Хочу тебе сообщить, что я побывал там, где мы с тобой родились и выросли, где жили наши родные. Ни одного колышка не осталось, не только строений. Сестрица дорогая! Не могу никак сказать тебе, но все же надо, хотя сердце сжимается от боли. Сестрица, сестру нашу Нюшу и ее трех детей — Вову, Веру и Любочку немецкие людоеды расстреляли в Высочанах, около фабричного сарая, на берегу озера. Расстреляли их 15 августа 1942 года за то, что Нюша оказывала помощь в лечении партизан. Она пришла из леса из партизанского отряда, в котором были и наши два племянника. Хотела забрать детей. Немецкие ищейки ее выследили, забрали с детьми и на следующий день их расстреляли. Полтора месяца она там с детьми лежала. Их было расстреляно, а потом зарыто в одной яме 18 человек. Верочка, Надя и Гриша отрыли их и привезли в наш дом. Когда брат Миша увидел их, то сразу же умер от разрыва сердца…
Сестрица, никогда я не прощу врагу кровь, гибель своей семьи. Отомстим гитлеровским гадам!…
…Больше писать не могу. Я буду мстить и отплачу немецким бандитам за все…»
В начале 1975 года киностудией «Беларусьфильм» снимался документальный кинофильм «О матерях можно рассказывать бесконечно», который был выпущен к Берлинскому всемирному конгрессу, посвященному Международному году женщины. Одна из новелл фильма рассказывает о судьбе Анны Николаевны Мамоновой. Съемки производились на месте гибели Мамоновой и других патриотов, расстрелянных вместе с ней. Мы с кинорежиссером И. Вейнеровичем и операторами беседовали со старожилами, людьми, которые еще помнят все обстоятельства этой трагедии.
Вот что они рассказали. Группу арестованных — восемнадцать женщин и детей, в том числе и Мамонову с тремя детьми и санитарку Высочанской амбулатории Яскевич, тоже с тремя маленькими детьми, — каратели привезли к кустарнику в полутора-двух километрах юго-восточнее Высочанской больницы, где уже была выкопана большая яма. Вначале у ямы расстреляли взрослых, потом один из палачей взял девочек Мамоновой за ноги, ударил головками одна о другую и бросил их на тело матери. Пятилетний Володя схватил офицера карательного отряда за руку и плача стал просить его: «Дяденька, не закапывайте нас глубоко, а то, когда вернется сюда папа, то не найдет нас…» Офицер оттолкнул ребенка от себя. Тогда тот бросился бежать в поле. Каратели стали стрелять в него, но никак не могли попасть: мальчик, подгоняемый страхом, бежал петляя, как зверек. Тогда один из палачей побежал за ним, догнал его и убил, ударив рукояткой пистолета по голове. Затем взял тело ребенка за ножки и потащил его к яме, где лежали расстрелянные…
Эти чудовищные злодеяния, совершенные в августе 1942 года в Высочанах немецкими карателями и их прислужниками — полицаями, подтверждают документы.
Так зверствовали на нашей земле гитлеровские захватчики.
На всю жизнь запечатлелся в моей памяти светлый образ Анны Николаевны, героической женщины. Всегда с волнением вспоминаю ее волевое, одухотворенное лицо, обрамленное русыми, гладко причесанными волосами, светло-серые, удивительно красивые глаза. Казалось, в ее глазах отражалось бездонное, подернутое знойным маревом летнее небо, и васильковые поля цветущего льна, и хвоя огромных деревьев окружавшего нас леса. Я и сейчас вижу и ощущаю ее сильные руки с длинными пальцами, осторожно, уверенно и быстро обрабатывающие мои раны, до сих пор слышу ее звонкий и ласковый голос:
— Покрепче, покрепче держитесь за пенек, еще немного потерпите, и я закончу, а тогда полегче будет…
Сидя на большом еловом пне, уцепившись за его края руками, я с силой сжимал пальцы и, действительно, переставал чувствовать острую боль…
Эта славная женщина тогда вернула мне жизнь. Разве возможно забыть ее?…

В НЕБЕ СТАЛИНГРАДА
Благодаря хорошему лечению, заботам врачей и вниманию медперсонала авиационного госпиталя в Сокольниках поправлялся я быстро.
О жизни нашей авиаэскадрильи, о боевых заданиях, которые выполняли экипажи, я узнавал от товарищей. Они часто меня навещали, и я не чувствовал себя оторванным от полка, настроение было хорошим.
В середине августа в госпиталь привезли нашего командира дивизии полковника Виктора Ефимовича Нестерцева. Он был ранен под Сталинградом при атаке его самолета вражеским истребителем, когда летал с экипажем 101-го авиаполка на разведку нового места базирования дивизии.
Было ему тогда года сорок три. Родом с Харьковщины, в феврале восемнадцатого он добровольцем вступил в Красную Армию, окончил пехотные курсы красных командиров. Четыре года служил летчиком-наблюдателем, затем много и упорно учился. В 1939 году в боях на Халхин-Голе Нестерцев командовал 100-й скоростной авиабригадой. За боевые заслуги бригада была награждена орденом Ленина, ее личный состав — орденами, а командир — орденом Красного Знамени и орденом Красного Знамени Монгольской Народной Республики.
Командуя 23-й авиадивизией, Нестерцев с первых дней Великой Отечественной войны участвовал в боях на Западном фронте и вскоре был награжден третьим орденом Красного Знамени.
Этот обаятельный, всегда спокойный, чуть ироничный человек нравился мне. За долгую службу в авиации Нестерцев многое видел и рассказывал о прожитом интересно и увлекательно.
Когда он немного поправился и врачи разрешили ему прогулки, мы вместе надолго уходили в парк и в беседах коротали все свободное время.
Время лечения прошло быстро и незаметно. В сентябре меня выписали из госпиталя и, прибыв в полк, я сразу включился в боевую работу.
Вначале врачи запретили мне летать на боевые задания, пришлось заниматься тренировкой молодежи. Но через некоторое время медики уступили моим настоятельным просьбам, и я приступил к боевым вылетам.
В середине августа части нашей дивизии перебазировались ближе к Сталинградскому фронту — на полевой аэродром у озера Эльтон.
С этого большого степного аэродрома самолеты полка стали наносить интенсивные бомбардировочные удары по вражеским войскам — по передовым позициям гитлеровцев и по объектам, находящимся в тылу, по резервам противника, направлявшимся к Сталинграду.
К сожалению, наши тыловые подразделения не всегда могли вовремя обеспечить нас боеприпасами и продовольствием. Зачастую все необходимое приходилось доставлять с баз на своих же самолетах. Часть машин приходилось использовать для перевозок, что значительно снижало наши боевые возможности.
Командование предвидело, что наш аэродром недолго будет неизвестным для врага; для предотвращения срыва боевых вылетов невдалеке от нашего аэродрома был создан ложный.
На ложном аэродроме горели яркие огни, имитирующие старт, работал световой маяк (наши штурманы и летчики использовали его для выхода на свой аэродром), по полю разъезжала автомашина с укрепленным на ней устройством, имитирующим навигационные огни самолета. Водитель периодически включал фары и зажигал эти «навигационные огни». Все вместе выглядело с воздуха так правдоподобно, что, случалось, даже наши летчики садились на ложный аэродром.
Однако ложный аэродром спасал нас недолго. На задания мы вылетали интенсивно, и противник наш действующий аэродром обнаружил.
В ночь на 11 сентября почти все корабли улетели на боевое задание. При вылете самолетов были приняты все необходимые меры по светомаскировке. Еле светились стартовые огоньки фонарей «летучая мышь», прикрытых сверху специальными колпачками; их можно было увидеть только под острым углом, из пилотской кабины рулящего по земле или взлетающего самолета. Но сразу же после того, как сел последний самолет, противник обрушил на нас бомбы.
Правда, ложному аэродрому в эту ночь досталось больше. С полуночи до рассвета вражеские бомбардировщики бомбили его четыре раза.
Но и с действующего аэродрома в эту ночь нам больше взлететь не удалось — вражеские самолеты блокировали нас до утра. К счастью, от бомбардировки никто из людей не пострадал, остались невредимыми и наши самолеты. Убито было только несколько десятков колхозных коров, пасшихся вблизи аэродромов.
Больше всех довольны были интенданты: без забот и хлопот они могли обеспечить столовую свежим мясом.
Несколько дней гитлеровцы нас не беспокоили. Но в середине сентября, когда только наступили вечерние сумерки и мы готовились к вылету, послышался нарастающий гул моторов немецких бомбардировщиков. Мы прекратили всякое движение на аэродроме, весь личный состав укрылся в вырытых щелях и окопах. К сожалению, бойцы стартового наряда не успели погасить взлетно-посадочные огни. Над нами противно завыли падающие бомбы. Пять бомб упали вблизи стартовых огней, пятнадцать разорвались вокруг аэродрома. Фашистские летчики настолько осмелели, что начали снижаться и обстреливать нас из бортовых пулеметов… Вылететь на боевое задание в эту ночь нам не удалось. Утешало только то, что и в этот раз личный состав и материальная часть не пострадали.
Несколько ночей противник не появлялся над нашим аэродромом, боевая работа проводилась в спокойной обстановке, все самолеты совершали за ночь по два вылета и успешно бомбили врага на железнодорожных станциях Суровикино и Котельниково.
Как известно, к середине сентября войска противника вышли на городской оборонительный обвод, овладели важными высотами и находились в трех-четырех километрах от центра Сталинграда. С 13 по 27 сентября проходили ожесточенные бои в южной и центральной частях города. Обстановка обязывала нас еще лучше и интенсивнее наносить удары по врагу, во что бы то ни стало помочь наземным войскам остановить противника.
Было решено упреждать противника, вылетать на боевое задание несколько раньше, чем прилетали вражеские самолеты. Две ночи подряд мы летали благополучно и успешно бомбили резервы противника в районе Городища. На третью ночь, когда мы возвращались с задания, немцы блокировали оба аэродрома — основной и ложный — и периодически бомбили их. Командование приказало нам произвести посадку на запасном аэродроме.
В конце сентября наша авиация наносила удары по врагу в центральной части города. Работа была настолько интенсивной, что самолетам в буквальном смысле тесно было в воздухе над Сталинградом. С вечерних сумерек и до рассвета бомбардировщики различных типов шли волна за волной на всех высотах и непрерывно бомбили врага. На позиции противника с неба падал град бомб всех калибров и назначений — от стокилограммовых до полутонных зажигалок, от которых горел даже металл, и фугасок, при взрыве которых разлетались в стороны автомобили, орудия; дождем сыпались маленькие пятикилограммовые бомбочки, сбрасываемые борттехниками прямо в раскрытых упаковочных ящиках в двери грузовых кабин… Многие экипажи за ночь совершали по два и даже три боевых вылета.
О том, как тесно было в небе над Сталинградом в эти ночи, свидетельствует такой случай.
После завтрака, как обычно, механики с мотористами разошлись по стоянкам своих самолетов. Когда механик старший сержант Захаров и моторист сержант Курочкин из экипажа лейтенанта Бурина пришли к своему капониру, то увидели, что у самолета нет киля. Вначале они подумали, что обознались, пришли не на свою стоянку. Но стремянки и тормозные колодки, помеченные номером машины, да и другие хорошо знакомые им предметы подтверждали: да, они в своем капонире.
Тогда они подумали, что инженер полка в их отсутствие поставил на стоянку чей-то поврежденный самолет, а командир, увидев, что место занято, поставил свою машину в другой капонир. Рассуждая так, механик, с мотористом обошли все капониры, но воздушного корабля с номером 17 на хвостовом оперении не было на аэродроме. Неужели не вернулся с задания?… Вконец расстроенные, два друга поспешили к палатке, где отдыхал летный состав.
К их радости, все члены экипажа были на своих местах — крепко спали после тяжелой летной ночи.
Захаров осторожно разбудил борттехника лейтенанта Николая Третьякова:
— Товарищ техник-лейтенант, куда вы зарулили самолет?
— Как куда? На свою стоянку.
— Его там нет. Там стоит чужая машина, без хвоста…
— Ну и что из того, что без хвоста? Это наша машина. Кстати, уточняю. Нам просто укоротили киль и, руль поворота. А ты — «без хвоста»!
— А как же вы на ней прилетели?
— Так и прилетели. Спроси летчиков… — уже сердясь, что его разбудили, ответил Третьяков. — Ну, хватит болтать. Идите к машине, там за капонирами нашей эскадрильи лежит хвост от самолета лейтенанта Дакиневича, демонтируйте его, как раз годится для ремонта нашего корабля. Сейчас позавтракаю и приду к вам.
Так и не отдохнув после полетов, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить остальных товарищей, Третьяков оделся и осторожно вышел из палатки.
Командование уже знало о происшествии с экипажем Бурина. Командир дивизии полковник Нестерцев и командир полка полковник Божко как всегда находились на взлетно-посадочной полосе и встречали возвращающиеся с боевого задания самолеты. Один за другим совершали посадку воздушные корабли и, когда они попадали в серебристое поле луча посадочного прожектора, были видны их номера, написанные на руле поворота белой, голубой или красной краской — в зависимости от того, какому полку они принадлежали.
Но вот в яркий луч прожектора попал очередной самолет, шедший на посадку, и все, кто находился на старте, были поражены: на самолете не было не только номера, но и киля с рулем поворота, вместо них болталась узкая полоса перкаля.
Севший самолет, как ни в чем не бывало, порулил к себе на стоянку, в расположение 2-й эскадрильи.
Когда Нестерцев и Божко подъехали к самолету на автомобиле, члены экипажа уже разглядывали поврежденное хвостовое оперение, освещая его карманными фонариками.
В лучах фонарей было видно, что на уровне кронштейна тросов управления словно острой пилой была срезана большая часть киля и руля поворота. Было удивительно, как летчик ухитрился благополучно прилететь и произвести посадку тяжелого корабля с такими повреждениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43