– Дружба. Мы дружим с Эронимо.
– Давно?
– С тех пор как Франко стал заинтересован в развитии экономических отношений со Штатами. И в том, чтобы мы протащили его в Организацию Объединенных Наций...
– Не «его», а «нас». Мы не разделяем себя с каудильо.
– Это понятно. Ваше право... Раз вы не разделяете себя с каудильо, значит, и вам пора завязать со мной дружбу, поскольку, увы, я тоже вынужден не очень-то разделять себя с нашим галантерейщиком, с президентом Трумэном.
– Вы имеете санкцию на то, чтобы так отзываться о своем лидере?
– Поправка к Конституции – вот моя санкция, ясно? Вы меня извините, Хайме, я в детские игры не играю, вырос; есть вопросы – задавайте. Хотите помочь найти этого самого Брунна – помогите. Нет-ну, и черт с ним, скажу послу, что службы Испании не смогли оказать нам должного содействия. Скоро ваш национальный праздник, пусть Томас обсуждает это дело с вашим каудильо...
– Томас... Кто это?
– Посол. Вы что, не знаете, как его зовут?
– Ах, да, да, конечно, но я как-то не очень связывал вас с дипломатической службой.
– Других у нас пока нет, увы. Но, думаю, скоро появятся.
– Когда примерно?
Ему надо что-то отдать , понял Пол; пусть напишет отчет в свою паршивую Пуэрта-дель-Соль, тогда он не будет чувствовать себя униженным; иначе выходит, что он мне – Брунна, а ему – шиш. Только здесь я с ним говорить не стану, на них слишком большое влияние оказали арабы и евреи, но те хоть при их врожденной хитрости умные, а в этих одни эмоции, может напортачить, проиграет еще наш разговор не тем, кому надо...
– По дороге к тому месту, где сейчас находится мой клиент, – сказал Роумэн, – я с радостью отвечу на ваши вопросы.
– Вас отвезет туда мой помощник, Пол. У меня нет времени ездить с вами в поисках никарагуанца. Было бы славно, ответь вы мне сейчас.
– У вас обычно плохая запись, Хайме. Все будет шуршать и трещать, вы же получали аппаратуру от людей ИТТ, а они гнали вам товар из Германии, никакой гарантии, работали узники концлагерей... Хотите говорить – пошли погуляем по парку, там тень, заодно и разомнемся, я просидел за рулем шесть часов...
– Тем не менее. Пол, моя услуга зависит именно от того разговора, который я намерен провести здесь, в этой комнате.
– Ну и проводите, – Роумэн поднялся. – С самим собою. До свиданья.
Он рассчитал верно: секретная служба Франко позволяла своим сотрудникам работать самостоятельно лишь до определенной степени – особенно после того, как объект сломан и пошел на сотрудничество; что же касается широкой инициативы, такой, какую Донован, например, дал Аллену Даллесу, позволив ему несанкционированность , здесь не было, да и быть не могло; все нужно согласовать и утвердить у главного хефе, все обязано быть доложено штаб-квартире каудильо, обсуждено с военными и каким-то образом увязано с дипломатической службой режима. Этот голубой пыжится, он привык к беседам с мелкими торгашами, которые не то что Штаты продадут, а родную маму, лишь бы сбыть свой тухлый товар этим грандам, не умеющим работать, только спят и болтают...
– Погодите, Пол, – остановил его Хайме у двери. – Вы напрасно нервничаете...
– Я нервничаю? – искренне удивился Роумэн. – Вот уж чего нет, того нет. Что, пошли гулять?
– Я вас догоню, – сказал Хайме, – одна минута.
Будет брать диктофон, понял Роумэн, ну и болван.
Когда Хайме догнал его в парке, Пол показал глазами на его пиджак и шепнул:
– Отключите вашу штуку. Все равно я стану говорить так тихо, что ничего не запишется, галька трещит под ногами, все заглушит.
– Что за подозрительность, – улыбнулся Хайме, – можете меня ощупать.
– Позвонили в Мадрид? Получили санкцию на разговор без записи?
– Слушайте, с таким человеком, как вы, одно удовольствие дружить. Я теперь понимаю Эронимо. Может, встретимся в Мадриде?
– А что вы мне сможете дать? Я не привык зря терять время.
– Я тоже.
– Меня интересуют люди со специальностью.
– Испанцы?
– Упаси господь! Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела. Живите, как хотите. Если испанцам нравится Франко, пусть он ими и правит.
– Нами, Пол, нами. Не отделяйте меня от испанцев, я хочу, чтобы нами правил каудильо.
– Не говорите за всех, Хайме. Целесообразнее сказать «мною». Понимаете? «Я хочу, чтобы мною правил Франко».
– Я только тогда что-нибудь стою, когда моя служба представляет мнение нации. Один – он и есть один, пустота...
– Один – это один, Хайме. Это очень много, да еще если один – то есть каждый – есть явление. Вот когда сплошные нули, мильон нулей, а впереди, отдельно от них, единица – тогда это ненадолго, единица сковырнется, нули рассыпятся...
Хайме засмеялся:
– А мы зачем? Мы не дадим нулям рассыпаться. Мы их хорошо держим в руках... Так вот, меня тоже интересуют люди со специальностью, ясно, не нашего гражданства.
– Какого конкретно?
– Не вашего. Я понимаю вас и ценю ваш такт: вас не интересуют испанцы, меня – американцы. А все другие пусть станут объектом нашего общего интереса. Согласны?
– Предлагаете обмен информацией?
– Именно.
– Почему нет? Конечно, согласен... Вы – мне, я – вам, очень удобно.
– Оставите свой телефон?
Роумэн поморщился:
– Слушайте, не надо так. Вы же не ребенок, ей-богу... Я отлично понимаю, что мой телефон вами прослушивается. Будьте профессионалом, это надежно, таких ценят... Любителями, которые слепо повторяют план, разработанный дядями, расплачиваются. Будьте единицей, Хайме. Бойтесь быть нулем. Звоните мне в среду, в девятнадцать, вечер не занят, можем встретиться. Где Брунн?

– Эй, – Пол окликнул Штирлица, когда тот, посмотрев на часы, поднялся из-за столика маленького кафе в двух блоках от автовокзала. – Вы куда?
– А вам какое дело? – Штирлиц пожал плечами, сразу же ощутив боль в пояснице и усталость, которая давяще опустилась на плечи, словно кто-то надавил очень сильной рукой хрупкую косточку ключицы.
– То есть как это?! – Роумэн оторопел от этих слов; ждал всего чего угодно, только не такой реакции.
– Да так. Какой сегодня день? То-то и оно. Не человек для субботы, а суббота для человека. Или я должен отмечаться перед тем, как решу покинуть квартиру?
– Звонить должны.
– Почему? Не должен. Мы об этом не уговаривались.
– Ладно, Брунн. Если вы не скажете, зачем приехали сюда – я передам вас здешней полиции.
– Они любят нас. Мне ничего не будет.
– Верно, они вас любят. Но они, как и мы, не любят тех, кто похищает деньги, принадлежащие фирме. Тем более такой крепкой, как ИТТ. Эрл Джекобс повязан с испанцами, за кражу вас отправят на каторгу.
Штирлиц закурил, вздохнул, щелкнул пальцами; куда ему до испанцев, у тех это с рождения; щелчка не получилось, шепот какой-то, а не щелчок, тогда он медленно обернулся к стойке, опасаясь, что боль растечется по всему телу, и попросил:
– Два кофе, пожалуйста.
– Нет у меня времени распивать с вами кофе, – сказал Роумэн. – Или вы отвечаете на мой вопрос, или я связываюсь с полицией, там ждут моего звонка.
– Да отвечу я вам... Не злитесь. Выпейте кофе, гнали небось... Дорога дурная, надо расслабиться... Сейчас пойдем туда, куда я хотел пойти один. Я буду любить женщину, а вы посидите в соседней комнате... Только она крикливая, возбудитесь, лучше сразу кого прихватите.
– Бросьте дурака валять! – Роумэн начал яриться по-настоящему.
– Послушайте, Пол, я здесь работал... Понимаете? В тридцать седьмом. И снимал квартиру в доме женщины, к которой решил приехать в гости... Вы же знаете, что нам при Гитлере запрещалось спать с иностранками...
– Вашему уровню не запрещалось.
– Я здесь был еще не в том уровне, которому разрешалось. Я был штурмбанфюрером, шавкой... И потом, когда нацизм прет вперед – всем все запрещают, и эти запреты все принимают добровольно, почти даже с радостью; начинают разрешать, лишь когда все сыплется...
– Пошли. Я импотент. Приятно послушать, как нацист рычит с местной фалангисткой, зоосад в Бургосе.
Штирлиц допил кофе, положил на стол доллар, официант, казалось бы не обращавший на него внимания, подлетел коршуном, смахнул зелененькую и скрылся на кухне.
А ведь другого выхода у меня нет, понял Штирлиц. Слава богу, что я вспомнил Клаудиа, неужели она все еще здесь? А куда ей деться? Испанки любят свой дом, она никуда не могла отсюда уехать. А сколько же ей сейчас лет? Она моложе меня лет на пять, значит, сорок один. Тоже не подарок; единственно, чего я совершенно не умею делать, так это разыгрывать любовь к женщине, слишком уж безбожное злодейство, они слабее нас и привязчивее, это как обманывать ребенка... Но она любила меня, мужчина чувствует отношение к себе женщины лучше, чем они сами, они живут в придуманном мире, фантазерки, нам не снились такие фантазии, какие живут в них, каждая подобна нереализовавшему себя Жюлю Верну; мальчишки никогда не играют в свою войну с такой изобретательностью, как девочки в куклы и в дочки-матери.
Он поднялся, устало думая о том, как Роумэн смог его вычислить; сделал вывод, что здешняя служба начала контактировать с американцами; еще один удар по его надежде на дружество победителей; жаль; бедный шарик, несчастные люди, живущие на нем; какая-то обреченность тяготеет над ними, рок...
– У вас машина рядом? – спросил Штирлиц.
– Да.
– Впрочем, здесь недалеко. Пойдем пешком?
– Как хотите, – ответил Роумэн. – Я-то здоровый, это вы калека.
Они шли молча, Штирлиц снова чуть прихрамывал, боль в пояснице стала рвущей, будь она проклята; все в нашей жизни определяют мгновения; я прекрасно себя чувствовал, не ощущал никакой боли, казался себе молодым до той минуты, пока этот парень не окликнул меня; один миг, и все изменилось.
...Он вошел в холодный мраморный подъезд первым и, лишь нажав медный сосок звонка, понял, какую непоправимую ошибку совершил: Клаудиа знала его как Штирлица, а никакого не Брунна или Бользена...
А эти про Штирлица, видимо, еще не знают, подумал он, и чем дольше они будут этого не знать, тем вероятнее шанс на то, чтобы вернуться домой; я должен сделать все, чтобы она не успела назвать меня так, как всегда называла – «Эстилиц». Я должен – в тот именно миг, пока она будет идти к двери, – придумать, что надо сделать, чтобы не позволить ей произнести это слово.

Выдержка из протокола допроса бывшего СС бригаденфюрера Вальтера Шелленберга – II (апрель сорок шестого)

Вопрос. – Объясните цель вашего визита в Мадрид и Лиссабон летом сорокового года.
Ответ. – Вы имеете в виду июль сорокового года?
Вопрос. – Да.
Ответ. – Я был вынужден выполнить приказ рейхсминистра Риббентроп...
Вопрос. – В чем он состоял?
Ответ. – Это был совершенно безумный приказ... Позвонил Риббентроп и тоном, полным издевки, – это было свойственно ему и Герингу – спросил, имею ли я время приехать к нему немедленно. Я ответил, что, конечно, имею, но спросил, каков будет предмет беседы, чтобы я успел подготовить нужные материалы. «Это не тема для телефонного разговора», – ответил Риббентроп и положил трубку. Поскольку мой непосредственный шеф Гейдрих был ревнив, словно женщина, и все мои контакты с близким окружением фюрера воспринимал как личное оскорбление, я не мог не сказать ему об этом звонке, все равно он узнал бы о нем в конце недели, когда специальная служба докладывала ему обо всех телефонных разговорах руководителей рейха; запрещалось подслушивать только фюрера, но поскольку ничего не было сказано об остальных, все равно телефонные разговоры Гитлера с Герингом, Риббентропом, Геббельсом, Розенбергом, Кейтелем ложились на стол Гейдриха, и он один определял, о чем докладывать Гиммлеру, а что – умолчать... Гейдрих выслушал мой рапорт, заметил, что « джентльмен , видимо, не хочет консультировать со мною свои проекты, что ж, это свидетельствует о том, что господин рейхсминистр сделался старым идиотом. Езжайте, Шелленберг, и выразите ему мое искреннее уважение»...
Как правило, Риббентроп не предлагал мне садиться, когда я бывал у него по поручению Гиммлера, однако на этот раз он вышел мне навстречу, пригласил устроиться возле кофейного столика, сел напротив меня и спросил, в какой мере правильны слухи о том, что у меня прекрасные связи с секретными службами в Испании и Португалии. Я ответил, что мои связи там действительно надежны... Тогда он спросил, в какой мере они надежны. Я сказал, что связи разведчиков носят особый характер, вопрос надежности отходит на второй план, главным делается проблема взаимной выгоды и общей целесообразности. Риббентроп довольно долго обдумывал мой ответ, он из породы трудно соображающих людей, потом, наконец, спросил, хорошо ли я знаком с герцогом Виндзорским. «Вас ведь представили ему на том вечере, который мы устраивали в его честь?» Я ответил, что не был приглашен на тот прием, но что, конечно, знаю это имя. Риббентроп спросил, отдаю ли я себе отчет в том, какого уровня другом рейха является этот член британской королевской семьи. Я ответил, что могу об этом догадываться.
«Какие у вас есть о нем материалы?» – спросил Риббентроп. Я ответил, что затрудняюсь ответить, потому что не имел возможности затребовать архивы. Тогда он попросил меня высказать свое личное мнение о герцоге Виндзорском. Я сделал это, и Риббен...
Вопрос. – Изложите то, что вы говорили Риббентропу по поводу его высочества герцога Виндзорского.
Ответ. – Я сказал, что дело герцога Виндзорского свидетельствует о прекрасных традициях Англии, которая терпит разные мнения по одному и тому же вопросу, подчеркнув, что позиция правительства его величества, находящегося в состоянии войны с рейхом, не является бескомпромиссной; Даунинг-стрит по-прежнему надеется, что королевская семья сама решит свои внутренние проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87