бедные дети, ну зачем они играют во взрослых?! Впрочем, в кого им еще играть? Казаки или разбойники, они же взрослые, а что взрослые делают? Воюют. У девочек мамы и дочки, не сыновья же, они непослушные, их нельзя так податливо вертеть, кормить, мыть, шлепать, лечить, целовать, ставить в угол, как дочек, хотя повзрослевшие сыновья более добры к матерям, мягче относятся к старости, больше заботятся о своих мамах, дочери уходят в свою семью, первое место занимают их дети, мать отступает на второй или третий план, и, кстати, считает эта само собой разумеющимся, вот они, законы, которые не поддаются корректировке, в отличие от всех других, придуманных людьми, пусть даже такими мудрыми, как Марат или Вашингтон...
Ты думаешь об этом, сказал себе Штирлиц, чтобы не позволить услышать ту мысль, которая родилась и от которой тебе будет очень трудно избавиться. Ты логик, ты подчиняешь себя схеме, и эта схема увиделась тебе – впервые за последние месяцы – более или менее предметно, и в этой схеме существенный узел ты отводишь Клаудии; не обманывай себя, это так, и хотя ты понимаешь, что это жестоко и нечестно по отношению к женщине, все равно ты не можешь понудить себя вывести ее из задуманной схемы, потому что без нее все построение может рухнуть.
Да, ответил он себе, это верно, она вошла в мою схему, вошла сразу же, как только меня нашел Пол, вошла-тогда еще импульсивно, не осмысленно, – как единственный шанс на спасение; после того как мы пришли сюда, и я увидел ее прекрасные зеленые глаза и прочитал в них то, что она ни от кого и не думала скрывать, в моей голове возник план спасения, шанс на возвращение домой, и в этой схеме я невольно сделал ее узлом номер один, потому что именно она может запросить визу во Францию и передать там мое письмо в посольство и привезти мне ответ от своих... А почему, собственно, ей должны вручить ответ? Почему ей должны поверить? Я бы долго думал, прежде чем поверить и вручить в третьи руки жизнь товарища, оказавшегося в жутком положении... И не только в таком варианте ты рассчитывал на нее, сказал себе Штирлиц; ты сразу понял, что ей могут не поверить, и думал, что, женившись на ней, ты приобретешь гражданство и естественное право передвижения, но ведь это бесчестно использовать любовь женщины, даже если в подоплеке корысти святое. Ты не вправе пойти на это, потому что потом, если все кончится благополучно и ты вернешься на Родину, ты не сможешь без содрогания смотреть на себя в зеркало. Нельзя свое благополучие строить на горе других; человек, преступивший нормы морали даже во имя святого, все равно сползает во вседозволенность, которая и есть фашизм.
...Клаудиа принесла маленькую красивую сковородку с тортильей, помнила, что Штирлиц не любил, когда это крестьянское, шипящее, в оливковом масле чертовски вкусное блюдо перекладывали на тарелку, терялось нечто такое, что собирало картофель, яйца, кусочки хамона и зелень в единое, совершенно новое качество.
– Какое вино ты будешь пить, Эстилиц?
– Белое.
– Я не держу белого... У меня только тинто. И бутылка «росадо», прошлогоднее, из Памплоны, с Сан-Фермина...
– Ты была в прошлом году на фиесте?
– Я каждый год бываю на фиесте. И бегу по калье Эстафета, Чтобы не почувствовать себя старухой.
– Я бы выпил «росадо» за зеленую, которая никогда не будет старухой.
– А я выпью за то, что ты вернулся...
– Я еще не вернулся, зеленая. Я просто навестил тебя. А потом уеду.
– Но ты ведь пригласил меня к себе?
– В гости, – сказал Штирлиц. – Я покажу тебе Мадрид так, как его никто не покажет.
– Я ведь ни на что не претендую, Эстилиц. Я просто счастлива, что смогу видеть тебя... Иногда... Когда буду приезжать к тебе в гости... Оставь мне это право.
– Не сердись.
– Я радуюсь. Я все время радуюсь, почему я должна сердиться?
– Не обманывай меня.
– Тогда будет очень плохо. Женщина должна постоянно обманывать мужчину, она должна быть такой, какой он хочет ее видеть, она должна прятать себя самое, только тогда они будут счастливы и никогда не станут в тягость друг другу.
– Я не думал, что ты такая мудрая.
– Я совсем даже не мудрая. Просто я могу быть с тобою такой, какая есть. Раньше я не могла быть такой. Надо было, чтобы прошли годы и чтобы я поняла, кто ты и что ты значил в моей жизни, чтобы я была самой собою, когда говорю. Раньше я была дурой, не решалась говорить то, что думала. Я все время норовила говорить то, что надо, а не то, о чем думала. Будь неладна школа, которая делала все, чтобы научить нас быть как все, обстругать, словно бревно... А как можно любить гладкое, безликое бревно? Поэты воспевают деревца и цветы, а не бревна. Только вот беда, ты начинаешь понимать, что надо быть собою, настоящей, а не такой, какую хотят видеть окружающие, когда уже поздно, жизнь прошла, все кончено...
Штирлиц поднял свой бокал с легким розовым вином, потянулся к Клаудии, чокнулся с ее носом, выпил, снова достал сигарету.
– У меня есть пуро, – сказала Клаудиа. – Я дам тебе пуро после кофе.
– Я их терпеть не могу, честно говоря. Угощай ими тех, кто любит крепкий табак.
– Зачем ты меня обидел?
– Я? Нет, я и не думал обижать тебя. Я тоже очень хочу быть таким, какой есть. Поэтому сказал, как подумал, а не то, что должен был ответить привычно воспитанный кабальеро.
– Ты будешь приезжать ко мне?
– Да.
– Часто?
– Не знаю.
– Ты и раньше никогда не отвечал определенно, Эстилиц.
– Это плохо?
– Тогда – очень. Мне ведь тогда было тридцать и поэтому я считала себя молодой, а в молодости все хотят определенности, чтоб обязательно в церковь, а потом дети в доме, много детей, а потом, а потом, а потом... То-то и оно... Высшая определенность как раз и заключена в неопределенности, постоянная надежда на то, что вот-вот случится чудо.
– Удобно. Когда ты пришла к этому?
– После того, как получила массу предложений на определенность... Да и вот этот Роберт Харрис... Такая определенность хуже одиночества, ведь если вдвоем, но тебе с ним плохо, тогда даже и мечтать ни о чем нельзя... Отчаянье, крушение надежд, раннее старение, да еще в стране, где развод запрещен по закону...
– Разрешат.
– Никогда. Где угодно, только не в Испании.
– Разрешат, – повторил Штирлиц. – Так что если возникнет пристойное предложение – соглашайся.
Женщина допила свое вино, очень аккуратно поставила бокал, словно боясь разбить его, и спросила:
– Я могу тебе чем-то помочь?
Штирлиц долго молчал; вопрос застал его врасплох; ответил неохотно, словно бы противясь самому себе:
– Может быть... Недели через две я вернусь. Или ты приедешь ко мне. Хорошо?
– Да.
– Надо позвонить на вокзал, узнать, когда последний поезд на Мадрид.
– Не надо звонить. Я уже отправила туда Хосефу. Она сейчас вернется. Последний поезд уходит на рассвете. Пойдем, я положу тебя, а то как бы снова не упал под стол, у тебя совсем больные глаза.
– Пойдем, – сказал Штирлиц. – Только разбуди меня, ладно? А то я не смогу уснуть. Я должен вернуться в Мадрид, понимаешь? Должен. Хотя я не хочу туда возвращаться, если бы ты знала, как я не хочу этого...
...Через неделю в Бургос придет бразильский историк ду Баластейруш. Он поселится в отеле «Принсипе пио» и заявит в полицейском участке, куда его любезно пригласят перед тем, как дать вид на жительство сроком на сорок пять дней, что тема его работы, заказанная университетом Рио-де-Жанейро, называется «История домов Бургоса, построенных до начала XIX века».
Такого рода объяснение вполне удовлетворит отдел по регистрации иностранцев; Баластейруш вдохновенно углубится в свое дело, начнет делать выписки из старинных проектов, копировать чертежи, фотографировать фасады наиболее интересных зданий, листать домовые книги, в том числе и ту, где была фамилия Клаудии.
По возвращении в Мадрид (лишь оттуда отправлялся самолет за океан) он передаст Полу Роумэну данные о том, что, в период с августа 1936 года по январь 1938-го в апартаментах сеньоры Клаудиа Вилья Бьянки, работавшей в ту пору в особом отделе генерального штаба армии каудильо Франко, проживал подданный «Великой Римской империи германской нации», дипломированный инженер Макс фон Штирлиц, родившийся 8 октября 1900 года, паспорт SA-956887, выдан рейхсминистерством иностранных дел 2 мая 1936 года в Берлине, на Вильгельмштрассе, 2.
Проверка, проведенная с помощью мадридских контактов Пола, подтвердит правильность информации, полученной платным агентом военной разведки США.
На запрос, отправленный в Вашингтон по поводу того, чем занимался особый отдел генерального штаба в Бургосе в конце тридцатых годов, ответ придет определенный и недвусмысленный: контрразведывательной работой среди иностранцев, аккредитованных при генерале Франко.

Роумэн – I

Когда от парка Ретиро едешь вниз к Сибелес, надо обязательно прижиматься к фонтану, если ты намерен повернуть в направлении к Аточе, а ему надо было попасть именно туда, потому что Роберт Харрис, упившийся прошлой ночью до положения риз, просил Пола заехать за ним в отель «Филипе кватро» и пообедать вместе, – «у меня синдром похмелья, мир не мил, спасайте, Макса все еще нет в ИТТ, я умираю».
Роумэн сразу же позвонил в ИТТ: ему сказали, что доктор Брунн уже работает в архиве, от сердца отлегло – не сбежал, и он отправился в Харрису – англичанин того стоил.
Время не поджимало, Харрис точного срока не назначил, поэтому Роумэн, зная безумный нрав испанцев – только дорвется до руля, и сразу что есть мочи жмет на акселератор, камикадзе какие-то, а не водители, – чуть что не прижимался к гранитным плитам; задолго до светофора начал плавно притормаживать, лучше потерять две минуты, чем опоздать на два часа, если стукнешься с кем-либо; когда он ощутил резкий удар и машину вытолкнуло на пешеходную линию (слава богу, пешеходы еще не ринулись переходить улицу), стало невыразимо обидно: если б хоть в чем нарушил правила, и хотя «форд» застрахован, теперь надо ждать полицию, здесь ужасно дотошно оформляют протокол, совершенно не жалеют время, на это уйдет не менее часа, будь ты неладен, бешеный кабальеро!
Однако за рулем старенького «шевроле», взятого, как оказалось, напрокат, сидел не кабальеро, а девушка. Она выскочила из машины, схватилась за голову и закричала:
– Какого черта вы ездите, как старая бабка?!
– Какого черта вы носитесь, как псих? – в тон ей ответил Роумэн, открыв дверь «форда», но из машины не вылез.
Девушка была вся обсыпана веснушками, нос – вздорный, глаза голубые; длинные, черные как смоль волосы казались париком, она прямо-таки обязана быть блондинкой.
«Наверное, скандинавка, – подумал Роумэн. – Совершенно тот тип женщины, который мне нравится, и снова веснушки, прямо как по заказу».
– Что мне делать в этом чертовом городе?! – бушевала девушка. – Я не знаю их языка, что мне делать?!
– Платить мне деньги, – ответил Роумэн, – и убираться отсюда подобру-поздорову, пока не приехала полиция. Здесь за нарушение правил сажают в участок.
– Как я поеду?! – продолжала бушевать девушка. – На чем?! Да вылезете же вы, наконец, из своей чертовой машины! Что, у вас бронированная задница?! Я радиатор разбила!
Роумэн вылез; нос «шевроле» действительно был разбит всмятку.
– Надо толкать к тротуару, – сказал Роумэн. – Платите за то, что помяли мой бампер, тогда помогу.
– Еще чего! Это вы мне платите! Вы резко затормозили, поэтому я в вас врезалась.
– А может, я это сделал нарочно? Хотел получить с вас страховку. Откуда вы знаете?
– Как вам не стыдно! Помогите же мне!
Роумэн посмотрел бампер своей машины, помят был не очень сильно, но без полицейского протокола мастерская вряд ли возмется чинить по страховке, потребует платить наличными, хотя можно всучить пару бутылок виски хозяину; черт с ним, дам виски; девушка хороша, нельзя постоянно проходить мимо того, что кажется тебе мечтою; ты не находил себе места после Бургоса, когда потерял ту рыжую; сейчас потеряешь эту черную; умрешь бобылем со склочным характером, ничего, Харрис подождет, пусть отмокнет в ванной.
– Выворачивайте руль, – сказал Роумэн. – Как только зажжется красный свет, начнем толкать. Шоферы станут истерично сигналить, но вы не обращайте внимания, кричите им «ходер» и продолжайте толкать вашу лайбу.
– Что такое «ходер»?
– Это значит «заниматься любовью».
– Пусть бы они помогли нам, а не ехали заниматься любовью...
Они сдвинули машину с места, дальше она легко пошла под уклон, Роумэн вертел руль, кричал шоферам «уно моментико», девушка громко повторяла «ходер», улица смеялась, хоть водители продолжали сигналить.
Поставив машину возле отеля, Роумэн еще раз оглядел «шевроле», вода из радиатора по-прежнему текла тонкой струйкой.
– Что делать? – спросила девушка растерянно.
– Пошли, отгоним мой «форд».
– Идите сами, у меня в машине багаж.
– Испанцы не воруют.
– Так я вам и поверю! Мне дедушка говорил, что они все жулики.
– А он хоть раз был здесь?
– Нет, но он был очень начитанный.
Роумэн сломался пополам; смеялся он, как всегда, беззвучно; махнул рукой и побежал к «форду». Когда дали красный свет, он в нарушение всех правил пересек улицу и запарковал свою машину возле «шевроле».
– Перетаскивайте багаж ко мне, – сказал он. – А там решим, что делать.
– Это вы перетаскивайте мой багаж! Разбили машину и тут же начинаете эксплуатировать несчастную девушку.
– Покажите-ка зубы...
– Что?! Я разбила рот?!
– Нет, просто я хочу поглядеть, какие у вас острые зубы.
Девушка улыбнулась; улыбка у нее была внезапная, лицо сразу изменилось, лоб разгладился, стало видно, какой он большой и выпуклый; исчезли ранние морщинки возле длинных голубых глаз; никакой косметики; но она не так молода, как мне показалось вначале, подумал Роумэн;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87