как бы лечь поудобнее. А ведь удобнее, чем в гробу, все равно никогда не ляжешь. Коли же ты встал, тогда и пойти хочется. А коли пошел - значит, надо уже не просто идти, а по делам идти. Так-то человек и выправляется!..
- Я встану, - пообещала Аглая. - Уже скоро. Встану...
Дверь открылась - вошла дочь Аглаи, держа в руках, словно куклу, большие песочные часы - единственную игрушку, которую ей могли предложить в этом бездетном доме.
- Вот, - показал на девочку боцман. - Спроси у нее: она с целью пришла... Скажи, озорница, ты зачем сюда явилась?
Женечка молча показала на остаток песка, который скопился в верхней склянке и быстро доструивался в нижнюю.
- Я уже восемь раз их перевернула, - сказала девочка. - Сейчас песочек весь кончится, и мы пойдем обедать.
- А я что говорил! - подхватил боцман. - Великая цель у человека, когда он не лежит, а ходит.
Здесь надобно признать, что старому боцману хватало бодрости только для разговора с Аглаей: он понимал, что раскисать перед ней со всеми своими бедами и обидами он просто не имел морального права. А так, если не мастерил из рыбьей шкуры босоножки, то целый день слонялся Антон Захарович по дому, как сонная осенняя муха.
Оторванный от моря, он сделался угрюмым, неразговорчивым, вспыльчивым. Тетя Поля часто заставала его сидящим возле окна; подперев кулаками подбородок, муж часами смотрел на залив. И хотя зрение было слабое, Антон Захарович даже без очков всегда угадывал на "Аскольде" движение: там шла с утра до ночи подготовка к первому боевому походу, и все это уже без него, без участия его работящих рук.
В большой жизни боцмана поселилась большая обида. И не только на еду тратились деньги, вырученные от продажи босоножек, - теперь не было уже дня, чтобы не приносил Мацута в кармане "маленькой". То ли от возраста, то ли еще отчего, но хмелеть он стал очень быстро. Во хмелю же становился противным брюзгой-старикашкой. Скоро и одной стопки ему вполне хватало, чтобы он уже затягивал хриплым, надтреснутым голосом старую песню балтийцев:
Их было три: один, другой и третий,
И шли они в кильватер без огней.
Лишь волком выл в снастях разгульный ветер,
Да ночь была из всех ночей темней...
Песня старая-старая и размеренная, как плеск осенней Балтики девятнадцатого года. Только как изменился с тех пор минный унтер-офицер Антошка Мацута - председатель судового революционного комитета эсминца "Гавриил"! В ту осень, выполняя приказ Реввоенсовета, уходили в штормовую мглистую ночь миноносцы "Гавриил", "Константин", "Свобода". И бравый балтиец Мацута пил в кубрике кипяток, закусывая черствой горбушкой. Облизывали палубу волны. Обхватывая крепкие шеи матросов, вихрились ленты бескозырок, - уходили в море миноносцы.
Взгляни наверх: ты видишь этот клотик,
Его в ту ночь не видел я, браток.
И по привычке было сердцу ёкать,
И, как всегда, варился кипяток...
Но каждый раз, когда доходил боцман до того места, где говорилось о гибели "Гавриила", он замолкал, обрывая песню на середине. В памяти сохранились только взрыв да ветер - страшный ветер балтийской осени... Восемь часов плыл тогда Мацута в ледяной воде. И когда выбрался на берег, то погрозил на запад посиневшим кулаком: "Я вам за революцию, за корешков погибших башку оторву, сволочи!.."
- Эх, да что там вспоминать! - часто говорил себе Антон Захарович. Давай-ка лучше спать, старуха, спать. Ты ложись сегодня к стенке...
Молодости не повторишь. Остались от прежнего только старая бескозырка с надписью "Гавриил", волнующие воспоминания да еще как живое свидетельство о боевом прошлом - отставной боцман с "Рюрика" Степан Хлебосолов. Но и с ним Антон Захарович тут как-то недавно поругался. Из-за чего поругался шут его знает! - из-за пустяка какого-то.
- Эх, жизнь моя, жизнь! - вздыхает Антон Захарович, и рядом с ним толстая суровая жена вздыхает тоже. Вздыхают старики - не спится им обоим...
Случайная мечта - уехать по яблоки - еще оставалась у него в резерве, и однажды он обозлился на жену:
- Помнишь, пришли мы из рейса, а ты каркать мне стала: на бережок да на бережок... Не хочу я на бережку сидеть - поедем по яблоки!
Тетя Поля молча убирала со стола посуду. Последнее время она позволяла говорить мужу что угодно, а сама старалась отмалчиваться, не перечила ни в чем, не утешала, не сетовала и даже как будто присмирела.
- Обидели меня здесь, - снова заскулил Антон Захарович. - Не нужен стал...
И вдруг случилось то, чего боцман никак не ожидал. Жена прекратила убирать посуду и, шлепнув по столу кухонной тряпкой, строго прикрикнула:
- А ты не скули!
Мацута испугался. Его родная Поленька снова стала той безжалостной на слова теткой Полей, которой побаивались в порту даже капитаны. Антон Захарович, получивший за последнее время в доме какую-то власть, опять почувствовал себя слабым, робким, целиком зависящим от жены.
- Да я что же, Поленька. Я тут ни при чем... Может, и правда - уехать нам с тобой по яблоки?
- Трепло ты старое! - набросилась на него жена. - Язык-то у тебя, что швабра, которой гальюны драют. Молчал бы уж, коли сам виноват... Другие-то - эвон как! - горло за себя перегрызут. А тебе что ни скажи - все ладно. Люди как люди, только ты у меня - черт драповый! Борода выросла, а ума и с накопыльник не вынесла... А ну, выметайся отсюда, не мешай со стола убирать!
- Я не виноват, Поленька. Что же делать?
- А вот что: вставай и одевайся.
- Куда? - испугался боцман. - Что ты задумала, старая?
- Забирай свои бумаги, грамоты, характеристики - все забирай и пойдешь к самому что ни на есть старшему морскому начальнику.
- Да ты что, с ума рехнулась? - набрался храбрости боцман. - Ни с того ни с сего мне идти к контр-адмиралу. Ведь это по его приказу меня отчислили, а я опять приду к нему навязываться...
- Ты ему не навязываешься, ты воевать идешь!
Собравшись с духом, Антон Захарович отрезал:
- Не пойду! Не могу, хоть убей.
- Ах вот как! Ну, ладно...
Это было сказано таким тоном, что боцман растерялся:
- Поленька, я схожу, только из этого ничего не получится. Ведь приказ...
- Конечно, - заявила жена, - если будешь там дрожать как осиновый лист, ничего не получится. Ты требуй! Да не вздумай выпить для храбрости, я тебя тогда...
- Что ты, Поленька, у меня и денег-то нету. Все тебе до копейки отдал.
- У тебя и нету, да ты найдешь. На что доброе - так у вас, мужиков, никогда не хватает, а бельма-то свои залить - вы это всегда сумеете.
- Ладно, ладно, Поленька, я схожу!..
Боцман был рад, что весь этот разговор закончился хоть так, а не иначе, и он ушел... Однако в этот вечер он совсем не вернулся домой. Не вернулся он и на следующий день. В доме появилось гнетущее, затаенное беспокойство. Наконец прошло трое суток - Антон Захарович не возвращался. Куда он ушел, к кому обратиться - Полина Ивановна не знала. "Куда же он делся, проклятый? - думала она. - Может, и впрямь уехал по яблоки?.."
- Тетя Поля, - беспокоилась Аглая, - уж не случилось ли чего с ним? Может, в милицию заявить?
- Ну да, с ним случится! - отмахивалась боцманша. - У какой-нибудь бабы застрял. Что я их, мужиков-то, не знаю, что ли?
Говорила так, хотя твердо знала, что ее мужу никогда в жизни не приходилось "застрять у бабы". И вот, уже на четвертый день, Женечка вбежала в кухню и крикнула:
- Идет, дядя Мацута идет... Поливановна, я в окно видела - твой дядя Мацута идет!
- Слава богу, - перекрестилась тетя Поля. - Вот я сейчас его встречу, шаромыжника...
Она взяла полотенце и, свернув его крепким жгутом, вышла на лестницу. Снизу уже доносилось характерное стариковское покашливание, знакомые шаркающие шаги. "Сейчас я его, - заранее предвкушала удовольствие мести Полина Ивановна, готовясь хлестнуть побольнее. - Он у меня сразу забудет, как это домой ночевать не ходить..."
В пролете лестницы показались офицерская фуражка и золотые полоски погон на плечах. "Кхе-кхе", - кашлянуло под новенькой фуражкой, и Полина Ивановна предусмотрительно отпустила жгут, сделав его послабее. "В каких же это он чинах, проклятый? - думала она. - Не дай-то бог ударить по адмиралу!.."
Антон Захарович остановился внизу, по лицу своей жены обо всем догадался и пристыдил ее:
- Нехорошо, мать моя, встречаешь. Идет, понимаешь ли, мичман советского флота, а ты... Ну-ка, покажи, что ты там за спиной у себя прячешь?
- Иди, иди уж сюда, старый, покажись мне в новом-то! - сказала Полина Ивановна, небрежно тряхнув полотенцем. - И ничего я за спиной не прячу. Просто вот посуду перетирала, да и вышла тебя встретить...
Последняя спичка
Ветер с ревом прошелся над крышей кордона, забился в трубу и выбросил из печурки на пол золу и раскаленные угли. Пауль Нишец, кашляя от дыма, вымел угли за порог, сказал:
- Слушай, Карл, я знаю точно: у нас еще должен был оставаться яичный порошок. Где он?
- Что ты пристаешь, Пауль? Мы его уже давно прикончил и...
Ефрейтор передернул обвислым носом.
- Врешь! - крикнул он. - Наверное, опять слопал без меня. Стоило тебе учиться в университете, чтобы потом воровать у своих же товарищей. Ты плохой солдат!
Карл Херзинг вяло зевнул в ответ:
- Ну что ты кричишь, Пауль? Я говорю - не брал. Лучше сходил бы открыл шлагбаум. Опять идут машины.
Ефрейтор вышел, сердито хлопнув дверью.
Контрольно-проверочный пункт центрального шоссе, ведущего к фронту, находился на развилке двух дорог: одна из них вела на Киркенес, другая - в глубь Норвегии, к Нарвику. По шоссе день и ночь двигались машины: туда наполненные снарядами и провизией, обратно - забитые ранеными и обмороженными.
Промычали клаксоны, что-то крикнули шоферы, и машины, взвыв моторами, ушли дальше.
Ефрейтор Нишец вернулся, весь залепленный снегом.
- Ну и погодка! Запиши, Карл: три машины из Каутокайно прошли мимо кордона на Петсамо. Номер пропуска 14-78! Проклятая служба!
Ефрейтор сел, вытянул ноги. Прицелился на кирпич печи с отметинкой. Плюнул. Попал.
- Шоферы говорят, Карл, что в нашем районе должен скрываться какой-то красный. Как ты думаешь, он не постучится к нам ночью?
Карл прислушался к вою ветра над крышей, зябко поежился:
- Прежде чем он успеет попасть к нам, он замерзнет в тундре, этот красный. Сейчас не только люди, даже звери спят в норах...
Хлестала в окно метель. Трещали в печи дрова. Звенели стекла. Едва слышно доносился шум морского прибоя.
Ефрейтор сказал:
- Карл, хоть ты и плохой немец, но ты умный немец. Скажи, как случилось, что мы, которые открыли парад в Афинах, прошли баварские и австрийские Альпы, одним парашютным броском захватили Крит, мы, которых фюрер назвал "героями Крита и Нарвика", теперь сидим в этой дыре и - ни вперед, ни назад... Что случилось с нами?
Карл встал. Тусклый свет вырвал из сумерек его лицо, обрюзгшее от сна и безделья. Постепенно лицо оживало, глаза егеря заблестели.
- Возьми свою каску, ефрейтор, - глухо сказал он. - Посмотри! К ней прикреплен эдельвейс - любимый цветок моего фюрера. Да, фюрер назвал нас "героями Крита и Нарвика", нас, горных егерей генерала Дитма. Мы прошли всю Европу, но не по низинам, а по горным кручам, где росли любимые цветы фюрера. Пусть я плохой немец, но ты - трусливый немец!.. Генерал Дитм ясно сказал в своем приказе: "Именно здесь, в Заполярье, мы должны доказать русским, что немецкая армия существует и держит фронт, который для красных недостижим..."
- Ты, Карл, даже после Сталинграда веришь в это?
- Я верю в гений фюрера... Это он меня, очкастого студента Лейпцигского университета, бросил в болотные солдаты. Я тогда еще ничего не понимал, кроме римского права. Я роптал на судьбу, я хотел есть, я кашлял по ночам в сырых бараках. Но это было еще только начало. Потом фюрер снял с меня очки и дал мне винтовку. Вместо Цицерона, Светония и Тацита я стал читать Ницше, Фихте и "Майн кампф" Гитлера. И я понял: да, у немецкой нации есть миссия. Фюрер был прав!.. А когда я с тобой, Пауль, пил вино уже в Афинах, ел критский виноград и жрал дармовые анчоусы в Осло, я окончательно убедился, что ради этого стоило осушать болота, голодать и мерзнуть!..
- Ты только тогда и оживаешь. Карл, когда говоришь об этом или о женщинах. Да... - Ефрейтор улыбнулся, предаваясь воспоминаниям. - А вино в Греции нехорошее, словно деготь. Во Франции вина лучше.
Карл Херзинг неожиданно расхохотался.
- Ты чего?
- Никогда не забуду, как лягнул тебя мул, когда нас послали ликвидировать конюшни греческого короля.
- А-а, вот что ты вспомнил!.. А ты не забыл, Карл, долговязого Курта из третьего батальона?
- Кстати, где он сейчас, этот долговязый Курт?
- Погиб под Мурманском. В самом начале.
- Хороший был парень. Сорвиголова! А ты помнишь, Пауль, фельдфебеля Мидтанка?
- Как же! Помню. Он, кажется, погиб на Рыбачьем, во время штурма хребта Муста-Тунтури. Они с ефрейтором Лосцем прижали к скале одного красного, и он всадил штык в брюхо Мидтанку так глубоко, что потом...
- Варвары! - перебил его Карл. - Ну и что они сделали с этим русским?
- Ничего. Он подпустил к себе наших тирольцев поближе и, схватив их, как котят, за шиворот, прыгнул в ущелье на камни...
- Еще раз варвары! Человек культурной нации, как мы, никогда бы так не поступил. На это способны только дикари... Ну, ладно, Пауль, хватит. Кому-то из нас надо идти в город за продуктами. Я идти не могу: колол дрова и ушиб ногу.
- Как тебе не стыдно, Карл! Я ходил уже несколько раз. Притом ты же знаешь, у меня в такую погоду болят раны.
- Раны? Они есть у меня тоже.
- У тебя их меньше.
- Зато у тебя нет тяжелых.
- Ну, Карл. Сходи, а за это я буду держать ночь за тебя. Сходи, Карл!..
- Ну, ладно, черт с тобой! Давай метать жребий: кому достанется длинная спичка, тот пойдет в город. Только ты, Пауль, не подсматривай...
Карл отвернулся. Сделал вид, что обломал одну спичку, потом зажал в пальцах обе спички и протянул ефрейтору две серные головки - какую из них Пауль Нишец ни вынь, все равно ехать придется ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21