибались кверху, губы вздрагивали от потаенной улыбки.
– Что ты все-таки имеешь в виду? – наконец спросил он.
– Твоя дочь стала женщиной…
– Этого ты могла бы мне и не говорить, – помолчав, ответил он.
– Ты же с детства приучил меня говорить правду, и только правду, – сказала Оля.
– Тогда к чему весь этот разговор? Немедленно выходи за Глеба замуж.
– Ты рассуждаешь точь-в-точь как он!
– А как ты, интересно, рассуждаешь?
– Время любить… – задумчиво произнесла Оля. – Как там в Библии? Андрей это место не раз цитировал. Всему свое время… Понимаешь, папа, будто кто-то властно постучался в мое сердце… Что-то необъяснимое накатилось на меня – Глеб показался мне сказочным принцем, подарком судьбы… Не слишком ли я красиво говорю?
– Я тебя слушаю.
– Такого еще со мной никогда не было… Самое удивительное, что дело даже не в Глебе. Он и мечтать не смел, что я сама позову его… Еще утром я не знала, что случится вечером… У него были такие глаза… Никто не задумывается, когда к нему придет время любить… Иной даже не замечает этого. Все происходит само собой. А я это, папа, почувствовала! Время любить само постучалось ко мне… И это было сильнее меня! Наверное, сильнее всего на свете… Ну почему я жизнь не воспринимаю, как моя подруга Ася Цветкова? Другие девочки? Зачем мне нужно все время копаться в себе? Это от тебя, отец! Я все раскладываю по полочкам, ночи не сплю – думаю. Почему я поступила так? Кто толкнул меня на это? Не подумай, что я жалею! Нет, дело в другом: я не понимаю, почему это случилось со мной! Конечно, рано или поздно это должно было произойти. Удивляет меня другое: что-то неподвластное мне, Оле Казаковой, накатилось на меня… Я даже сначала возненавидела Глеба, хотя он тут был ни при чем.
– Вот как! – вырвалось у Вадима Федоровича.
– Потом это прошло. Глеб теперь меня не раздражает, мне очень хорошо с ним, но какая-то великая тайна осталась со мной. И мне ее никак не разгадать, а это мучает меня, понимаешь?
– Время любить… – задумчиво повторил Вадим Федорович. – Может, этим все и сказано? И незачем тебе разгадывать какую-то тайну?
– Я боюсь себя, папа! – с горечью воскликнула Оля. – Господи, защити меня от самого себя! Так говорят испанцы. Допустим, я выйду замуж за Глеба, а потом нечто подобное вдруг снова накатит на меня. Я полюблю другого. А я не хотела бы сделать Глеба несчастным. Он и так уже был наказан… Перед самой свадьбой его девушка ушла к другому. Второго такого удара он не перенесет.
– Ты не уйдешь к другому, – заметил Вадим Федорович.
– Как сказать, – ответила она. – В девятнадцать лет мне казалось, что я знаю себя, могу быть твердой… А теперь я засомневалась в себе. Я никому об этом еще не говорила, даже Глебу, только тебе. Я не хочу принести несчастье близкому человеку.
– Что же ты хочешь от меня?
– Только ты один можешь дать мне дельный совет, – твердо произнесла дочь. – И даже не потому, что ты писатель. Просто ты лучше всех знаешь меня.
– Слушай, зимой тебе не приходили в голову эти мысли? – спросил Казаков.
– Зимой? – удивленно посмотрела она на отца. – Что ты имеешь в виду?
– Это весна, Оля, – серьезно сказал он. – Весна всколыхнула тебя, заставила бросить все и приехать сюда, кружит голову, мутит разум. И такое случается не только с тобой. Весна – это время любви.
– И с тобой такое было? – пытливо заглянула ему в глаза Оля.
– Думаю, что со всеми нормальными людьми, – улыбнулся Вадим Федорович. – Только одни сдерживают свои эмоции, подчиняют их своей воле, суровой необходимости, а другие совершают опрометчивые поступки… Я где-то вычитал, что весной больше совершается преступлений против личности, чем в любое другое время года. И время свадеб – это весна.
– Боже, в каждом из нас живет дикарь!
– Не впадай только во фрейдизм, – сказал он. – Можно любое варварство оправдать нашим диким происхождением. В Бостоне когда-то был такой случай: в течение нескольких недель двенадцать женщин погибли от руки убийцы. Когда наконец полиция напала на его след, это оказался вполне приличный человек, имеющий жену, дочь, которых он очень любил. И что самое удивительное, он и не подозревал, что в нем уживаются два разных человека – нормальный, любящий муж и садист-убийца. Его даже не судили, тщательно обследовав, отправили в дом умалишенных.
– Ну спасибо, папочка, ты меня утешил, – заметила Оля. – Разве можно такие жуткие истории на ночь глядя рассказывать?
Вадим Федорович поднялся из-за стола, подбросил в плиту поленьев, приоткрыл чугунную дверцу. Держа в руке полено, замер на корточках, глядя на огонь. Багровый отблеск упал на его лицо, углубил складки у губ, сетку морщин под глазами. Короткие волосы у него были темные, но сейчас, при дрожащем печном освещении, будто изморозь, блеснули серебристые нити. Оля молча смотрела на него. Как бы отец ни выглядел молодо, время свое берет. Он немного похудел, впрочем, это ему идет, фигура у него по прежнему спортивная, держится прямо, походка стремительная. Каждый день перед обедом ходит в лес на лыжах, по утрам делает зарядку. Чревоугодием не страдает, ест все, что ему подашь, да еще похваливает. Отец и сам умеет готовить, особенно хорошо у него получаются супы, уха, шашлыки на шампурах. Оля любила летом ездить с ним на рыбалку, где на озере они разбивали палатку и жили там по два-три дня. Это было прекрасное время. Но последние годы отец редко ездит на рыбалку, говорит, и без него много рыбаков развелось, приедешь на любое озеро, а там негде приткнуться. Он и на озеро привозил с собой пишущую машинку и, сидя на солнцепеке в шапочке с целлулоидным козырьком, стучал на ней. Оле нравилось удить, она даже как-то поймала большого леща, которого помог вытащить Андрей.
Кажется, все это было совсем недавно: детство, летние сборища родственников в Андреевке, рыбалка, забавы, дальние походы за грибами и ягодами… Отец всегда ей казался моложавым, сильным, энергичным, нынче она впервые обратила внимание, что он уже далеко не такой, каким был прежде. Что-то в согбенной его фигуре у плиты было старческое, и на шее под подбородком иногда появлялись дряблые складки. Будто чувствуя их, отец часто поглаживал пальцами кадык. Оля не могла себя представить старой, ей казалось, что старение людей происходит в каком-то другом измерении и уж ни в коем случае не коснется ее. Не думала она и о смерти, а если сталкивалась с тем, что кто-то из знакомых или родственников умирал, то ей тоже казалось, что это происходит в ином мире. Просто был человек и куда-то исчез. Даже странно как-то представить себе, что человек живет, что-то делает, переживает, любит, страдает, а придет время, и он исчезнет без следа… А жизнь будет продолжаться, светить солнце для других, будут люди нарождаться, любить, страдать… Оля обратила внимание, что в последних книгах отца герои много размышляют о смысле жизни, смерти, справедливости, добре и зле. Когда читала, все это глубоко ее волновало, но стоило захлопнуть книгу и поставить на полку, как все навеянные грустные мысли уходили прочь. Наверное, тем и прекрасна жизнь, что она не хочет считаться со смертью, не желает ничего общего иметь с ней. Редкий человек, услышав о смерти знакомого, подумает, что и его рано или поздно ждет такой же конец. А если и подумает, то мысленно отмахнется и постарается поскорее забыть.
– Я бы здесь не выдержала одна и недели, – задумчиво произнесла Оля. – Я понимаю, природа, тишина и все такое… Но тебе же днями, наверное, не с кем словом перекинуться?
– Приеду в город и наговорюсь, – засмеялся Вадим Федорович. Морщинки сразу разгладились на его лице, глаза молодо блеснули. – Я уже давно заметил, что после Андреевки, вернувшись в Ленинград, язык мой крутится во рту как пропеллер! Становлюсь болтлив, как Коля Ушков… Кстати, ты давно его не видела? А Михаила Ильича Бобрикова?
– Папа, из тебя никогда бы не вышел дипломат, – помолчав, заметила дочь. – Я Ушкова не видела целую вечность. А Бобриков умер для меня. Уже давно.
– И чего это я вспомнил про него? – усмехнулся Вадим Федорович. – Я для Бобрикова тоже умер…
– Наверное, мне нужно было встретиться с Бобриковым, чтобы получше узнать мужчин, – сказала Оля.
– Ну и узнала?
– Ты думаешь, вы такие уж загадочные? – рассмеялась дочь.
– На сколько ты приехала? – перебил ее отец.
– Мне сдается, что мы вместе вернемся в Ленинград?
– Ты проницательна, – усмехнулся он. – Ладно, я хотел выехать нынче, но поедем с тобой в воскресенье. Кстати, кому ты Патрика отдала?
– Мой дорогой племянник Ваня спит с ним вместе. И Андрей с Марией без ума от спаниеля.
– Удивительно контактная собака! – заметил Вадим Федорович. – Собака с человеческими глазами… Я Патрика здесь часто вспоминал.
– Чаще, чем Виолетту Соболеву? – не удержалась и съязвила Оля.
– О ней я не думаю, – спокойно ответил отец. – И не виню ее ни в чем. Я тебе об этом уже говорил.
– Если бы она бросила своего красавчика грузина и вернулась к тебе…
– Она не вернется, – нахмурившись, перебил отец. И Оля поняла, что нужно тему сменить.
Убирая со стола, она слушала непривычное убаюкивающее тиканье часов – в городе теперь редко его услышишь, ходики сменили электронные часы-будильники со светящимся табло и даже приемником, – взглянув в окно, увидела медленно падающие снежные хлопья. Береза в огороде у Широковых превратилась в гигантский крутящийся белый волчок. На крыльце соседей сидел лопоухий пес и, подняв вверх голову, ловил раскрытой пастью снежинки. На дне молочного кувшина, надетого на жердину, наросла круглая белая шапочка. Оля так и замерла у окна с тряпкой в руке. Понемногу она начинала постигать красоту загородной жизни. Здесь нет ощущения стремительного движения жизни, когда все время куда-то торопишься, не успеваешь, отчего раздражаешься, нервничаешь. Здесь можно сколько угодно стоять у окна и смотреть на падающий снег, не боясь, что за спиной зазвонит телефон и тебе скажут в трубку какую-нибудь неприятность или заставят все бросить и мчаться в метро или троллейбусе на другой конец города, где в маленьком кинотеатре идет модный фильм…
Отец сидел на низкой скамейке у печки и смотрел на огонь. Поленья трещали, выстреливали на пол красными угольками, которые он спокойно брал двумя пальцами и снова бросал в печь. Оля знала, о чем он думает… И черт дернул ее за язык брякнуть про Виолетту! Что бы отец ни говорил, а она все еще занозой торчит у него в сердце. Кстати, после их разрыва Оля впервые обратила внимание, что отец как-то изменился: стал рассеяннее, что ли, тогда она и заметила седые нити в его черных волосах, реже можно было услышать его заразительный смех, да и из города он стал уезжать чаше, чем прежде. Может, здесь, в Андреевке, завел новую зазнобу? В это Оле было трудно поверить…
И словно в подтверждение ее мыслей дверь без стука отворилась, и на пороге появилась полная грудастая женщина с молодым порозовевшим лицом, темными блестящими глазами. Она была в коричневой куртке, черные волосы повязаны мохеровым шарфом. Снег сразу же превратился в сверкающие капельки на ее одежде.
– У тебя, Вадим, никак гости? – певучим звонким голосом произнесла она, с любопытством разглядывая девушку. – Господи, Оля! – воскликнула она. – Какая ты стала красивая! Небось уже и замуж выскочила?
И Оля узнала ее – это киномеханик Галя Прокошина. Особого знакомства они не водили, но при встречах иногда болтали, когда Оля приезжала на каникулы в Андреевку. И хотя девушку покоробило от ее последних слов, она приветливо улыбнулась и протянула Прокошиной руку. Это не город, и люди здесь особенно выражений не выбирали. Если ты, допустим, плохо выглядишь, тебе об этом прямо в глаза и скажут, а в городе и на смертном одре человека будут уверять, что он огурчик…
Вадим Федорович поднялся со скамейки, помог Гале раздеться, предложил чаю, но она отказалась.
– Я шла мимо, дай, думаю, зайду… – затараторила она. – У нас нынче идет картина «Вокзал на двоих», в главной роли Гурченко и этот, ну, как его?.. Еще играл в «Служебном романе» с этой, как ее?..
– Олег Басилашвили, – улыбнулась Оля.
– Пойдете в кино? – смотрела на них круглыми глазами Прокошина. – Я вас бесплатно проведу.
– Мы видели этот фильм, – взглянув на отца, сказала Оля.
– Я некоторые фильмы по нескольку раз смотрю, – говорила Галя. – Только хороших что-то мало присылают. А халтуру и крутить противно. Раз перепутала части, так никто и не заметил… – Она перевела взгляд на Олю. – Нынче пятница, так у нас после вечернего сеанса танцы. Приехали из Климова музыканты с электронными ящиками. Как забухают, хоть караул кричи… Придешь на танцы? От наших парней отбою не будет, вот увидишь!
– Там видно будет, – неопределенно ответила Оля.
Когда летом в доме собиралась молодежь, они ходили на танцы, но сейчас, одной, не было никакого желания идти. Помнится, в прошлом году у нее даже местный кавалер завелся – как же его звали? Петя или Вася… У него фамилия такая куриная, кажется Петухов.
– Мы в воскресенье уедем ночным, – сказал Вадим Федорович. – Вернусь в конце апреля. Что тебе, Галя, привезти?
– Колбасы палку и шоколадных конфет коробку, – стрельнув смеющимися глазами на Олю, сказала Про-кошина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88