Отношения между мужчинами и женщинами были бы несравненно более прекрасными, если бы люди тщательно скрывали свои ошибки, тайны и грехи, а не терзали бы друг друга. Почему, во имя Аллаха, ты не позволишь Микаэлю напиться, а мучаешь его своими признаниями?
Джулия отерла слезы, подняла заплаканное лицо и проговорила:
– Микаэль сам этого хочет, сколько бы он ни пытался отрицать. По какой-то странной и непонятной причине тело мое не может ему лгать. Наверное, я действительно люблю этого мужчину. Но если это так, то я влюбилась первый раз в жизни – да еще так страстно, что меня аж зло берет: ведь я легко могла бы найти множество других, куда лучших!
Она пришла в такое возбуждение, что затопала ногами и, сверкая глазами, блестящими от вина, закричала:
– Да что же это за дьявольское наваждение?! Почему я привязалась к этому наивному, простодушному человеку так, что чувствую, отвращение к самой себе, стоит мне взглянуть в его доверчивое лицо? Мне кажется, будто я отнимаю у невинного ребенка любимую игрушку!
Я не верил своим ушам, но, не обращая внимания ни на что другое, внимал лишь ее признаниям в любви – и совершенно не мог взять в толк, почему до сих пор Джулия всегда относилась ко мне так плохо. В конце концов я резко прикрикнул на нее, приказывая ей замолчать. Ах, если бы она это сделала. Но вино затуманило ей голову, и женщина продолжала:
– Микаэль, любимый мой Микаэль! Прости меня, но напрасно ты думаешь, что я – девица! Я вообще не могу понять, почему ты вбил себе в голову эту дурацкую мысль!
– О Боже! – потрясенно воскликнул я. – Но кто и когда тебя обесчестил?! Разве не старался я все время спасти тебя от насилия?
Я чувствовал себя так, словно осел лягнул меня в челюсть. А Джулия, ломая тонкие пальцы, продолжала:
– Я вовсе не так молода, как тебе кажется, мне давно уже исполнилось двадцать пять, и мы с тобой почти ровесники. Я уже дважды была замужем, хоть оба раза – за стариками. Первый раз я пошла под венец по воле своей матери. Мне тогда едва минуло четырнадцать, но мои разноцветные глаза нагнали такого страха на моего супруга, что во время брачной ночи его хватил удар. Второй муж тоже скоропостижно скончался, и мне пришлось отправиться в Святую землю, чтобы укрыться от грязных подозрений. Я подкупила капитана, чтобы он взял меня на борт без ведома властей, а в пути – как ты знаешь – встретила тебя.
Все это свалилось на меня так неожиданно, что я даже не мог до конца понять смысла ее слов и лишь сумел пробормотать:
– Но когда мы познакомились на корабле паломников, ты сама все время давала мне понять, что ты – девица. Зачем ты это делала?
Джулия обиженно ответила;
– Никогда в жизни я не говорила тебе, что я – девица! Но когда на острове Цериго ты испугался моих глаз и не отважился дотронуться до меня, нанеся мне этим самое страшное оскорбление, какое только можно нанести женщине, я попыталась утешить себя мыслью о том, что ты бережешь мое целомудрие, и сама стала смотреть на тебя другими глазами. С тех пор я была чиста, как невинная девушка, Микаэль!
Тут она покраснела, опустила глаза и добавила тихо:
– Ну, почти как невинная девушка.
Когда я увидел, как она прячет глаза, меня охватил праведный гнев. Я в ярости схватил ее за волосы, как следует тряхнул и прошипел:
– Ты почему краснеешь и не смотришь мне в глаза? Ты что, обманывала меня и с мусульманами, бесстыдная, лживая баба?
Заслоняясь от меня руками, она ответила:
– Бог свидетель, ни один мусульманин меня даже не коснулся – за исключением капитана Драгута и еврея Синана, в чьи руки я попала как беззащитная рабыня. Не могла же я противиться их воле! А здесь, в Алжире, я думала только о тебе, Микаэль, и потому жила почти целомудренно.
Поняв, как отвратительно она обманывала меня и как подло мне врала, я оттолкнул ее, и по щекам моим потекли слезы. Она же не решалась прикоснуться ко мне и смотрела на Мустафу, словно ища у него помощи. Но даже дервиш Мустафа, который и сам вряд ли мог служить образцом законопослушания и непорочности, был потрясен ее признаниями. И прошло немало времени, пока ему удалось наконец найти нужные слова:
– Помни, что Аллах велик и милосерд, Микаэль эль-Хаким! Эта женщина, несомненно, любит тебя пылко и страстно; иначе она ни за что не стала бы обнажать перед тобой свою грешную душу. Для твоего собственного спокойствия было бы, разумеется, лучше, если бы она напоила тебя до беспамятства, а потом разделила бы с тобой ложе. Назавтра ты бы и понятия не имел о том, что между вами было. Но Аллах рассудил иначе. И теперь тебе остается лишь одно: подчиниться воле Его и думать о Джулии как о еще молодой и, несомненно, красивой вдове.
Безупречная логика Мустафы помогла мне успокоиться – и я понял, что было бы ханжеством придавать прежней жизни Джулии слишком большое значение. Ведь сам я совершил самый страшный грех на свете – отрекся от христианской веры и принял ислам. Может, Джулия и оступалась много раз – но она, во всяком случае, оставалась христианкой, и значит, ее вина куда меньше моей.
Осознав собственное ничтожество, я не мог осуждать эту женщину слишком сурово. И вообще, было более чем справедливо, что в наказание за мои тяжкие грехи мне свалилась на голову эта лживая, скверная баба. Потому-то я и проговорил:
– Что ж, так тому и быть. Я и сам не безгрешен. Так как же я могу бросить в кого-то камень? Однако я все равно не понимаю, почему ты с таким упорством изображала из себя девицу?
Увидев, что гнев мой сменился печалью, Джулия набралась смелости и со слезами на глазах ответила:
– Я поступила так только ради тебя, любимый мой Микаэль! Кроме того, люди верили моим предсказаниям лишь потому, что считали меня девственницей. И никто не смел меня даже пальцем тронуть или сделать мне грязное предложение – за исключением, конечно, этой обезьяны Абу эль-Касима, который подозревал что-то с самого начала – ибо он гораздо опытнее тебя. Ах, Микаэль, только из-за тебя я упрямо твердила, что чиста и непорочна! Ведь если бы я открыла тебе свою тайну раньше, ты наверняка не сумел бы устоять и склонил бы меня к греху, а потом я бы тебе быстро надоела, как другим мужчинам. Я не хотела остаться у разбитого корыта, и ты должен признать: с тех пор, как ты привык к моим глазам, тебе больше не нравятся обычные женщины и тебя никогда не удовлетворит их жалкая любовь. Стало быть, с сегодняшнего дня мы должны верить друг другу. Между нами не может больше быть никаких тайн. И упаси тебя Бог взглянуть с этой минуту на какую-нибудь другую женщину. Даже не пытайся – если уж я согласилась быть твоей.
Мустафа бен-Накир громко расхохотался. Но я не мог понять, что же его так рассмешило, ибо Джулия нежно смотрела на меня своими разноцветными глазами. Я никогда и мечтать не смел, что она будет взирать на меня с такой страстью. И, смирившись в душе, я сказал:
– Я прощаю тебя, Джулия, и постараюсь принимать тебя такой, какая ты есть. Конечно, в сердце моем ты превратилась из золотого сосуда в потрескавшийся глиняный горшок, но горькая правда, разумеется, лучше сладкой лжи – особенно если учесть, что впереди у нас целая жизнь. Так разделим же на двоих этот кусок черствого хлеба истины и проглотим его вместе.
Она же радостно воскликнула:
– О Микаэль! Как безумно я люблю тебя, когда ты так красиво говоришь со мной! Ты даже не представляешь себе, какой дивный напиток можно обнаружить и в потрескавшемся глиняном горшке! Мои губы и груди будут для тебя хлебом жизни, и тебе никогда не придется томиться от голода! Пожалуй, советы Мустафы бен-Накира нам больше не понадобятся. У него, несомненно, много дел во дворце, и я никоим образом не хочу задерживать его, ибо, навязывая нам свое очаровательное общество, он уже долго испытывает мое терпение.
Она почти вытолкала Мустафу из дома, накрепко заперла решетчатые двери и задернула тяжелую занавеску. Потом Джулия повернулась ко мне. Лицо ее пылало от страсти, разноцветные глаза сияли, как драгоценные камни, – и она была так восхитительно прекрасна, что я не мог не думать о том разочаровании, которое пережил по ее вине. Я стиснул зубы и изо всех сил влепил ей пощечину. Она так перепугалась, что безвольно упала передо мной на колени.
Больше я уже не мог совладать с собой. Взяв ее лицо в ладони, я поцеловал Джулию. А потом я ласкал ее беспрерывно и страстно, и всю ночь мы принадлежали друг другу. Нам не помешало даже позднее возвращение Абу эль-Касима. Мы не открывали дверей комнаты и не впустили к себе даже моего скулящего песика.
В конце концов, когда я на минуту замер, уткнувшись распухшей щекой Джулии в грудь, вновь пробудился мой рассудок, и я сказал:
– Джулия, мы должны думать о будущем. Если ты, как и я, хочешь, чтобы мы были вместе, я отпущу тебя на волю и женюсь на тебе по законам шариата Шариат (араб.) – совокупность юридический и религиозных норм, основанных на Коране, мусульманское право.

. Тогда ты станешь свободной женщиной и никто не сможет распоряжаться тобой, даже если я превращусь в раба султана.
Джулия так глубоко вздохнула в моих объятиях, словно должна была вот-вот умереть, и вздох этот показался мне даже еще прекраснее, чем ее страстные стоны в минуты нашего блаженства.
Нежно поцеловав меня в щеку, она проговорила:
– Ах, Микаэль, в глубине души я, конечно, решила добиться того, чтобы ты взял меня в жены – хотя бы по законам шариата. Но ты даже не можешь вообразить, какую радость мне доставил, заговорив об этом по своей воле – да еще так просто и благородно. Любимый мой, мое сердце полно тобою. Да, я стану твоей и изо всех сил постараюсь быть тебе хорошей женой, хоть баба я лживая и вспыльчивая, да и язык мой бывает порой уж слишком острым и ядовитым. Давай же поженимся завтра, пока нам что-нибудь не помешало…
Она еще говорила – а я уже засыпал, чувствуя на своем лице ее мягкие волосы, и был несказанно счастлив.
На следующее утро все произошло так, как мы условились. В присутствии кади и четырех свидетелей я сначала дал Джулии свободу, а потом объявил, что беру ее в жены, и прочитал первую суру Корана, чтобы подтвердить таким образом незыблемость своего решения. И кади, и свидетели получили богатые дары. Никто нам не помешал, а Абу эль-Касим выступил как опекун Джулии – и устроил пиршество, на которое мы пригласили всех знакомых и незнакомых, созвав столько людей, сколько могло поместиться в доме и во дворе.
– Ешьте на здоровье, – потчевал гостей Абу. – Ешьте, пока не полопаются животы! Ешьте и вовсе не думайте обо мне, несчастном; забудьте, что у меня, убогого, и детей-то нет – и некому поддержать меня в старости.
Я не обращал внимания на его обычное нытье: он был более чем состоятельным человеком и вполне мог угостить бедняков. Я с превеликим удовольствием послал еду испанским пленникам, которые надрывались, разбирая по камешку захваченную мной крепость на острове Пеньон.
Джулия получила множество подарков, сам Хайр-эд-Дин прислал ей золотой гребень с зубьями из слоновой кости, а Антти вручил десять золотых монет, неуверенно косясь на Джулию своими круглыми глазами.
– Сомневаюсь я, что ты поступил мудро, взяв эту загадочную женщину в жены, – заявил он мне. – Одни только ее разноцветные глаза уже сами по себе являются вполне достаточным предостережением, и я бы на твоем месте дрожал от страха при мысли о том, что сын твой может их унаследовать. Конечно, магометанский брак – штука более свободная и менее серьезная, чем христианское венчание: ведь в Европе этот обряд совершает священник – да еще по-латыни! Но насколько я узнал супругу твою Джулию – тебе, боюсь, будет гораздо труднее отделаться от нее, чем затащить к себе в постель.
Я решил, что он завидует моему счастью и, может, немного ревнует ко мне Джулию. Крепко хлопнув брата по плечу, я ответил:
– Не волнуйся за меня, дорогой мой Антти. Что я посеял, то мне и пожинать. Тебя же я не оставлю и после свадьбы. Мы были и всегда будем братьями!
Сказав это, я расчувствовался, и из глаз моих полились слезы. Я обнял Антти за широкие плечи и стал клясться ему в вечной дружбе, пока Джулия, лицо которой было закрыто расшитой жемчугом вуалью, не разыскала меня и не оттащила от брата, дергая за рукав.
Под звуки бубнов и тамбуринов мы с ней вошли в супружескую спальню, но когда, подкрепившись восхитительными лакомствами, я хотел обнять жену, она отпрянула от меня и попросила не мять ее свадебного наряда. Потом она начала с восторгом разглядывать полученные подарки и перечислять одного за другим всех тех, кто их прислал. Мне это вскоре жутко надоело. Наконец она разрешила мне поцеловать и раздеть себя. Но я уже знал, как она сложена, и потому вид ее обнаженного тела не доставил мне такой опьяняющей радости, как вчера.
Душный запах светильника, горевшего в супружеской спальне, вызвал у меня головную боль, и когда мы с Джулией оказались на ложе, я ограничился лишь тем, что опустил руку ей на грудь и стал слушать ее бесконечную болтовню.
И пока я вслушивался в этот поток глупостей, мне вдруг начало казаться, что когда-то это со мной уже было; погрузившись в полудрему, я пытался понять, кто такая Джулия и что, собственно говоря, меня с ней связывает. Она была дочерью чужого для меня народа, думала совершенно не так, как я, и даже язык ее принадлежал миру, абсолютно несхожему с моим.
Полностью уйдя в свои мрачные мысли, я даже не заметил, что Джулия замолчала. А она внезапно села на ложе и устремила на меня испуганный взгляд.
– О чем ты думаешь, Микаэль? – тихо спросила она. – Наверное, обо мне – и, наверное, что-нибудь гадкое.
Я не мог обмануть ее и, вздрогнув, ответил:
– Джулия, я вспоминал свою первую жену Барбару. Мне казалось, что даже камни оживали, когда я был с ней рядом. А потом ее обвинили в колдовстве и сожгли на костре. И я до сих пор чувствую себя страшно одиноким, хотя лежу с тобой в постели и ласкаю твою прекрасную грудь.
Я думал, что Джулия рассердится, но она лишь зачарованно смотрела на меня – и на лице ее появилось странное, чужое выражение. Наконец она слабо вздохнула, и грудь ее колыхнулась под моей рукой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39