https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/boksy/
Горе и ярость не давали думать.
Очень плохо. Но вернуться назад, в общежитие для холостяков под надежной охраной молчаливого Оскара, было в тысячу раз хуже.
— Не потерплю, — шептал он снова и снова, стараясь, чтобы Оскар ничего не услышал. — Ни за что не потерплю.
* * * Нормальная жизнь. Мойше Русси почти забыл, что такое возможно. Конечно, он не видел ничего хорошего вот уже три с половиной года, с тех самых пор, как немецкие пикирующие бомбардировщики «Хейнкели» и другие машины нацистов принесли смерть в Польшу.
Сначала бомбежки. Затем гетто: теснота, болезни, голод, бесконечная работа, смерть десятков тысяч евреев. И новый поворот войны — изгнание немцев из Варшавы. А потом короткий промежуток времени, когда он выступал по радио от имени ящеров. Тогда он думал, что жизнь становится нормальной. По крайней мере, ему и его семье больше не приходилось голодать.
Но оказалось, что ящеры хотят заковать в кандалы его дух не меньше, чем нацисты, которые стремились довести его до изнурения тяжелой работой и оставить умирать… или отправить в лагерь смерти и просто уничтожить, даже зная, что он еще в состоянии трудиться на благо Рейха.
А дальше он скрывался в темном железном подвале — как долго, известно одному только Богу. Бежал в Лодзь. Разве можно назвать это нормальной жизнью? А сейчас он живет вместе с Ривкой и Ревеном в квартире, где есть вода и электричество (по крайней мере, почти все время), причем ящеры не имеют ни малейшего понятия о том, где он находится.
Не рай, конечно, но что теперь рай? Мойше получил возможность жить, как человек, а не вечно голодная ломовая лошадь или кролик, за которым гонится охотник.
«Значит, на сегодня таково мое определение нормальной жизни?» — спросил сам себя Мойше, шагая по Згиерской улице в сторону рынка.
Он покачал головой.
— Нет, это не нормальная жизнь, — заявил он вслух, словно спорил с кем-то, кто с ним не соглашался.
В нормальной жизни он вернулся бы к занятиям медициной, где худшее, с чем ему приходилось сталкиваться, была враждебность студентов поляков. Мойше с нетерпением ждал возможности возобновить учебу и начать применять свои знания.
А вместо этого, стараясь вести себя, как человек, у которого нет никаких проблем, он, гладко выбритый, идет по улицам чужого города. Такая жизнь безопаснее, чем та, что он вел раньше, но… нормальная ли она? Нет.
Как и в любой другой день, на рыночной площади было полно народа. На грязных кирпичных стенах домов, окружающих площадь, появилось несколько новых плакатов. Огромный, выше человеческого роста, Мордехай Хайм Рамковский смотрел на оборванных мужчин и женщин, собравшихся на площади, и, протягивая к ним руки, увещевал на идише, польском и немецком языках:
РАБОТА — ЭТО СВОБОДА!
ARBEIT МАСНТ FREI.
Холодок пробежал по спине Русси, когда он прочитал надпись по-немецки. Именно она украшала ворота лагеря смерти под названием Аушвиц.
«Интересно, знает ли об этом Рамковский?» — подумал Мойше.
Он встал в очередь за капустой. За телегой продавца красовалось еще несколько плакатов с изображением Рамковского, а рядом с ними объявление поменьше, на трех языках:
РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО И ИЗНАСИЛОВАНИЕ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКИ.
«Какое чудовище! Кто на такое способен?» — подумал Русси. Яркие красные буквы привлекли его внимание, и он взглянул на лицо человека, смотревшего на него с плаката. Такие снимки делали только ящеры — цветные, в трех измерениях. И тут Мойше с ужасом понял, что узнал преступника. Это был он сам.
Конечно, его настоящее имя не называлось — ящеры не хотели себя выдавать. Под фотографией стояла подпись — Израиль Готлиб. Ниже сообщалось, что он совершил свои страшные преступления в Варшаве, разыскивается по всей Польше, предлагалась солидная награда за его поимку.
Мойше принялся отчаянно оглядываться по сторонам. Может быть, люди смотрят на него, на плакат… вот сейчас кто-нибудь поднимет крик, его схватят и потащат по мостовой… Мойше и представить себе не мог, что ящеры в состоянии придумать такой дьявольский план, чтобы его схватить. У Русси возникло такое чувство, будто на лбу у него горит Каинова печать.
Но никто из мужчин в шляпах и кепках, никто из женщин в платках не замечал этой печати. Более того, практически никто не обращал внимания на злополучный плакат; а те, кто бросал на него мимолетный взгляд, не переводил глаз на Русси.
Он снова посмотрел на объявление, на сей раз внимательнее. И, наконец, понял, что произошло. Снимок сделан во время радио передачи, в которой он участвовал по просьбе Золраага. Иными словами, с бородой и в темной фетровой шляпе. Сейчас же он брился каждый день и носил серую тряпичную кепку. С его точки зрения разница незначительная — ведь само лицо не изменилось. Но, казалось, ни у кого не возникало ни малейшего подозрения, что он и есть то чудовище, которым наверняка пугают детей по всей Польше.
Мойше потер подбородок и понял, что пора побриться. С сегодняшнего дня, что бы не случилось, он будет делать это каждый день. Стоит отложить неприятную процедуру на завтра, и станешь похож на самого себя.
Подошла его очередь, он купил пару кочанов капусты и спросил, сколько стоит зеленый лук, который лежал у торговца в маленькой корзинке, стоявшей на телеге. Услышав цену, Мойше прижал руку ко лбу и вскричал:
— Ganef! Тебя следует засунуть в землю, точно луковицу — головой вниз!
— Лучше пусть лук растет из твоего pippuk, — сердито ответил продавец, отвечая на одно ругательство, произнесенное на идише, другим. — Было бы дешевле.
Они еще некоторое время препирались, но Русси не удалось убедить торговца продать ему лук по цене, которая не привела бы Ривку в ярость, он сдался и пошел прочь, унося в холщовой сумке капусту. Пару минут он раздумывал, не купить ли чашку чая у типа с помятым самоваром, но потом решил не искушать судьбу. Чем быстрее он уберется с площади, тем лучше.
Однако теперь он шел против течения. Пока он стоял в очереди, народу на рынке прибавилось. И тут неожиданно поток людей, направлявшихся к прилавкам, стал двигаться медленнее. Чудом не попав под колеса экипажа Хайяма Рамковского, Русси поднял голову.
Лошадь, запряженная в четырехколесную повозку, возмущенно фыркнула, когда мужчина с суровым лицом, одетый в серую шинель и военную фуражку, натянул поводья, чтобы ее остановить. У возницы тоже сделался сердитый вид. Русси прикоснулся рукой к полям своей шляпы и пробормотал:
— Прошу прошения, господин.
Нацисты научили его, как следует вести себя с теми, кто сильнее, но унижаться перед своими было в десять раз труднее. Довольный возница кивнул, но из-за его спины донесся раздраженный старческий голос:
— Эй, ты, иди-ка сюда.
У Русси все внутри сжалось, но он повиновался. Подходя к Рамковскому, он увидел на сидении возницы аккуратную надпись по-немецки, оставшуюся со времен нацистского правления: AEL-TESTEN DER JUDEN, а чуть ниже — перевод на идиш: Экипаж Старейшины евреев.
«Интересно, продолжает ли Старейшина носить желтую звезду на груди, как того требовали нацисты в гетто?» — подумал Мойше.
Нет, не носит, с облегчением увидел он. Но место, где она была пришита, по-прежнему выделялось на твидовом пальто Рамковского.
Впрочем, Мойше забыл о подобных мелочах, когда увидел, что рядом с Рамковским устроился ящер. Русси показалось, что он никогда не встречался именно с этим инопланетянином — но они все так похожи друг на друга! У него возникло ощущение, будто у всех плакатов, сообщающих о его «преступлениях», выросли руки и указывают прямо на него.
Рамковский ткнул в него толстым пальцем.
— Тебе следует быть поосторожнее. Ты мог сильно пострадать.
— Да, Старейшина. Прошу меня простить. — Русси опустил глаза к земле, чтобы продемонстрировать скромность и одновременно помешать Рамковскому и ящеру разглядеть его лицо.
Инопланетяне с трудом различали людей — как, впрочем, и люди ящеров, но Мойше не хотел оказаться исключением из правила.
Ящер выглянул из-за тучного Рамковского, чтобы получше его рассмотреть. Его глазные бугорки начали вращаться — Мойше прекрасно помнил это движение!
— Что у тебя в мешке? — спросил ящер на приличном немецком.
— Пара кочанов капусты. — Русси хватило ума не сказать «недосягаемый господин», как его учили в Варшаве.
Зачем ящеру знать, что он знаком с порядками Расы?
— Сколько ты заплатил за капусту? — поинтересовался Рамковский.
— Десять злотых, — ответил Мойше. Рамковский повернулся к ящеру и заявил:
— Вот видите, Баним, как мы стали прекрасно жить, когда вы пришли к власти. Несколько месяцев назад капуста стоила во много раз дороже. Мы вам благодарны за помощь и сделаем все, что в наших силах, чтобы заслужить вашу благосклонность.
— Да, разумеется, — согласился с ним Баним.
Будь он человеком, Русси сказал бы, что в его голосе появилось презрение: разве можно испытывать что-нибудь иное к жалкому существу, в которое превратился Рамковский? Впрочем, ящеры, даже в большей степени, чем нацисты, считали себя расой господ. Может быть, Баним принимал подхалимство Рамковского как должное.
Рамковский показал на свои изображения, развешанные по стенам вокруг рыночной площади.
— Мы знаем свой долг, Баним, и трудимся изо всех сил, чтобы отплатить вам за заботу.
Баним повернул один глазной бугорок в сторону плакатов, а другой не сводил с Русси. Мойше приготовился швырнуть в его чешуйчатую морду капусту и броситься бежать. Однако ящер только сказал:
— Продолжайте идти тем же путем, и вы не пожалеете.
— Будет исполнено, недосягаемый господин, — ответил Рамковский на шипящем языке Расы.
Мойше изо всех сил старался не выдать себя, попытался изобразить на лице тупость и непонимание. Если он всего лишь обычный прохожий, откуда ему знать язык ящеров? Неожиданно Старейшина вспомнил о его присутствии.
— Отнеси продукты домой, своей семье, — сказал он, снова переходя на идиш. — Сейчас мы не голодаем, как раньше, но забыть лишения не просто.
— Вы совершенно правы, Старейшина. — Русси прикоснулся к полям шляпы.
— Благодарю вас, Старейшина.
И поспешил прочь от экипажа, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Холодный пот струился у него по спине, собирался под мышками.
Вслед за страхом пришел гнев. Рамковский безнадежно глуп, если рассчитывает произвести на кого-то впечатление разговорами о том, как «мы» голодали. Нельзя сказать, чтобы он сильно похудел, когда немцы бесчинствовали в гетто, а пропитание себе он добывал потом и кровью своих соотечественников евреев.
Но сейчас это не имело существенного значения. Главное, Русси удалось пройти весьма серьезную проверку. Мойше не удивило, что ящер его не узнал. Даже если бы Русси не сбрил бороду, инопланетянин вряд ли сообразил бы, кто перед ним.
Но Хайм Рамковский… Рамковский стал марионеткой ящеров, точно так же, как в свое время сам Русси. Мойше не сомневался, что Старейшина видел один из снимков или пропагандистских фильмов, сделанных Золраагом и его подчиненными в то время, когда Мойше с ними сотрудничал. Но даже если и так, он не связал того Мойше Русси с евреем в жалкой, поношенной одежде, несущим домой капусту.
— Очень хорошо, — вслух сказал Мойше.
Подходя к своему дому, он помахал рукой Ревену, который гонял мяч с другими мальчишками, стараясь избегать столкновений с прохожими. Перед войной дети гибли под машинами каждый день — играть на дороге было чрезвычайно опасно.
Сегодня Старейшина гетто Лодзи разъезжал по городу в запряженном лошадью экипаже, словно врач из девятнадцатого века, навещающий своих больных. Мойше знал, что единственной машиной с мотором владела пожарная станция. Люди передвигались на велосипедах или телегах, а чаще всего — пешком. Так что игра в мяч стала практически безопасной.
«Даже в самой ужасной ситуации всегда есть что-то хорошее», — подумал Русси.
Он отнес капусту домой. Увидев его покупку, Ривка страшно обрадовалась и только слегка поморщилась, когда Мойше сообщил ей, сколько за нее заплатил, из чего он сделал вывод, что на сей раз вел себя разумно.
— Что еще продавали на рынке? — спросила Ривка.
— Tzibeles — зеленый лук… но я не смог сторговаться на приличную цену и решил не покупать, — сказал он. Судя по выражению лица, Ривка ожидала, что он истратит все их деньги на одну ссохшуюся луковицу. — Мойше продолжал: — Но это не все.
И он поведал ей о плакатах со своей фотографией.
— Какой ужас, — вскричала Ривка, прежде чем он успел сообщить ей, в чем его обвиняют. Когда же он договорил, Ривка сжала руки в кулаки и выпалила: — Отвратительно!
— Да уж, — не стал спорить с ней Мойше. — Но на снимках я изображен таким, каким был раньше, а ведь я изменил внешность. Теперь меня никто не узнает. Я убедился в этом после того, как купил капусту.
— Правда? Как?
— Со мной заговорили Старейшина и ящер, сидевший в его экипаже. Ни тот, ни другой не сообразили, кто я такой, хотя мои фотографии расклеены по всей рыночной площади.
Русси говорил о случившемся так, словно происшествие было самым рядовым: он не хотел лишний раз тревожить Ривку; зато вдруг сам испугался — ужас, который он пережил там, на рыночной площади, вернулся.
Его страх передался и жене.
— Ну, что же, — сказала она тоном, исключающим какие-либо возражения,
— теперь ты выйдешь из дома только в случае крайней необходимости — всякий раз, покидая квартиру, ты рискуешь жизнью.
Мойше не стал спорить, он только сказал:
— Я собирался сходить в больницу и предложить свои услуги. Население Лодзи — в особенности, евреи — нуждается в квалифицированной медицинской помощи, а персонала не хватает.
— Одно дело, если бы речь шла только о твоей собственной жизни, — сказала Ривка. — Но если тебя поймают, Мойше, они схватят и нас с Ревеном. Сомневаюсь, что ящеры испытывают к нам нежные чувства. Ведь мы исчезли прямо у них из-под носа, когда они собрались нас арестовать.
— Я все помню, — мрачно ответил Мойше. — Но после того как мы прятались в Варшаве, меня тошнит от одной только мысли, что придется снова сидеть взаперти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Очень плохо. Но вернуться назад, в общежитие для холостяков под надежной охраной молчаливого Оскара, было в тысячу раз хуже.
— Не потерплю, — шептал он снова и снова, стараясь, чтобы Оскар ничего не услышал. — Ни за что не потерплю.
* * * Нормальная жизнь. Мойше Русси почти забыл, что такое возможно. Конечно, он не видел ничего хорошего вот уже три с половиной года, с тех самых пор, как немецкие пикирующие бомбардировщики «Хейнкели» и другие машины нацистов принесли смерть в Польшу.
Сначала бомбежки. Затем гетто: теснота, болезни, голод, бесконечная работа, смерть десятков тысяч евреев. И новый поворот войны — изгнание немцев из Варшавы. А потом короткий промежуток времени, когда он выступал по радио от имени ящеров. Тогда он думал, что жизнь становится нормальной. По крайней мере, ему и его семье больше не приходилось голодать.
Но оказалось, что ящеры хотят заковать в кандалы его дух не меньше, чем нацисты, которые стремились довести его до изнурения тяжелой работой и оставить умирать… или отправить в лагерь смерти и просто уничтожить, даже зная, что он еще в состоянии трудиться на благо Рейха.
А дальше он скрывался в темном железном подвале — как долго, известно одному только Богу. Бежал в Лодзь. Разве можно назвать это нормальной жизнью? А сейчас он живет вместе с Ривкой и Ревеном в квартире, где есть вода и электричество (по крайней мере, почти все время), причем ящеры не имеют ни малейшего понятия о том, где он находится.
Не рай, конечно, но что теперь рай? Мойше получил возможность жить, как человек, а не вечно голодная ломовая лошадь или кролик, за которым гонится охотник.
«Значит, на сегодня таково мое определение нормальной жизни?» — спросил сам себя Мойше, шагая по Згиерской улице в сторону рынка.
Он покачал головой.
— Нет, это не нормальная жизнь, — заявил он вслух, словно спорил с кем-то, кто с ним не соглашался.
В нормальной жизни он вернулся бы к занятиям медициной, где худшее, с чем ему приходилось сталкиваться, была враждебность студентов поляков. Мойше с нетерпением ждал возможности возобновить учебу и начать применять свои знания.
А вместо этого, стараясь вести себя, как человек, у которого нет никаких проблем, он, гладко выбритый, идет по улицам чужого города. Такая жизнь безопаснее, чем та, что он вел раньше, но… нормальная ли она? Нет.
Как и в любой другой день, на рыночной площади было полно народа. На грязных кирпичных стенах домов, окружающих площадь, появилось несколько новых плакатов. Огромный, выше человеческого роста, Мордехай Хайм Рамковский смотрел на оборванных мужчин и женщин, собравшихся на площади, и, протягивая к ним руки, увещевал на идише, польском и немецком языках:
РАБОТА — ЭТО СВОБОДА!
ARBEIT МАСНТ FREI.
Холодок пробежал по спине Русси, когда он прочитал надпись по-немецки. Именно она украшала ворота лагеря смерти под названием Аушвиц.
«Интересно, знает ли об этом Рамковский?» — подумал Мойше.
Он встал в очередь за капустой. За телегой продавца красовалось еще несколько плакатов с изображением Рамковского, а рядом с ними объявление поменьше, на трех языках:
РАЗЫСКИВАЕТСЯ ЗА УБИЙСТВО И ИЗНАСИЛОВАНИЕ МАЛЕНЬКОЙ ДЕВОЧКИ.
«Какое чудовище! Кто на такое способен?» — подумал Русси. Яркие красные буквы привлекли его внимание, и он взглянул на лицо человека, смотревшего на него с плаката. Такие снимки делали только ящеры — цветные, в трех измерениях. И тут Мойше с ужасом понял, что узнал преступника. Это был он сам.
Конечно, его настоящее имя не называлось — ящеры не хотели себя выдавать. Под фотографией стояла подпись — Израиль Готлиб. Ниже сообщалось, что он совершил свои страшные преступления в Варшаве, разыскивается по всей Польше, предлагалась солидная награда за его поимку.
Мойше принялся отчаянно оглядываться по сторонам. Может быть, люди смотрят на него, на плакат… вот сейчас кто-нибудь поднимет крик, его схватят и потащат по мостовой… Мойше и представить себе не мог, что ящеры в состоянии придумать такой дьявольский план, чтобы его схватить. У Русси возникло такое чувство, будто на лбу у него горит Каинова печать.
Но никто из мужчин в шляпах и кепках, никто из женщин в платках не замечал этой печати. Более того, практически никто не обращал внимания на злополучный плакат; а те, кто бросал на него мимолетный взгляд, не переводил глаз на Русси.
Он снова посмотрел на объявление, на сей раз внимательнее. И, наконец, понял, что произошло. Снимок сделан во время радио передачи, в которой он участвовал по просьбе Золраага. Иными словами, с бородой и в темной фетровой шляпе. Сейчас же он брился каждый день и носил серую тряпичную кепку. С его точки зрения разница незначительная — ведь само лицо не изменилось. Но, казалось, ни у кого не возникало ни малейшего подозрения, что он и есть то чудовище, которым наверняка пугают детей по всей Польше.
Мойше потер подбородок и понял, что пора побриться. С сегодняшнего дня, что бы не случилось, он будет делать это каждый день. Стоит отложить неприятную процедуру на завтра, и станешь похож на самого себя.
Подошла его очередь, он купил пару кочанов капусты и спросил, сколько стоит зеленый лук, который лежал у торговца в маленькой корзинке, стоявшей на телеге. Услышав цену, Мойше прижал руку ко лбу и вскричал:
— Ganef! Тебя следует засунуть в землю, точно луковицу — головой вниз!
— Лучше пусть лук растет из твоего pippuk, — сердито ответил продавец, отвечая на одно ругательство, произнесенное на идише, другим. — Было бы дешевле.
Они еще некоторое время препирались, но Русси не удалось убедить торговца продать ему лук по цене, которая не привела бы Ривку в ярость, он сдался и пошел прочь, унося в холщовой сумке капусту. Пару минут он раздумывал, не купить ли чашку чая у типа с помятым самоваром, но потом решил не искушать судьбу. Чем быстрее он уберется с площади, тем лучше.
Однако теперь он шел против течения. Пока он стоял в очереди, народу на рынке прибавилось. И тут неожиданно поток людей, направлявшихся к прилавкам, стал двигаться медленнее. Чудом не попав под колеса экипажа Хайяма Рамковского, Русси поднял голову.
Лошадь, запряженная в четырехколесную повозку, возмущенно фыркнула, когда мужчина с суровым лицом, одетый в серую шинель и военную фуражку, натянул поводья, чтобы ее остановить. У возницы тоже сделался сердитый вид. Русси прикоснулся рукой к полям своей шляпы и пробормотал:
— Прошу прошения, господин.
Нацисты научили его, как следует вести себя с теми, кто сильнее, но унижаться перед своими было в десять раз труднее. Довольный возница кивнул, но из-за его спины донесся раздраженный старческий голос:
— Эй, ты, иди-ка сюда.
У Русси все внутри сжалось, но он повиновался. Подходя к Рамковскому, он увидел на сидении возницы аккуратную надпись по-немецки, оставшуюся со времен нацистского правления: AEL-TESTEN DER JUDEN, а чуть ниже — перевод на идиш: Экипаж Старейшины евреев.
«Интересно, продолжает ли Старейшина носить желтую звезду на груди, как того требовали нацисты в гетто?» — подумал Мойше.
Нет, не носит, с облегчением увидел он. Но место, где она была пришита, по-прежнему выделялось на твидовом пальто Рамковского.
Впрочем, Мойше забыл о подобных мелочах, когда увидел, что рядом с Рамковским устроился ящер. Русси показалось, что он никогда не встречался именно с этим инопланетянином — но они все так похожи друг на друга! У него возникло ощущение, будто у всех плакатов, сообщающих о его «преступлениях», выросли руки и указывают прямо на него.
Рамковский ткнул в него толстым пальцем.
— Тебе следует быть поосторожнее. Ты мог сильно пострадать.
— Да, Старейшина. Прошу меня простить. — Русси опустил глаза к земле, чтобы продемонстрировать скромность и одновременно помешать Рамковскому и ящеру разглядеть его лицо.
Инопланетяне с трудом различали людей — как, впрочем, и люди ящеров, но Мойше не хотел оказаться исключением из правила.
Ящер выглянул из-за тучного Рамковского, чтобы получше его рассмотреть. Его глазные бугорки начали вращаться — Мойше прекрасно помнил это движение!
— Что у тебя в мешке? — спросил ящер на приличном немецком.
— Пара кочанов капусты. — Русси хватило ума не сказать «недосягаемый господин», как его учили в Варшаве.
Зачем ящеру знать, что он знаком с порядками Расы?
— Сколько ты заплатил за капусту? — поинтересовался Рамковский.
— Десять злотых, — ответил Мойше. Рамковский повернулся к ящеру и заявил:
— Вот видите, Баним, как мы стали прекрасно жить, когда вы пришли к власти. Несколько месяцев назад капуста стоила во много раз дороже. Мы вам благодарны за помощь и сделаем все, что в наших силах, чтобы заслужить вашу благосклонность.
— Да, разумеется, — согласился с ним Баним.
Будь он человеком, Русси сказал бы, что в его голосе появилось презрение: разве можно испытывать что-нибудь иное к жалкому существу, в которое превратился Рамковский? Впрочем, ящеры, даже в большей степени, чем нацисты, считали себя расой господ. Может быть, Баним принимал подхалимство Рамковского как должное.
Рамковский показал на свои изображения, развешанные по стенам вокруг рыночной площади.
— Мы знаем свой долг, Баним, и трудимся изо всех сил, чтобы отплатить вам за заботу.
Баним повернул один глазной бугорок в сторону плакатов, а другой не сводил с Русси. Мойше приготовился швырнуть в его чешуйчатую морду капусту и броситься бежать. Однако ящер только сказал:
— Продолжайте идти тем же путем, и вы не пожалеете.
— Будет исполнено, недосягаемый господин, — ответил Рамковский на шипящем языке Расы.
Мойше изо всех сил старался не выдать себя, попытался изобразить на лице тупость и непонимание. Если он всего лишь обычный прохожий, откуда ему знать язык ящеров? Неожиданно Старейшина вспомнил о его присутствии.
— Отнеси продукты домой, своей семье, — сказал он, снова переходя на идиш. — Сейчас мы не голодаем, как раньше, но забыть лишения не просто.
— Вы совершенно правы, Старейшина. — Русси прикоснулся к полям шляпы.
— Благодарю вас, Старейшина.
И поспешил прочь от экипажа, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Холодный пот струился у него по спине, собирался под мышками.
Вслед за страхом пришел гнев. Рамковский безнадежно глуп, если рассчитывает произвести на кого-то впечатление разговорами о том, как «мы» голодали. Нельзя сказать, чтобы он сильно похудел, когда немцы бесчинствовали в гетто, а пропитание себе он добывал потом и кровью своих соотечественников евреев.
Но сейчас это не имело существенного значения. Главное, Русси удалось пройти весьма серьезную проверку. Мойше не удивило, что ящер его не узнал. Даже если бы Русси не сбрил бороду, инопланетянин вряд ли сообразил бы, кто перед ним.
Но Хайм Рамковский… Рамковский стал марионеткой ящеров, точно так же, как в свое время сам Русси. Мойше не сомневался, что Старейшина видел один из снимков или пропагандистских фильмов, сделанных Золраагом и его подчиненными в то время, когда Мойше с ними сотрудничал. Но даже если и так, он не связал того Мойше Русси с евреем в жалкой, поношенной одежде, несущим домой капусту.
— Очень хорошо, — вслух сказал Мойше.
Подходя к своему дому, он помахал рукой Ревену, который гонял мяч с другими мальчишками, стараясь избегать столкновений с прохожими. Перед войной дети гибли под машинами каждый день — играть на дороге было чрезвычайно опасно.
Сегодня Старейшина гетто Лодзи разъезжал по городу в запряженном лошадью экипаже, словно врач из девятнадцатого века, навещающий своих больных. Мойше знал, что единственной машиной с мотором владела пожарная станция. Люди передвигались на велосипедах или телегах, а чаще всего — пешком. Так что игра в мяч стала практически безопасной.
«Даже в самой ужасной ситуации всегда есть что-то хорошее», — подумал Русси.
Он отнес капусту домой. Увидев его покупку, Ривка страшно обрадовалась и только слегка поморщилась, когда Мойше сообщил ей, сколько за нее заплатил, из чего он сделал вывод, что на сей раз вел себя разумно.
— Что еще продавали на рынке? — спросила Ривка.
— Tzibeles — зеленый лук… но я не смог сторговаться на приличную цену и решил не покупать, — сказал он. Судя по выражению лица, Ривка ожидала, что он истратит все их деньги на одну ссохшуюся луковицу. — Мойше продолжал: — Но это не все.
И он поведал ей о плакатах со своей фотографией.
— Какой ужас, — вскричала Ривка, прежде чем он успел сообщить ей, в чем его обвиняют. Когда же он договорил, Ривка сжала руки в кулаки и выпалила: — Отвратительно!
— Да уж, — не стал спорить с ней Мойше. — Но на снимках я изображен таким, каким был раньше, а ведь я изменил внешность. Теперь меня никто не узнает. Я убедился в этом после того, как купил капусту.
— Правда? Как?
— Со мной заговорили Старейшина и ящер, сидевший в его экипаже. Ни тот, ни другой не сообразили, кто я такой, хотя мои фотографии расклеены по всей рыночной площади.
Русси говорил о случившемся так, словно происшествие было самым рядовым: он не хотел лишний раз тревожить Ривку; зато вдруг сам испугался — ужас, который он пережил там, на рыночной площади, вернулся.
Его страх передался и жене.
— Ну, что же, — сказала она тоном, исключающим какие-либо возражения,
— теперь ты выйдешь из дома только в случае крайней необходимости — всякий раз, покидая квартиру, ты рискуешь жизнью.
Мойше не стал спорить, он только сказал:
— Я собирался сходить в больницу и предложить свои услуги. Население Лодзи — в особенности, евреи — нуждается в квалифицированной медицинской помощи, а персонала не хватает.
— Одно дело, если бы речь шла только о твоей собственной жизни, — сказала Ривка. — Но если тебя поймают, Мойше, они схватят и нас с Ревеном. Сомневаюсь, что ящеры испытывают к нам нежные чувства. Ведь мы исчезли прямо у них из-под носа, когда они собрались нас арестовать.
— Я все помню, — мрачно ответил Мойше. — Но после того как мы прятались в Варшаве, меня тошнит от одной только мысли, что придется снова сидеть взаперти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97