Когда Гордон представил их друг другу, профессор сказал:— Очень рад с вами познакомиться, — и протянул руку.Он старался сохранять достоинство, но сразу понял, что произнес эти слова подобострастно и улыбкой выдал свое волнение. Он заметил, что глаза парня посуровели и он резко отдернул ладонь после короткого рукопожатия. Поняв, что он чем-то оскорбил этого юного воина, профессор затрепетал, сел и стал расставлять шахматные фигуры.— Не хотите ли сыграть? — спросил он Моску и попытался подавить извиняющуюся улыбку.Гордон подвел Моску к столику и сказал:— Давай посмотрим, на что ты способен, Уолтер. Мне с профессором не справиться.Моска сел за столик напротив профессора.— Не ждите от меня чего-то сверхъестественного. Гордон научил меня играть в шахматы месяц назад.Профессор понимающе кивнул и пробормотал:— Пожалуйста, играйте белыми. — И Моска сделал первый ход.Профессор углубился в игру и перестал нервничать. Все они применяют простейшие дебюты, эти американцы, но, если провинциальный учителишка играл осторожно, умно, хотя и без вдохновения, этот играет с юношеской горячностью.Небесталанный, подумал профессор и в несколько тонких ходов разбил стремительную атаку белых, а затем быстро и хладнокровно атаковал незащищенных слонов и ладью и уничтожил выдвинувшиеся вперед, но не имеющие поддержки пешки.— Вы слишком сильный противник, профессор, — сказал парень, и профессор облегченно отметил, что в его голосе не было угрожающих ноток.Но потом без всякого перехода Моска сказал по-немецки:— Я бы хотел, чтобы вы давали уроки английского моей невесте два раза в неделю. Сколько это будет стоить?Профессор покраснел. Как же это унизительно — словно он какой-то торгаш.— Сколько вы сочтете нужным, — сказал он сухо. — Но вы ведь неплохо говорите по-немецки, почему вы не учите ее сами?— Я пробовал, — ответил Моска, — но она хочет выучить структуру языка, грамматику, все как положено. Пачка сигарет за два урока — этого будет достаточно?Профессор кивнул.Моска попросил у Гордона карандаш и стал писать на клочке бумаги. Он передал записку профессору и сказал:— Это вам на тот случай, если вас не будут пропускать в дом, где я живу. Там же адрес.— Спасибо. — Профессор почти поклонился ему. — Завтра вечером вам удобно?— Конечно, — ответил Моска.Под окнами пронзительно засигналил джип.— Это, наверное, Лео, — предположил Моска. — Мы едем в офицерский клуб. Не хочешь с нами, Гордон?— Нет, — сказал Гордон. — Это тот парень, что сидел в Бухенвальде? — И, когда Моска утвердительно кивнул, добавил:— Пусть он зайдет на секунду. Я хочу с ним поговорить.Моска подошел к окну, распахнул ставни и крикнул: «Зайди!» Было уже совсем темно, и дети с фонариками скрылись из виду.Лео вошел в комнату, поздоровался с Гордоном и сухо бросил профессору: «Angenehm».* Профессор поклонился, взял свой портфель и сказал Гордону: * Здесь: «Здравствуйте» (нем.). — Мне пора.Гордон проводил его до двери, и они обменялись рукопожатием. Потом Гордон пошел на кухню.Его жена сидела там за столом и обсуждала с Йергеном цены на какие-то товары черного рынка. Йерген держался вежливо, уверенно и с чувством собственного достоинства: оба понимали, что она сейчас сделает выгодную покупку. Йерген любил иметь дело с качественным товаром. На стуле лежал внушительный, почти в фунт толщиной, отрез красной, богатой на вид шерстяной ткани.— Чудесно, не правда ли, Гордон? — спросила его Энн Миддлтон сладким голосом. Это была пухленькая женщина с добродушным лицом, хотя и решительным подбородком и хитроватыми глазами.Гордон в свойственной ему манере промычал что-то нечленораздельное в знак согласия и потом сказал:— Если ты закончила дела, я хочу, чтобы ты познакомилась с моими друзьями.Йерген торопливо заглотнул кофе и стал набивать свой портфель мясными консервами, которые стояли на столе.— Ну, я пошел, — сказал он.— Не забудьте принести шерсть на костюм мужу, — строго сказала ему Энн Миддлтон.Йерген развел руками:— Конечно, дорогая леди. Самое позднее — на следующей неделе.Энн Миддлтон заперла дверь черного входа за Йергеном, потом открыла ключом дверцу буфета, достала оттуда бутылку виски и несколько бутылочек кока-колы.— Приятно делать дела с Йергеном, он никогда не приносит барахла, — сказала она, и они пошли в гостиную.Представив присутствующих друг другу. Гордон погрузился в глубокое кресло, не вслушиваясь в болтовню жены. Он почти мучительно ощущал чужую атмосферу этой комнаты в реквизированном доме, где ему приходится жить среди вещей, не имеющих памяти, не вызывающих никаких ассоциаций, где никто не знает, кто повесил эти картины или кто садился к этому фортепьяно у стены, где мебель была наскоро и бессистемно расставлена по комнатам. Но эти предательские ощущения были ему вовсе не внове. Он уже ощущал нечто подобное, когда приезжал навестить родителей перед отправкой на фронт. В отчем доме, где стояла мебель, принадлежавшая его старинным предкам, целуя сухие щеки матери и отца, щеки, задубевшие в суровом северном климате, он уже знал, что не вернется назад, как не вернутся другие молодые ребята, ушедшие на войну или в большие города на фабрики, и что эту землю, закованную в зимнюю красоту, будут населять лишь старики с волосами, белыми, как тот снег, что лежит на острых зазубренных гребнях ближних гор.В его спальне висел большой портрет Маркса, который его мать принимала за картину неведомого художника. Он гордился своей эрудицией, и его немного раздражала ее необразованность. Наверное, портрет до сих пор висит там на стене.Энн наполнила стаканы слабыми коктейлями: виски выдавалось по карточкам, и она время от времени обменивала спиртное на черном рынке.Гордон спросил Лео:— Это не в вашем концлагере заключенные погибли при налете авиации союзников?— Да, — ответил Лео. — Я помню этот налет.Но, поверьте, мы не осуждали ваших летчиков.— Я читал, что во время этого налета погиб Тельман, лидер коммунистов. Вы знали его? — голос Гордона впервые за весь вечер прозвучал громко и даже звонко.— Это странный случай, — сказал Лео. — Тельмана привезли в лагерь через два дня после бомбежки, во время которой, как считается, он погиб.Потом его быстро увезли. А потом мы услышали о его смерти. Кое-кто даже шутил по этому поводу.Гордон взволнованно вздохнул.— А вы с ним встречались?— Нет, — ответил Лео. — Я знаю об этом потому, что многие капо, старосты, были коммунистами. Их первыми отправляли в лагеря, и, конечно, они потом неплохо устраивались. Я даже слышал, что они умудрились припрятать какие-то деликатесы и спиртное, чтобы устроить маленький банкет в честь Тельмана. Но ничего не вышло. Он был постоянно под особым наблюдением.Гордон с печально-торжественным видом кивал головой. Он сказал жене тихо, еле сдерживая гнев:— Тебе ясно, кто был подлинным врагом фашизма? Лео раздраженно возразил:— Коммунисты вовсе не были мучениками.Один капо находил удовольствие в том, что забивал самых немощных до смерти. Он много чего еще делал, о чем я не могу рассказывать в присутствии вашей жены.Гордон прямо-таки рассвирепел при этих словах, и его обычно спокойное лицо исказила гримаса. Энн поспешно сказала, обращаясь к Моске:— Приходите как-нибудь к нам на ужин со своей девушкой. И вы, Лео!Они стали обговаривать дату встречи, чтобы дать возможность Гордону немного остыть.Вдруг Гордон сказал Лео:— Я не верю, что этот человек был коммунистом. Может быть, когда-то он и состоял в партии.Но он был либо ренегатом, либо провокатором.При этих словах Энн и Лео расхохотались, а Моска обратил свое смуглое лицо к Гордону и сказал:— Этот парень просидел в лагере черт знает сколько. Ты понимаешь, как это могло на него подействовать?И Лео добавил почти примирительно:— Да, он был один из самых старосидящих.В комнате наверху заплакал ребенок, и Гордон пошел туда и принес ребенка-здоровячка, выглядевшего много старше своих шести месяцев. Гордон ловко поменял ему пеленки, демонстрируя всем свою сноровку.— Ему это удается лучше, чем мне, — сказала Энн. — И он любит это делать, не то что я.— Ребята, почему бы вам не провести вечер с нами, вместо того чтобы тащиться в клуб? — спросил Гордон.— Да, — подхватила Энн. — Оставайтесь!— Мы еще посидим немного, — сказал Моска, — но в десять мы должны встретиться с Эдди Кэссином в клубе. Он пошел в оперу.Энн Миддлтон фыркнула:— О да, могу спорить, он сейчас слушает оперу!— Кроме того, — добавил Моска, — сегодня в клубе «мальчишник», и шоу обещает быть потрясающим. Лео никогда еще не был на армейском «мальчишнике». Он должен обязательно там побывать.Проводив их до двери, Гордон сказал Моске:— Мы никогда не выбираем полностью свою норму по карточке. Если тебе понадобится что-нибудь из круп или консервов, скажи мне, я отдам тебе неиспользованные талоны.Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную.Энн сказала ему:— Как не стыдно, Гордон! Ты был так груб с Лео.Гордон, понимая, что в ее устах это замечание звучало самым суровым выговором, заметил решительно:— И все же я уверен, что тот человек был провокатором.На этот раз жена не улыбнулась.Мягкие розоватые огни угасли. Эдди Кэссин подался вперед в кресле и зааплодировал вместе со всеми, когда старый седовласый дирижер появился за пультом и постучал палочкой по пюпитру. Занавес раздвинулся.Зазвучала музыка — тихо, но проникновенно.Эдди сразу забыл, что находится в школьной аудитории, что вокруг сидят немцы и два рослых русских офицера загораживают спинами сцену.Теперь он лишь созерцал знакомые персонажи на сцене и рукой обхватил челюсть, чтобы сдержать чрезмерно эмоциональную мимику.На сцене мужчина и женщина, которые вначале признавались в любви, теперь пели о том, как ненавидят друг друга. Мужчина в крестьянском костюме выражал свою ярость мощно и красиво то на высоких, то на низких нотах, оркестр, не заглушая его голоса, вел мелодию, и звук накатывал и опадал, словно волна прибоя, в некоторых местах затихая вовсе. Пронзительный голос певицы прорезывал его арию, и оркестр эхом повторял пропетые ими музыкальные фразы. Мужчина оттолкнул от себя женщину с такой силой, что она, повернувшись вокруг своей оси, упала на пол, буквально ударившись лбом о дощатое покрытие сцены. Она тут же встала на ноги, выражая свою обиду и негодование пронзительно, но мелодично, и, когда мужчина стал ей угрожать, она отвергла все его обвинения, и вдруг голос певца, голоса хора и оркестр умолкли, и певица, признав свою вину и сменив негодование на покорность, запела октавой ниже, мягче, запела о смерти, о горе, о физической любви, во власти которой находятся все люди. Мужчина схватил женщину за волосы и прямо на глазах Эдди Кэссина всадил ей в грудь кинжал. Она громко воззвала на помощь, и ее любовник умер вместе с ней, а трубы и скрипки грянули крещендо, и певец исполнил последние строчки своей арии, долго и мощно воспевая отмщенное чувство, страсть и безутешное горе. Занавес сомкнулся. Русские офицеры в зелено-золотых мундирах неистово хлопали, казалось, громче всех в зале.Эдди Кэссин протолкался к выходу и вышел на свежий воздух. Чувствуя усталость, он прислонился к капоту своего джипа. Опера доставила ему истинное удовольствие. Он смотрел, как расходятся зрители, и увидел женщину, которую только что закололи на сцене кинжалом. Он заметил, что у нее простое и, как у большинства немок, крупно очерченное лицо. Она была в черном свободного покроя пальто, чуть полновата, словно пятидесятилетняя хозяюшка. Он подождал, пока она скроется из виду, залез в джип и поехал через мост в Альтштадт, старый Бремен. Как всегда, руины, появлявшиеся в снопе света его фар, словно приветствовали его и пробуждали в его душе чувство родства. Вместе с этим чувством возникло воспоминание о только что виденном спектакле, ощущение, насколько же окружающий мир напоминает — с тем же элементом комичности — тот придуманный мирок, который возник на подмостках сцены. Но теперь, когда чары музыки рассеялись, он устыдился тех легких слез, которые пролил, слез по поводу простой и незамысловатой трагедии, как детская сказка про безвинных и несчастных животных, встретивших свой печальный конец, и собственные слезы показались ему слезами ребенка, причину которых ему не было суждено постичь.Офицерский клуб был одним из самых роскошных частных домов в Бремене. Лужайку перед домом превратили в автостоянку для армейских джипов и легковых автомобилей высших чинов.В саду позади дома выращивались цветы для жен офицеров оккупационного гарнизона.Когда Эдди появился в клубе, эстрада была еще пуста, но вокруг нее в несколько рядов толпились офицеры — кто сидел на полу, кто стоял. Те, кто оставался у стойки бара, встали на стулья, чтобы видеть происходящее поверх голов собравшихся у сцены.Кто— то проскользнул мимо Эдди по направлению к эстраде. Это была девушка -абсолютно нагая, в одних только серебристых балетных тапочках. Волосы у нее в паху были выбриты в виде крохотного перевернутого треугольника, темневшего на ее бледном теле словно щит. Ей как-то удалось взъерошить волосы, которые смахивали на кустик. Танцевала она плохо, подбегая довольно близко к сидящим в первом ряду, едва ли не тычась треугольником волос в их лица, так что самые молодые офицерики невольно вздрагивали и отдергивали свои коротко стриженные головы. Она, видя, как они от нее отворачиваются, смеялась и убегала, когда офицеры постарше шутливо делали вид, что хотят ее схватить. Это было совсем не сексуальное, не возбуждавшее зрителей представление. Кто-то бросил на эстраду расческу, и девица продолжала танцевать, теперь загарцевав, как лошадь, имитируя галоп. Офицеры начали откалывать шуточки, которые она не понимала, и из-за испытываемого унижения ее движения стали более скованными и смешными, и все уже смеялись, бросали ей под ноги расчески, носовые платки, ножички, оливки, печенье. Кто-то из офицеров заорал: «Прикройся!» — и все стали без конца повторять это слово. Офицер — работник клуба — вышел на сцену, держа в руках исполинские ножницы, и многозначительно защелкал ими в воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35