зеркала в ванную
Я испытывал сочувствие и жалость к маленькому мальчику, который совсем недавно, держась за руку матери, семенил рядом с ней, путаясь в длинных полах роскошного халата. Но ничего уже нельзя было изменить…
После этого разговора я покинул дворец и отправился в дом Абу эль-Касима, на улицу торговцев пряностями. Звезды уже мерцали в небе, а мне казалось, будто я возвращаюсь в единственный дом, который есть у меня на земле. Люди бодрствовали, все еще оставаясь на крышах домов, я слышал смех, пение и веселую музыку. У меня было легко на сердце, и я был растроган до слез, когда, переступая порог дома, громко возвестил о своем возвращении. Навстречу мне выбежал Раэль; песик стал ластиться ко мне и лизать мои руки, появившаяся же на пороге Джулия зажгла светильник и забросала меня вопросами:
– Это ты, Микаэль? Почему ты один? Где ты пропадал так долго? Что происходит, и где сейчас наш господин Абу? Я боялась, что с вами что-то случилось. В городе все еще неспокойно, и говорят, что вскоре прибудет освободитель. После возвращения домой я нашла в полу огромную дыру и подумала, что грабители ворвались и сюда.
Этот приветливый и дружелюбный прием еще больше растрогал меня, и я ответил:
– Ничего плохого не случилось и все идет как нельзя лучше. Освободитель прибудет завтра, когда прокричат первые петухи; тогда и тебя ждет нечто неожиданное и весьма приятное. Будем же друзьями, дорогая Джулия, и не скупись на ласки, ибо весна расцветает этой ночью и дома мы совсем одни.
Джулия радостно всплеснула руками и восхищенно воскликнула:
– Ах, наконец-то, наконец я увижу великого освободителя, который властвует на море! Я не сомневаюсь, что он отблагодарит меня и подарит чудесные драгоценности за то, что я так настойчиво предрекала его приход. Возможно, он даже разрешит мне погадать ему на песке. Я сделаю это с удовольствием, ибо люди утверждают, что борода у него мягкая и цвета спелых каштанов, и он чуточку картавит и немножко заикается, когда говорит, а это так приятно возбуждает… Правда, у него уже есть несколько жен, а мать его сыновей происходит из рода Пророка, но, возможно, ему понравятся мои необычные разноцветные глаза и он захочет оставить меня при себе.
От болтовни Джулии я впал в глубокое уныние, а когда попытался привлечь красавицу к себе, обнять и поцеловать ее, девушка поскорее опустила на лицо вуаль, больно наступила мне каблуком на ногу и произнесла:
– Ты спятил, Микаэль, если в отсутствие нашего господина смеешь так со мной обращаться! Опомнись! Скажи, откуда у тебя такой прекрасный халат? Если подаришь его мне, я сошью себе новое роскошное платье.
И она с необычайной живостью стала мять и ощупывать шелковую ткань. В слабом свете лампы Джулия выглядела настоящей красавицей, и я не смог отказать ей. Правда, неохотно, но я все же позволил ей стащить с меня халат – самую красивую одежду, какая была у меня в жизни. Джулия схватила халат обеими руками, прижалась к нему лицом, глубоко и жадно вдохнула запах мускуса и воскликнула:
– Ты в самом деле подаришь мне этот халат, Микаэль? Если ты это сделаешь, я разрешу тебе поцеловать меня разок, а может быть, даже несколько раз, но только без задних мыслей! Ибо я очень страстная, и трудно мне защищать свою честь. Итак, поцелуй меня, если хочешь, однако сначала пообещай, что подаришь мне халат!
Она разрешила поцеловать себя в щеку и даже подставила губы, но когда я попытался обнять ее, Джулия стала отбиваться, угрожая, что позовет на помощь наших соседей и вообще устроит скандал. При этом она со всей силы снова наступила мне на ногу своим тонким каблучком. Я не смог удержать Джулию в своих объятиях, и как только она вырвалась из моих рук, сразу же убежала в свой альков, унося с собой мой халат; захлопнув дверь-решетку, она разразилась громким, издевательским хохотом. Полуобнаженный, я стоял под ее дверью, тряс решетку, плакал и умолял Джулию выйти ко мне. Только потом, немного опомнившись, я сообразил, что одежду раба, оставил в касбе и утром, когда придется встречать освободителя, мне нечем будет прикрыть свою наготу.
Ночью, ворочаясь без сна на своем холодном ложе, я тешил себя мыслью, что уже следующим утром Джулия станет моей рабыней. И тогда я решил, что она дорого заплатит мне за все страдания, которые я испытал по ее вине. И еще я надеялся, что, может, не совсем безразличен ей, раз она все-таки беспокоилась обо мне и приняла в подарок халат. Мысли эти утомили меня, и я наконец уснул.
6
Проснулся я только тогда, когда в городе уже прокричали первые петухи. Выглянув во двор, к своему великому удивлению я вдруг увидел, что муэдзин подпрыгивает и пляшет на балконе минарета и громко оповещает правоверных о прибытии освободителя.
В спешке схватив первую попавшуюся под руку одежду, я вместе с Джулией побежал по крутой улочке во дворец султана. За нами увязался Раэль, весело тявкая, виляя хвостом и хватая зубами длинные полы халата, который я успел набросить на плечи.
Все жители города давно были на ногах. Кто-то бежал во дворец, но большинство спешило к западным воротам, чтобы приветствовать освободителя у стен, а потом сопровождать его при въезде в город. Люди, улыбаясь, показывали пальцами на меня и моего песика Раэля, но я ни на кого не обращал внимания, находя утешение в известной и очень на мой взгляд верной поговорке: хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Знакомый евнух, которого я встретил у дверей дворца, провел меня в Райский сад, где в маленькой комнатке Абу эль-Касим с покрасневшими от недосыпания глазами и в явно прескверном настроении как раз заканчивал свой завтрак. Ему прислуживала целая толпа рабынь. Женщины бегали туда-сюда, принося Абу халат за халатом, один лучше другого, и умоляя поскорее одеться, ибо Мустафа бен-Накир со своей свитой уже давно выехал навстречу освободителю. Но Абу эль-Касим не обращал на увещевания и просьбы рабынь никакого внимания. Недовольный и злой, он тонкой тростниковой палкой стегал женщин по икрам, вырывал волосы из своей реденькой бородки и приговаривал:
– Нет, нет! Я – бедняк и не хочу рядиться в чужие перья. Принесите мой простой халат! Запах его мне дороже всего на свете, и блохи, в нем живущие, давно знакомы мне. В этом халате я служил освободителю верой и правдой, в нем и хочу встретить его, чтобы он своими глазами узрел мою нищету.
Рабыни в отчаянии ломали руки, но в конце концов смирились и, причитая, принесли Абу эль-Касиму его старый потрепанный халат торговца благовониями. Старик с неподдельным восторгом обнюхал его, расчесал пальцами волосы и бороденку и с помощью возмущенного евнуха облачился в свой жуткий наряд. Только теперь Абу эль-Касим соизволил взглянуть на меня и гневно заметить:
– О Аллах, где ты так долго пропадал, Микаэль? Надеюсь, ты не потерял голову султана и золотое блюдо! Нам давно пора стоять у мечети и ждать встречи с освободителем.
Я понятия не имел, куда подевалось золотое блюдо. Но когда я заметался в отчаянии по дворам и залам в поисках пропажи, мне неожиданно помог один любезный евнух. Он, как оказалось, припрятал блюдо, поместив его на вершину одной из колонн, где мы его и обнаружили. Там же мы нашли и голову. Все было бы в полном порядке, если бы голова Селима не выглядела так кошмарно; да и само блюдо вдруг показалось мне слишком маленьким для нее.
С золотым блюдом под мышкой я вернулся к Абу эль-Касиму, где, к своему возмущению, увидел, как Джулия обнимает этого неряшливого мужчину и целует его в заросшие редкой щетиной щеки, льстиво шепча что-то ему на ухо. Хозяин поначалу отрицательно мотал головой, а потом, видимо, сдался, ибо, обливаясь горючими слезами, приказал рабыням принести из гардеробных гарема множество вуалей и туфель, так что Джулии нелегко было выбрать себе подходящий наряд.
А мне прямо в руки Абу кинул одеяние дервиша, в которое я, чуть поколебавшись, все же облачился. Привыкнув к длинному, до щиколоток, халату, в короткой тунике Мустафы бен-Накира я чувствовал себя весьма неуютно. Ощущение собственной наготы смущало меня, но коротенькая накидка тончайшего полотна мягко касалась тела, а колокольчики у пояса и под коленями приятно позвякивали при каждом движении, и Джулия, глядя на меня широко открытыми глазами, заметила, что ноги у меня стройные и мне не стоит их стыдиться.
Она велела рабыням принести мази и благовония, ловко покрасила мои ладони и ступни в оранжевый цвет, ароматным маслом умастила мои волосы, а глаза подвела синей тушью. Когда же Джулия заметила, что я слишком пристально смотрю на рабынь, которые прислуживают мне, она нежно поцеловала меня.
Потом она собралась было покрасить бороду и ладони Абу эль-Касиму, но наш хозяин решительно отказался, заявив, что всему на свете есть предел.
Прежде чем отправиться к мечети, Абу пожелал взглянуть на Антти. Мы спустились в подземелье дворца, где Абу, подняв железную дверь в полу, показал мне брата. Антти, совершенно голый, лежал в каменном мешке, иногда постанывая во сне. Рядом с ним стояло ведро с водой и лежала довольно большая буханка хлеба – все это приказал принести в камеру сердобольный Абу. Я жалел брата, но прекрасно понимал, что ему нужно проспаться после долгого запоя, в противном случае он станет лечиться от похмелья новой попойкой: снова осушит кувшин вина, потом – второй и, конечно же, набедокурит еще больше. Чтобы после пробуждения брату моему не было грустно, я оставил с ним моего верного Раэля.
Мы покинули смрадное и мрачное подземелье, а когда наши глаза снова привыкли к дневному свету, с высокой террасы дворца мы увидели освободителя, который на прекрасном скакуне, в окружении многочисленных всадников, как раз в это время въезжал в город через западные ворота. Оружие и роскошные одежды сияли в лучах восходящего солнца. Огромная толпа, вышедшая навстречу Хайр-эд-Дину, размахивала пальмовыми ветками и орала так громко, что этот рев доносился до наших ушей, словно гул далекого морского прибоя. В бухте, вся поверхность которой искрилась золотыми солнечными бликами, бросили якоря корабли. Мы насчитали почти двадцать парусников. Мачты каждого корабля украшали вымпелы и флажки, развевающиеся по ветру.
Мы поскорее отправились в мечеть и, возможно, так и не протолкались бы внутрь, если бы не перезвон моих колокольчиков, который заставлял людей расступаться передо мной, словно перед святым мужем. Золотое блюдо с головой Селима бен-Хафса я прикрыл платком, опасаясь встретить в толпе кого-нибудь из сторонников бывшего султана.
В мечети стоял невыносимый шум, который усиливался по мере того, как приближавшиеся янычары и отступники Хайр-эд-Дина в широченных шароварах и с ятаганами наголо прокладывали путь своему господину. Сам же Хайр-эд-Дин переступил порог мечети в окружении своих воинов, любезным взмахом руки приветствуя толпу. Впереди шагали мамлюки, а за владыкой морей следовали седобородый муфтий и старейшина алжирских купцов, которые, как видно, успели вовремя завершить свое паломничество. В свите Хайр-эд-Дина мы заметили и Мустафу бен-Накира в великолепном дорогом халате и тюрбане аги. Дервиш, как всегда, был равнодушен ко всему, что происходит вокруг, и рассеянно разглядывал свои ухоженные ногти.
Когда потом, в мечети, мне представилась возможность вблизи лицезреть Хайр-эд-Дина, о котором так много мне говорили, – я испытал большое разочарование. Хайр-эд-Дин оказался не очень-то статным мужчиной, скорее наоборот, – человеком низкорослым и разжиревшим. Высокий войлочный колпак, прибавлявший ему роста, венчал белый муслиновый тюрбан – знак высокого положения Хайр-эд-Дина. Но как ни странно, тюрбан был не очень чист и, несмотря на украшавший его полумесяц из блестящих драгоценных камней, выглядел неопрятно. Владыка морей был безоружным, за поясом у него не было даже кинжала, и с пустыми руками, мелкими шажками он двигался в глубь мечети, а на его кошачьем рыжебородом лице играла легкая, чуть презрительная улыбка.
Подойдя к возвышению, откуда обычно читали правоверным суры из Корана, он подал знак, что желает прочесть молитву, а когда муфтий совершил предписанный обряд и уступил ему место, Хайр-эд-Дин медленно поднял вверх ладонь и обратился к толпе со словами:
– Дорогие дети мои, меня призвал сюда вещий сон, и я вернулся, чтобы никогда больше не покидать вас. Как добрый отец я стану заботиться о вас, охранять и защищать от всех бед, несчастий и любых напастей, и справедливость навсегда восторжествует в этом городе.
От волнения он почти потерял голос. Отирая слезы, обильно струившиеся по его рыжей бороде, он тихо продолжал:
– Я не стану огорчать ваши сердца напоминаниями о вещах неприятных. Однако правды не утаишь, и я вынужден сказать, что после того, как мой брат Барбаросса погиб в бою с воинами султана Тлемсена, я покидал Алжир с чувством отвращения и обиды. Откровенно говоря, я был тогда глубоко огорчен и подавлен, ибо испытал на себе черную неблагодарность жителей этого города, которые отплатили мне изменой за все мои старания, когда я пытался защитить их от притязаний неверных. И будь я человеком злопамятным, я бы мог ответить злом на зло. Однако даже самые непримиримые мои недоброжелатели не могут обвинить меня в мстительности или злобности. Я никогда ничего не требую, кроме справедливости, и на обиду предпочитаю отвечать добром, как делаю это и сегодня. Но вижу, что никто так и не собирается отвечать на мои милостивые речи, мне не поднесли никакого дара в знак любви и уважения ко мне. Потому-то, видимо, мне и кажется, что вскоре я опять почувствую отвращение к этому городу и уйду отсюда быстрее, чем пришел.
Люди испугались и стали громко умолять его не покидать Алжира и не оставлять жителей один на один с испанцами, жаждущими мести. Многие упали на колени, с мольбами протягивая руки к освободителю, другие плакали и причитали, старики вырывали из бород клоки седых волос, поспешно называя писцам свои имена и перечисляя подношения, которые ждут Хайр-эд-Дина, каждое – в соответствии со средствами и возможностями дарителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
После этого разговора я покинул дворец и отправился в дом Абу эль-Касима, на улицу торговцев пряностями. Звезды уже мерцали в небе, а мне казалось, будто я возвращаюсь в единственный дом, который есть у меня на земле. Люди бодрствовали, все еще оставаясь на крышах домов, я слышал смех, пение и веселую музыку. У меня было легко на сердце, и я был растроган до слез, когда, переступая порог дома, громко возвестил о своем возвращении. Навстречу мне выбежал Раэль; песик стал ластиться ко мне и лизать мои руки, появившаяся же на пороге Джулия зажгла светильник и забросала меня вопросами:
– Это ты, Микаэль? Почему ты один? Где ты пропадал так долго? Что происходит, и где сейчас наш господин Абу? Я боялась, что с вами что-то случилось. В городе все еще неспокойно, и говорят, что вскоре прибудет освободитель. После возвращения домой я нашла в полу огромную дыру и подумала, что грабители ворвались и сюда.
Этот приветливый и дружелюбный прием еще больше растрогал меня, и я ответил:
– Ничего плохого не случилось и все идет как нельзя лучше. Освободитель прибудет завтра, когда прокричат первые петухи; тогда и тебя ждет нечто неожиданное и весьма приятное. Будем же друзьями, дорогая Джулия, и не скупись на ласки, ибо весна расцветает этой ночью и дома мы совсем одни.
Джулия радостно всплеснула руками и восхищенно воскликнула:
– Ах, наконец-то, наконец я увижу великого освободителя, который властвует на море! Я не сомневаюсь, что он отблагодарит меня и подарит чудесные драгоценности за то, что я так настойчиво предрекала его приход. Возможно, он даже разрешит мне погадать ему на песке. Я сделаю это с удовольствием, ибо люди утверждают, что борода у него мягкая и цвета спелых каштанов, и он чуточку картавит и немножко заикается, когда говорит, а это так приятно возбуждает… Правда, у него уже есть несколько жен, а мать его сыновей происходит из рода Пророка, но, возможно, ему понравятся мои необычные разноцветные глаза и он захочет оставить меня при себе.
От болтовни Джулии я впал в глубокое уныние, а когда попытался привлечь красавицу к себе, обнять и поцеловать ее, девушка поскорее опустила на лицо вуаль, больно наступила мне каблуком на ногу и произнесла:
– Ты спятил, Микаэль, если в отсутствие нашего господина смеешь так со мной обращаться! Опомнись! Скажи, откуда у тебя такой прекрасный халат? Если подаришь его мне, я сошью себе новое роскошное платье.
И она с необычайной живостью стала мять и ощупывать шелковую ткань. В слабом свете лампы Джулия выглядела настоящей красавицей, и я не смог отказать ей. Правда, неохотно, но я все же позволил ей стащить с меня халат – самую красивую одежду, какая была у меня в жизни. Джулия схватила халат обеими руками, прижалась к нему лицом, глубоко и жадно вдохнула запах мускуса и воскликнула:
– Ты в самом деле подаришь мне этот халат, Микаэль? Если ты это сделаешь, я разрешу тебе поцеловать меня разок, а может быть, даже несколько раз, но только без задних мыслей! Ибо я очень страстная, и трудно мне защищать свою честь. Итак, поцелуй меня, если хочешь, однако сначала пообещай, что подаришь мне халат!
Она разрешила поцеловать себя в щеку и даже подставила губы, но когда я попытался обнять ее, Джулия стала отбиваться, угрожая, что позовет на помощь наших соседей и вообще устроит скандал. При этом она со всей силы снова наступила мне на ногу своим тонким каблучком. Я не смог удержать Джулию в своих объятиях, и как только она вырвалась из моих рук, сразу же убежала в свой альков, унося с собой мой халат; захлопнув дверь-решетку, она разразилась громким, издевательским хохотом. Полуобнаженный, я стоял под ее дверью, тряс решетку, плакал и умолял Джулию выйти ко мне. Только потом, немного опомнившись, я сообразил, что одежду раба, оставил в касбе и утром, когда придется встречать освободителя, мне нечем будет прикрыть свою наготу.
Ночью, ворочаясь без сна на своем холодном ложе, я тешил себя мыслью, что уже следующим утром Джулия станет моей рабыней. И тогда я решил, что она дорого заплатит мне за все страдания, которые я испытал по ее вине. И еще я надеялся, что, может, не совсем безразличен ей, раз она все-таки беспокоилась обо мне и приняла в подарок халат. Мысли эти утомили меня, и я наконец уснул.
6
Проснулся я только тогда, когда в городе уже прокричали первые петухи. Выглянув во двор, к своему великому удивлению я вдруг увидел, что муэдзин подпрыгивает и пляшет на балконе минарета и громко оповещает правоверных о прибытии освободителя.
В спешке схватив первую попавшуюся под руку одежду, я вместе с Джулией побежал по крутой улочке во дворец султана. За нами увязался Раэль, весело тявкая, виляя хвостом и хватая зубами длинные полы халата, который я успел набросить на плечи.
Все жители города давно были на ногах. Кто-то бежал во дворец, но большинство спешило к западным воротам, чтобы приветствовать освободителя у стен, а потом сопровождать его при въезде в город. Люди, улыбаясь, показывали пальцами на меня и моего песика Раэля, но я ни на кого не обращал внимания, находя утешение в известной и очень на мой взгляд верной поговорке: хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Знакомый евнух, которого я встретил у дверей дворца, провел меня в Райский сад, где в маленькой комнатке Абу эль-Касим с покрасневшими от недосыпания глазами и в явно прескверном настроении как раз заканчивал свой завтрак. Ему прислуживала целая толпа рабынь. Женщины бегали туда-сюда, принося Абу халат за халатом, один лучше другого, и умоляя поскорее одеться, ибо Мустафа бен-Накир со своей свитой уже давно выехал навстречу освободителю. Но Абу эль-Касим не обращал на увещевания и просьбы рабынь никакого внимания. Недовольный и злой, он тонкой тростниковой палкой стегал женщин по икрам, вырывал волосы из своей реденькой бородки и приговаривал:
– Нет, нет! Я – бедняк и не хочу рядиться в чужие перья. Принесите мой простой халат! Запах его мне дороже всего на свете, и блохи, в нем живущие, давно знакомы мне. В этом халате я служил освободителю верой и правдой, в нем и хочу встретить его, чтобы он своими глазами узрел мою нищету.
Рабыни в отчаянии ломали руки, но в конце концов смирились и, причитая, принесли Абу эль-Касиму его старый потрепанный халат торговца благовониями. Старик с неподдельным восторгом обнюхал его, расчесал пальцами волосы и бороденку и с помощью возмущенного евнуха облачился в свой жуткий наряд. Только теперь Абу эль-Касим соизволил взглянуть на меня и гневно заметить:
– О Аллах, где ты так долго пропадал, Микаэль? Надеюсь, ты не потерял голову султана и золотое блюдо! Нам давно пора стоять у мечети и ждать встречи с освободителем.
Я понятия не имел, куда подевалось золотое блюдо. Но когда я заметался в отчаянии по дворам и залам в поисках пропажи, мне неожиданно помог один любезный евнух. Он, как оказалось, припрятал блюдо, поместив его на вершину одной из колонн, где мы его и обнаружили. Там же мы нашли и голову. Все было бы в полном порядке, если бы голова Селима не выглядела так кошмарно; да и само блюдо вдруг показалось мне слишком маленьким для нее.
С золотым блюдом под мышкой я вернулся к Абу эль-Касиму, где, к своему возмущению, увидел, как Джулия обнимает этого неряшливого мужчину и целует его в заросшие редкой щетиной щеки, льстиво шепча что-то ему на ухо. Хозяин поначалу отрицательно мотал головой, а потом, видимо, сдался, ибо, обливаясь горючими слезами, приказал рабыням принести из гардеробных гарема множество вуалей и туфель, так что Джулии нелегко было выбрать себе подходящий наряд.
А мне прямо в руки Абу кинул одеяние дервиша, в которое я, чуть поколебавшись, все же облачился. Привыкнув к длинному, до щиколоток, халату, в короткой тунике Мустафы бен-Накира я чувствовал себя весьма неуютно. Ощущение собственной наготы смущало меня, но коротенькая накидка тончайшего полотна мягко касалась тела, а колокольчики у пояса и под коленями приятно позвякивали при каждом движении, и Джулия, глядя на меня широко открытыми глазами, заметила, что ноги у меня стройные и мне не стоит их стыдиться.
Она велела рабыням принести мази и благовония, ловко покрасила мои ладони и ступни в оранжевый цвет, ароматным маслом умастила мои волосы, а глаза подвела синей тушью. Когда же Джулия заметила, что я слишком пристально смотрю на рабынь, которые прислуживают мне, она нежно поцеловала меня.
Потом она собралась было покрасить бороду и ладони Абу эль-Касиму, но наш хозяин решительно отказался, заявив, что всему на свете есть предел.
Прежде чем отправиться к мечети, Абу пожелал взглянуть на Антти. Мы спустились в подземелье дворца, где Абу, подняв железную дверь в полу, показал мне брата. Антти, совершенно голый, лежал в каменном мешке, иногда постанывая во сне. Рядом с ним стояло ведро с водой и лежала довольно большая буханка хлеба – все это приказал принести в камеру сердобольный Абу. Я жалел брата, но прекрасно понимал, что ему нужно проспаться после долгого запоя, в противном случае он станет лечиться от похмелья новой попойкой: снова осушит кувшин вина, потом – второй и, конечно же, набедокурит еще больше. Чтобы после пробуждения брату моему не было грустно, я оставил с ним моего верного Раэля.
Мы покинули смрадное и мрачное подземелье, а когда наши глаза снова привыкли к дневному свету, с высокой террасы дворца мы увидели освободителя, который на прекрасном скакуне, в окружении многочисленных всадников, как раз в это время въезжал в город через западные ворота. Оружие и роскошные одежды сияли в лучах восходящего солнца. Огромная толпа, вышедшая навстречу Хайр-эд-Дину, размахивала пальмовыми ветками и орала так громко, что этот рев доносился до наших ушей, словно гул далекого морского прибоя. В бухте, вся поверхность которой искрилась золотыми солнечными бликами, бросили якоря корабли. Мы насчитали почти двадцать парусников. Мачты каждого корабля украшали вымпелы и флажки, развевающиеся по ветру.
Мы поскорее отправились в мечеть и, возможно, так и не протолкались бы внутрь, если бы не перезвон моих колокольчиков, который заставлял людей расступаться передо мной, словно перед святым мужем. Золотое блюдо с головой Селима бен-Хафса я прикрыл платком, опасаясь встретить в толпе кого-нибудь из сторонников бывшего султана.
В мечети стоял невыносимый шум, который усиливался по мере того, как приближавшиеся янычары и отступники Хайр-эд-Дина в широченных шароварах и с ятаганами наголо прокладывали путь своему господину. Сам же Хайр-эд-Дин переступил порог мечети в окружении своих воинов, любезным взмахом руки приветствуя толпу. Впереди шагали мамлюки, а за владыкой морей следовали седобородый муфтий и старейшина алжирских купцов, которые, как видно, успели вовремя завершить свое паломничество. В свите Хайр-эд-Дина мы заметили и Мустафу бен-Накира в великолепном дорогом халате и тюрбане аги. Дервиш, как всегда, был равнодушен ко всему, что происходит вокруг, и рассеянно разглядывал свои ухоженные ногти.
Когда потом, в мечети, мне представилась возможность вблизи лицезреть Хайр-эд-Дина, о котором так много мне говорили, – я испытал большое разочарование. Хайр-эд-Дин оказался не очень-то статным мужчиной, скорее наоборот, – человеком низкорослым и разжиревшим. Высокий войлочный колпак, прибавлявший ему роста, венчал белый муслиновый тюрбан – знак высокого положения Хайр-эд-Дина. Но как ни странно, тюрбан был не очень чист и, несмотря на украшавший его полумесяц из блестящих драгоценных камней, выглядел неопрятно. Владыка морей был безоружным, за поясом у него не было даже кинжала, и с пустыми руками, мелкими шажками он двигался в глубь мечети, а на его кошачьем рыжебородом лице играла легкая, чуть презрительная улыбка.
Подойдя к возвышению, откуда обычно читали правоверным суры из Корана, он подал знак, что желает прочесть молитву, а когда муфтий совершил предписанный обряд и уступил ему место, Хайр-эд-Дин медленно поднял вверх ладонь и обратился к толпе со словами:
– Дорогие дети мои, меня призвал сюда вещий сон, и я вернулся, чтобы никогда больше не покидать вас. Как добрый отец я стану заботиться о вас, охранять и защищать от всех бед, несчастий и любых напастей, и справедливость навсегда восторжествует в этом городе.
От волнения он почти потерял голос. Отирая слезы, обильно струившиеся по его рыжей бороде, он тихо продолжал:
– Я не стану огорчать ваши сердца напоминаниями о вещах неприятных. Однако правды не утаишь, и я вынужден сказать, что после того, как мой брат Барбаросса погиб в бою с воинами султана Тлемсена, я покидал Алжир с чувством отвращения и обиды. Откровенно говоря, я был тогда глубоко огорчен и подавлен, ибо испытал на себе черную неблагодарность жителей этого города, которые отплатили мне изменой за все мои старания, когда я пытался защитить их от притязаний неверных. И будь я человеком злопамятным, я бы мог ответить злом на зло. Однако даже самые непримиримые мои недоброжелатели не могут обвинить меня в мстительности или злобности. Я никогда ничего не требую, кроме справедливости, и на обиду предпочитаю отвечать добром, как делаю это и сегодня. Но вижу, что никто так и не собирается отвечать на мои милостивые речи, мне не поднесли никакого дара в знак любви и уважения ко мне. Потому-то, видимо, мне и кажется, что вскоре я опять почувствую отвращение к этому городу и уйду отсюда быстрее, чем пришел.
Люди испугались и стали громко умолять его не покидать Алжира и не оставлять жителей один на один с испанцами, жаждущими мести. Многие упали на колени, с мольбами протягивая руки к освободителю, другие плакали и причитали, старики вырывали из бород клоки седых волос, поспешно называя писцам свои имена и перечисляя подношения, которые ждут Хайр-эд-Дина, каждое – в соответствии со средствами и возможностями дарителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39