плавники акул, столетние яйца, саранчу. Тереза уже слышала, что где-то едят даже лягушек, и доктор подтвердил: превосходное мясо. Однажды ей довелось попробовать ящерицу, поджаренную Шико Полподметки, и ей понравилось. Всякая дичь вкусна, у неё редкий, необычный вкус. А хочет ли знать Тереза, из чего готовят самое вкусное блюдо?
– Из чего?
– Из улиток.
– Из улиток? Ой, какая гадость…
Доктор рассмеялся, но смех его был искренен и весел.
– Так вот, Тереза, как-нибудь я приготовлю блюдо из улиток, и ты оближешь пальчики. Знаешь, я отличный повар.
За этой непринуждённой болтовнёй смущение Терезы прошло, и за десертом она уже смеялась без всякого стеснения, слушая рассказ доктора о том, как французы держат улиток в течение недели в закрытой коробке с дырками, потчуя их пшеничной мукой, единственной едой пленниц, и меняют муку ежедневно, пока улитки не станут совершенно чистыми.
– А саранча? Её действительно едят? Где?
– В Азии, приготовленную с мёдом. В Кантоне обожают собак и змей. Впрочем, и в сертане едят удава-жибойю и крылатого муравья. Это то же самое.
Когда встали из-за стола и доктор взял Терезу за руку, она улыбнулась ему совсем по-иному, с нежностью.
И снова в саду, на той же самой старинной скамье, некогда покрытой изразцами, целуя её влажные от выпитого вина губы, он сказал ей:
– Тебе раз и навсегда надо усвоить одну вещь. Её должна понять эта головка. – Он коснулся её черных волос. – Ты – хозяйка дома, а не служанка. Этот дом – твой, он тебе принадлежит. И если служанка не выполняет работу добросовестно, возьми другую, двух, трех, сколько нужно. Я не хочу тебя видеть грязной, протирающей мебель, выливающей ночные горшки.
Тереза была сражена манерой обращения доктора. Она привыкла слышать крики и брань, получать пощёчины и удары палматории, плеть, когда что-то было не так и не вовремя сделано. Да, она спала в постели капитана, но была последней его рабой. Даже в тюрьме она должна была убирать три камеры и уборную. И в пансионе Габи тоже спать до обеда она не спала, дел у неё всегда было предостаточно.
– Ты – хозяйка дома, не забывай об этом. Ты не можешь быть грязной, плохо одетой. Я хочу тебя видеть красивой… Хотя, даже грязная, в тряпье, ты всё равно красива, но я хочу, чтобы твоя красота была яркой, хочу видеть тебя чистой, элегантной, сеньорой. – Он повторил: – Сеньорой.
«Сеньорой? Ах, сеньорой я никогда не стану…» – подумала Тереза, слушая доктора, и он, словно прочтя её мысли, сказал:
– Ты не станешь сеньорой только в том случае, если не захочешь, если у тебя не будет желания стать ею.
– Я постараюсь…
– Нет, Тереза, постараться – недостаточно.
Тереза взглянула на Эмилиано, и он увидел в её черных глазах тот алмазный блеск.
– Я не знаю, какой должна быть сеньора, но грязной и оборванной вы меня больше не увидите, это я обещаю.
– А служанку, которая бездельничала, позволяя тебе работать, я прогоню…
– Но она не виновата, я ведь сама стала работать… Я привыкла…
– Даже если она не виновата, она все равно не должна здесь оставаться. Для неё ты уже никогда не станешь хозяйкой, ведь она видела, как ты выполняла работу служанки, и уважать тебя не будет. А я хочу, чтобы все относились к тебе с уважением. Ты здесь хозяйка и выше тебя только я, и никто другой.

13

Довольно долго Тереза была в комнате наедине с умершим. Голова его покоилась на подушке, руки были скрещены на груди. Тереза сорвала в саду только что распустившуюся темно-красную – цвета крови – розу и вложила доктору в руки.
Когда доктор приезжал с завода или из Аракажу на машине, то после нежного поцелуя он отдавал ей чилийскую шляпу и кнут с серебряной рукояткой, а шофер и Алфредан несли портфель, папки с документами, книги и свертки в гостиную и буфетную.
Кнут с серебряной рукояткой доктор брал с собой всегда, и не только когда он разъезжал по плантациям сахарного тростника или пастбищам, но и когда ехал в города Баию, Аракажу, в правление банка, в руководство Совета акционерного общества «Эксимпортэкс». Кнут был украшением, символом и оружием.
И в руках доктора Гедеса это оружие было грозным. Так, в Баии он, взмахнув кнутом, обратил в бегство двух юных налётчиков, решивших, что седовласый полуночник спешился из страха перед ними; а в центре столицы всё тот же кнут заставил дерзкого писаку Аролдо Перу проглотить состряпанную им газетную статью. Нанятый врагами Гедесов нахальный писака, без зазрения совести пачкавший за небольшую плату чужую репутацию и остававшийся безнаказанным, напечатал в одном продажном еженедельнике пасквиль на могущественный клан. Главе семьи Эмилиано Гедесу досталось больше всех: «Соблазнитель невинных крестьянских девушек», «бездушный латифундист, эксплуатирующий труд арендаторов и испольщиков, вор земель», «контрабандист, торгующий сахаром и кашасой, имеющий дурную привычку наносить ущерб общественной казне при преступном попустительстве инспекторов штата». О младших его братьях, Милтоне и Кристоване, говорилось как о «некомпетентных паразитах», «бездарных невеждах», причём о Милтоне говорилось, что он ханжа, а о Кристоване как о неизлечимом пьянице, не говоря уже о Алешандре Гедесе, сыне Милтона, изгнанном из Рио за извращенные сексуальные пристрастия, каковые явились причиной запрета появляться на заводе, где «атлетически сложенные чернокожие рабочие сводили его с ума». Статью читали и обсуждали. «В ней много правды, хотя она и тенденциозно написана», – заявил один информированный политический деятель сертана перед толпой, собравшейся у дверей Правительственного дворца. Сказав это, депутат оглянулся и закрыл рот рукой – на площади появился доктор Эмилиано с кнутом в руке, а навстречу ему твёрдой поступью человека, одержавшего успех, шел журналист Пера. Отступать было некуда, и прославившемуся журналисту пришлось проглотить свою статью всухомятку, утерев рот, окровавленный ударом кнута.
Здесь же, в Эстансии, выходя на вечернюю прогулку, доктор Эмилиано держал в руках цветок вместо кнута. И это становилось привычным по мере того, как зарождавшаяся нежность между ним и Терезой стала переходить в настоящую близость. Поначалу заводчик не показывался на улице в обществе Терезы, к старому мосту, плотине, на берег реки Пиауи он ходил в одиночестве: связь сохранялась в тайне. И это позволяло толстой и болтливой доне Женинье Абаб с почты и телеграфа говорить: «Доктор по крайней мере уважает свою семью и не показывает каждому, как это делают другие, своих девиц». Однако близкие друзья были свидетелями растущей привязанности, доверия, откровенности и нежности доктора и Терезы.
Однажды вечером, поцеловав её, он сказал:
– Пойду пройдусь, Тереза, а вернусь, лягу отдыхать.
Она побежала в сад, сорвала темно-красный – цвета крови – только что распустившийся бутон и, отдав его доктору, прошептала:
– Это чтобы вы вспоминали меня на прогулке.
На следующий день перед прогулкой он спросил её:
– А где же цветок? Мне он нужен не для того, чтобы вспоминать о тебе, а для того, чтобы знать, что ты со мной.
Так при каждом прощании охваченная печалью Тереза целовала сорванную розу и булавкой прикалывала её к петлице лацкана, в руке же Эмилиано сжимал кнут с серебряной рукояткой.
С кнутом в руке, розой в петлице и прощальным поцелуем на устах уезжал в очередной раз доктор, возвращаясь к своим обязанностям банкира, заводчика, хозяина плантации сахарного тростника. Тереза же оставалась ждать в Эстансии, ждать, когда наконец выпадет ей то короткое мгновение – мгновение, пока распускается и вянет роза, – тайное и краткое мгновение для любовниц.
Сейчас, вложив цветок в руки доктора, Тереза пытается закрыть его голубые, чистые и всевидящие глаза, бывавшие временами холодными и недоверчивыми. Всевидящие и угадывающие чужие мысли глаза мертвы, но еще открыты, они как будто наблюдают за всем, что делается вокруг, и за Терезой, о которой хозяин их знает больше, чем она сама.

14

От изучения настоек и ликёров Тереза перешла к более сложному познанию столовых вин, крепких и горьких, способствующих пищеварению. В одной из комнат пристройки доктор сделал винный погребок, где хранил вина, названия которых и сроки выдержанности произносились Жоаном Нассименто Фильо и падре Винисиусом с благоговением. Только Лулу Сантос оставался верен пиву и кашасе, почему и был всё время у них мишенью для насмешек: варвар без понятия и вкуса, для которого лучше виски ничего не бывает.
Тереза не сделала больших успехов в познании вин, оставшись приверженкой порто, куантро, москателя, хотя и соглашалась выпить горькое до еды. Столовые вина ей нравились сладкие и ароматные.
Доктор выставлял благородные сухие вина и знаменитые красные, видя которые, и падре, и Жоан Нассименто Фильо закатывали глаза и рассыпались в похвалах, однако Тереза, принимая участие в вечерних застольях, заметила, что Жоан Нассименто, будучи знатоком вин и славясь превосходным вкусом, отдавал предпочтение белым, легким, но всё-таки креплёным и любому аперитиву – наливку. Секрета Жоана Нассименто Тереза никогда никому не выдала, как и не дала понять самому Жоану, что он ею разоблачён.
– Не составите ли вы мне компанию, сеу Жоан, не выпьете ли, хоть и не время, рюмку портвейна?
– С удовольствием, Тереза. Это «не время» – изысканность фидалго. – И тут же отказался от джина, виски и биттера.
Не обремененная необходимостью иметь утонченный вкус, как и говорить неправду, Тереза признавалась доктору в своих пристрастиях, и Эмилиано, улыбаясь, говорил ей: Тереза Сладкий Мёд.
Теплыми вечерами в Эстансии, когда небо было усеяно звёздами, огромная луна стояла над деревьями и с реки веяло легким приятным ветерком, они сидели в саду, потягивая вина. Он предпочитал крепкие напитки: джин, водку, коньяк, она – портвейн или куантро. Тереза Сладкий Мёд, со сладкими устами.
Ах, мой сеньор, ваш поцелуй обжигает, это пламя коньяка, огонь можжевеловой водки. В эти часы они были особенно близки, не говоря уже о близости в постели. В постели или тут же в гамаке под мерцающими звёздами и луной, к которой летели их любовные вздохи.
Особняк их изменился, стал еще более удобным, так как доктор привык к удобствам и хотел приучить к этому и Терезу. Одна из многочисленных комнат была разделена и превращена в две душевые, одна из которых соединялась с большой спальней, другая с комнатой для гостей, которую обычно занимал Лулу Сантос, когда приезжал из Аракажу в обществе доктора или по его приглашению. Гостиная утратила торжественный и старомодный вид залы, открывавшейся только по торжественным дням или для важных визитов: в ней доктор поставил книжные полки, стол для чтения и работы, электролу с пластинками и маленький бар. Альков рядом с гостиной превратился в комнату для шитья.
Озабоченный тем, чтобы занять свободное время Терезы каким-либо делом, доктор купил ей швейную машинку и спицы.
– Ты умеешь шить, Тереза?
– Не знаю, но на ферме я чинила много белья на машинке покойной.
– А не хочешь научиться? У тебя будет занятие, когда я уезжаю.
Школа кройки и шитья «Девы Марии» находилась на маленькой улице позади Печального парка, и, чтобы дойти туда, Тереза должна была пересечь центр города. Руководительница школы сеньорита Салвалена (Салва – от имени отца Салвадора и Лена – от имени матери Элены), рослая особа с пышными бедрами и бронзовой грудью, словом, кобылка, сильно напудренная и нарумяненная, давала в середине дня специальный урок для Терезы, получив авансом плату за полный курс – пятнадцать занятий. После третьего урока Тереза, бросив ножницы, метр, иголку и напёрсток, отказалась продолжать обучение, так как достойная преподавательница с первого же занятия стала намекать Терезе на возможность подработать, развлекая кое-каких богатых господ, как доктор, совладельцев текстильных фабрик, сеньоров в полном смысле этого слова и воспитанных людей. Эти намеки скоро вылились в откровенные предложения: «Место не проблема, встречи могут быть здесь, в школе, в одной из внутренних комнат, надежное и удобное гнездышко – отличная постель, пуховый матрац, моя дорогая. Кстати, доктор Браулио, компаньон доктора Эмилиано, он видел тебя на улице и пришел в восторг…»
Тереза схватила сумочку и, не простившись, повернулась и вышла. Оскорбленная и раздосадованная Салвалена принялась ворчать:
– Вот дерьмовая гордячка… Хотела бы я тебя видеть в тот день, когда доктор даст тебе пинок под зад… Тогда еще побегаешь за мной, будешь упрашивать, чтобы я нашла тебе клиента… – Неожиданная мысль оборвала её брань: а должна ли она возвращать данные ей вперёд деньги? – Ничего не верну, моей вины нет, если эта дрянь сама отказалась от учёбы.
Вернувшись в Эстансию, доктор пожелал узнать об успехах Терезы в школе. А-а, бросила занятия: у неё нет ни склонности, ни желания, а сшить самое необходимое она может и без школы. Но доктор мог читать мысли, и никто не выдерживал взгляда его пронизывающих глаз.
– Тереза, я не люблю лжи, зачем говоришь неправду? Я тебе хоть раз солгал? Скажи, что произошло?
– Она стала предлагать мне мужчину…
– Доктора Браулио, я знаю. В Аракажу он побился об заклад, что наставит мне рога. Послушай, Тереза, у тебя в подобных предложениях недостатка не будет, я знаю, но, если однажды по какой-либо причине тебе захочется принять его, скажи мне об этом сразу. Так будет лучше для меня и особенно для тебя.
– Вы плохо меня знаете, как могли вы такое подумать? – Тереза даже повысила голос, вздернула подбородок, глаза её засверкали, но тут же она опустила голову и тихо сказала: – Я понимаю, почему вы так подумали: вы взяли меня из пансиона Габи и знаете, что, принадлежа капитану, я сошлась с другим. – Тут она заговорила еще тише: – Это правда. Я сошлась с другим, но капитан мне никогда не нравился, он взял меня силой, а другого я полюбила. Но если вы думаете обо мне так, – снова повысила она голос, – то мне лучше уйти сразу, я предпочту жить в доме терпимости, чем всё время чувствовать недоверие и ждать, что что-то должно случиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69