Три десятка лет из сорока двух, проведенные в постоянной борьбе с океанской стихией, приучили его относиться ко всем неожиданностям стойко и осмотрительно.
Через минуту Рябинин уже стоял на пороге кабинета главного капитана.
Два массивных стола, обтянутых зеленым сукном, составляли широкую букву "Т". Прохор Николаевич почему-то вспомнил, что знак "Т" по штормовому коду означает ветер до восьми баллов, и капитан "Аскольда", как-то сразу внутренне подтянувшись, приготовился встретить этот сильный ветер.
У стола сидели два человека: один из них - главный капитан рыболовной флотилии Дементьев, а другой - пожилой военный моряк с почти квадратными плечами, на которых тусклым золотом поблескивали адмиральские погоны.
Увидев Рябинина, контр-адмирал встал и, прищурив глаза, внимательно посмотрел на него.
- Вы капитан "Аскольда", - не то спрашивая, не то утверждая, сказал он певучим баритоном. - Читал не раз о вашем траулере в "Полярной правде", а вот видеть не приходилось... Что ж, капитан, до сих пор вы делали большое дело, а теперь будете делать еще большее!
И уже голосом, каким читают на корабле приказы - ровным и твердым, добавил:
- Имеется приказ Военного совета Северного флота о переводе вашего траулера "Аскольд" в состав действующих военных кораблей.
- Есть! - коротко ответил Рябинин, слегка кивнув головой.
- Командир любого военного корабля, - продолжал контр-адмирал, должен обладать достоинствами искусного рыболова и предприимчивого следопыта, хладнокровием невозмутимого моряка, здравым смыслом делового человека и, если хотите, то даже пылким воображением романиста... Все эти качества мы нашли в вас, товарищ Рябинин. И не только в вас, но и в команде вашего траулера!
Контр-адмирал подал широкую теплую ладонь:
- Ну что ж, давайте познакомимся как следует. Служить нам придется вместе. Начальник Водного района контр-адмирал Сайманов Игнат Тимофеевич.
Капитан "Аскольда" тряхнул протянутую ему руку:
- Рябинин Прохор Николаевич.
- Вот и хорошо, товарищ Рябинин. Только уже надо добавлять: "Командир патрульного судна "Аскольд".
- Есть!
- Теперь давайте поговорим о деле. Это будет не решающий разговор, но мне все-таки хотелось бы для себя и для вас уяснить несколько вопросов. Траулер "Аскольд" переходит в состав военного флота. Со всем оборудованием и со всей командой, исключая лиц, которые по своему возрасту не подходят к строевой службе. Есть такие?
- Есть, товарищ контр-адмирал.
- Кто?
- Боцман Мацута.
Сайманов недовольно потер переносицу.
- Вот это плохо... И хороший боцман?
- Боцман первостатейный.
- Хм!.. Первостатейный, говорите... Жаль, жаль! Хороших боцманов мало. Но все равно, придется вашего Мацуту списать на берег, а на его место подготовить другого.
- Есть, товарищ контр-адмирал.
- Завтра поставите "Аскольд" в док для переоборудования под военный корабль. На днях пришлем вам кадрового офицера в помощники. За обучением команды военному искусству - именно искусству! - будут следить флагманские специалисты. Корабль примет от вас военно-морская комиссия. Но... тут маленькое "но". Комиссия, как учит опыт, не имеет ни тела, чтобы быть избитой, и не имеет души, чтобы быть проклятой. Выражаясь проще, воевать предстоит не комиссии, а вам, и тут нужен ваш опытный глаз, товарищ Рябинин...
Когда они закончили разговор, к ним подошел главный капитан флотилии.
Рябинин только сейчас заметил, что капитан уже стар, и тут же удивился, почему не замечал этого раньше, все десять лет до этого дня.
Дементьев по-отечески сурово и нежно взял Рябинина за руку:
- Прохор Николаевич, я всегда гордился вами как водителем лучшего корабля. А сейчас горжусь еще больше. Я не скрываю - что и говорить! - мне жалко отпускать вас из флотилии, но я знаю: вы и в рядах военного флота будете...
- Первым, - тихо подсказал контр-адмирал, улыбнувшись.
- Я не то хотел сказать, но пусть будет так!
Когда Рябинин вышел из управления, со стороны океана дул влажный леденящий ветер. Воя на перекрестках улиц, он перелезал через хребты сопок и уходил кружить в тундру. Где-то далеко-далеко гудели сирены кораблей.
Капитан "Аскольда" стоял на крыльце, нахлобучив на глаза фуражку и подняв воротник видавшего виды рыжего пальто. Часто вспыхивающая трубка озаряла его лицо с прикрытыми от ветра глазами, впалые щеки и плотно сжатые твердые губы.
Он долго стоял так, не двигаясь, потом спрыгнул с крыльца и, зашагав по улице, свернул в пустынный темный переулок. Переулок наклонно уходил к заливу, и ветер теперь бил прямо в лицо, выдувая из трубки искры, захватывая дыхание.
Это был ветер Студеного моря, ветер штормового ненастья, ветер тревог и странствий - ветер его моряцкой зрелости. И капитан, распахнув пальто, шел навстречу ему - ветру третьей военной осени...
На берегу - в гостях
Возвращаясь с совещания, она шла по темной кривой улочке, когда кто-то взял ее за локоть и выхватил из руки сверток с книгами. Ирина Павловна резко обернулась и облегченно вздохнула:
- Боже мой, как ты меня напугал! Разве так можно?..
Перед ней стоял высокий худощавый человек в широком меховом костюме, какие носят погонщики собак - каюры. Но капюшон был откинут назад, и лихая флотская фуражка сверкала новенькой эмблемой. На лице офицера - энергичном смугловатом лице кавказского горца - резко выделялся большой нос и острый, упрямо выдвинутый вперед подбородок.
- Прости, Иринушка, - сказал он, раскатисто произнося букву "р". - Но я так рад, так рад тебя видеть...
- А я никак не ожидала тебя встретить, - призналась Рябинина. - Мы все думали, что ты еще лежишь в госпитале.
- Пустяки! - неожиданно весело отмахнулся старший лейтенант. - Рана оказалась ерундовой, и я уже был в море... Сейчас в море так хорошо, так хорошо, Иринушка! Вах...
Офицер говорил скороговоркой, с сильно заметным кавказским акцентом.
- Ну как же здоров, если еще хромаешь! - возразила Ирина, беря его под руку. - Кстати, ты чего же скромничаешь? - Она бесцеремонно распахнула на его груди куртку, показала пальцем на один из орденов. - Этот? - спросила она.
- Да, - кивнул он, - этот. Только вчера получил.
- Ну поздравляю. - Рябинина дружески чмокнула его в щеку и со смехом фыркнула: - Боже мой, как ты надушен, словно девчонка!
- Я люблю приятные запахи, - смутился офицер.
Этот офицер, командир "морского охотника No 216", которого звали Вахтангом Беридзе, был давнишним другом семейства Рябининых. Дружба их началась еще до войны, когда в одном из рейсов на "Аскольде" отравились консервами несколько матросов; это случилось вдали от берегов, и "охотник" Вахтанг Беридзе на полных оборотах прилетел на помощь рыбакам, - именно с тех пор офицер и стал своим человеком в семье капитана.
Бережно поддерживая женщину за локоть, Вахтанг Беридзе с увлечением рассказывал:
- Знаешь, в госпитале была такая тощища, что я от безделья, кажется, опять влюбился. Но опять не везет - она не знала, что я встречусь ей в жизни, и уже успела выйти замуж. И муж у нее - такой сопливый мальчишка. Сержант-механик с аэродрома. Я перед ним как "витязь в тигровой шкуре"...
- Вахтанг! - смеялась Ирина. - Ты влюбляешься во всех. Ради бога, не влюбись в меня.
- В тебя я тоже был влюблен, но - тайно. Ты об этом, Иринушка, даже не догадывалась... И вот, знаешь, - продолжал Беридзе, - от скуки я снова накинулся на английский язык. Все время штудировал одну книжку. Поверишь даже без словаря...
Они уже подходили к дому, и он заговорил поспешно:
- Эта книга о парусном искусстве... Когда-то, очень и очень давно, человек впервые укрепил над своим челноком камышовую подстилку, а может быть, шкуру убитого им зверя. Челн двинулся быстрее, и дикарь, наверное, закричал от радости. Вот так-то, Иринушка, родилось в этом мире парусное ремесло. Вечная борьба со стихией рождала сильных и смелых людей. Очень много их погибало, но на смену им шли другие - такие же отчаянные и злые. В море всегда человеку было лучше, нежели на берегу. И вот наступил век паруса - золотой век паруса. Ты представляешь, Иринушка, кусок грубой заштопанной материи - и вот эта тряпка двигает корабли, торговлю, цивилизацию...
- Ты романтик, - остановила его Рябинина. - Пойдем домой, мне стало холодно...
Звонок приглушенно прозвучал в глубине квартиры. И вот хлопнула дальняя дверь - едва слышно, другая - ближняя - громче, раздался топот бегущих ног и наконец звонкий юношеский голос спросил:
- Кто?
- Это я, Сережка, открывай! Мы с Вахтангом...
Сын обнял ее на пороге. Но, заглянув через плечо офицера на лестницу, разочарованно протянул:
- А где же отец?
- А что, разве его еще нет? Я думала, он уже дома.
- И не приходил.
- Странно. - Ирина Павловна слегка нахмурилась. - Его куда-то вызвали с совещания и... Ну-ка, дай мне на тебя опереться, - она стала стаскивать боты. - И он больше не вернулся. Наверное, сейчас придет.
Сергей подхватил сверток, и они прошли в полутемную столовую.
- А ну! Дай я на тебя посмотрю... Боже мой, как ты растешь, Сережка! А это что за новость? Никак усы?
Мать засмеялась, а сын смущенно провел рукой по верхней губе, покрытой золотистым пухом. Он стоял перед ней в грубой матросской голландке навыпуск, в вырезе которой виднелась не по годам сильная грудь спортсмена. Засученные по локоть рукава обнажали руки широкой кости, обещавшие быть такими же крепкими, как у отца.
- Ведь я скоро паспорт получу, - сказал Сережка и, потрогав сверток, деловито осведомился: - Книги?
- Да. Хочешь - посмотри...
Вахтанг, взяв книгу, уединился в угол, рассматривая эту книгу почти с благоговением. Сережка же - наоборот - кое-как перелистал книжку и тут же отшвырнул ее. Он уважал и любил свою мать, но к профессии ее относился почти с равнодушием; море в его воображении всегда оставалось просто морем, где люди совершают чудеса мужества и выносливости, но он еще не понимал, что море может быть и поприщем для науки.
- Кто-нибудь ко мне приходил?
- Нет.
- Ну, а чем ты занимаешься?
- А вот пойдем - покажу...
В комнате сына топилась печка и было душно от сизого чада. На пылающих углях стояла жестяная банка: в ней что-то плавилось. Проход от кровати до письменного стола загромождали большие тяжелые весла.
У сына была своя шлюпка, построенная отцом еще до войны, - с ней он возился все свободное время.
Вот и сейчас просверлил в вальках весел глубокие отверстия, собираясь заливать их расплавленным свинцом.
Обкладывая банку со всех сторон углями, Сережка солидно объяснял:
- Это для того, чтобы легче было грести. Вес человеческих рук, положенных на валек, равен приблизительно четырем килограммам. А мои лопасти очень тяжелые, надо уравновесить. - Он взял стамеску и молоток. Ты посиди пока, а я сейчас лунки изнутри расширю, чтобы свинец не выпал, когда остынет.
- Ладно, Сережка!
Юноша ловко орудовал стамеской, вылущивая со дна просверленных отверстий курчавую стружку. При каждом ударе молотка на его лбу прыгал жесткий чуб русых волос, и лицо становилось сосредоточенным, напряженным.
Разглядывая сына, Ирина Павловна думала:
"Вылитый отец: лоб, глаза и даже губы те же - тонкие, твердые... Видно, будет такой же упрямый и сильный..."
Сережка залил свинцом отверстия в веслах, и дерево теперь шипело и потрескивало, обжигаемое изнутри расплавленным металлом.
Стараясь не хромать, Вахтанг тем временем сходил в прихожую, достал из карманов кухлянки два матово-оранжевых апельсина:
- Это вот тебе, Иринушка, а это вот тебе, Сережка. Как видите, я вас не забываю.
- А тебя, как видно, не забывают в родном ауле?
- Да, опять прислали посылку и письмо. Вах, какое письмо, какое письмо! - повторил Вахтанг, покачивая кудлатой головой, в которой едва-едва проглядывали первые седины.
Отдирая кожуру апельсина, Ирина Павловна улыбнулась.
- После этого письма, - сказала она, - ты, наверное, и выписался из госпиталя раньше срока. Я ведь знаю, что тебе могут писать твои старики, которые даже фотографируются с кинжалами наголо.
Вахтанг подал Сергею осколок от авиабомбы с острыми зазубренными краями:
- Ну, а вот это подарок только тебе. Обнаружен хирургами в моем бренном теле. Храни. Помни мою доброту.
Старший лейтенант сел на стул, вытянув больную ногу. Ирина Павловна направилась в столовую, и он совсем по-домашнему крикнул ей вслед:
- Если можно, то - чаю!..
За столом, как-то сразу посерьезнев, Вахтанг сказал:
- Плохая весть, Иринушка.
- Что такое?
- Твой "Меридиан" вмерз в ледяной припай у Хайпудырского берега.
Ирина Павловна вздохнула.
- Кому еще налить чаю?.. Ведь я, Вахтанг, уже знаю об этом.
- Мама, неужели ты отложишь экспедицию до весны?
- Буду искать другое судно.
- Вах! - произнес Вахтанг свое обычное восклицание, которым он привык выражать радость, удивление и негодование. - Я знаю, что найти судно для дальних плаваний сейчас почти невозможно. Все суда, какие только можно использовать, нашли себе в войну применение. Ведь не позволят же тебе отрывать их от работы, которая нужна фронту!
- И это я тоже учитываю.
- Мама, пусть институт сам найдет судно.
- А институт ищет судно через меня. Я уполномочена на это. Притом мне кажется, что начальник экспедиции должен делать все сам, начиная от поисков судна и кончая составлением экспедиционных отчетов... Ну ладно! Хватит об этом.
В глазах Вахтанга блеснул озорной огонек. Он резко выпрямился на стуле - он все делал резко и быстро, словно торопился куда-то, - и серьезно взглянул на женщину черными, немного выпуклыми глазами.
- Вспомни о парусе, - сказал он. - Я недаром пришел к тебе...
- Что ты этим хочешь сказать?
- А вот ты слушай. В последнем походе (это было вчера на рассвете) на мой "охотник" навалились сразу три "юнкерса". Что тут было - не рассказать!.. Короче говоря, один с дымом ушел, наверное, так и не дотянул до аэродрома, а другие наш мотор попортили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21