Его изрытое оспой лицо было некрасиво, но привлекало каким-то особым добродушием и бесхитростностью.
- Здравствуйте, Левашев, - сказала Ирина, - там какая-то женщина плачет в коридоре.
- Это моя жена плачет... Марья! - крикнул он. - Тащи сюда вторую миску - у нас гостья севодни. Ложку не забудь...
И, протянув женщине большую руку, всю в коросте жестких рыбацких мозолей, поделился:
- Дело-то тут такое... хошь плачь, хошь радуйся. Броня у меня была. В сорок первом, как немца на Западной Лице остановили, так меня и демобилизовали. Говорили, что рыба нужнее! А теперь - вот, - он развернул какую-то бумажонку, - видите, опять берут в армию... Ревет моя баба. Старуха - та молчит. А женка - ревет...
- Сейчас всех берут, - ответила Ирина, вздохнув. - У меня мужа тоже вот недавно мобилизовали. Плачь не плачь - а надо. Время сейчас такое тяжелое очень...
Скоро она сидела за столом рядом с рыбацким председателем, и они дружно беседовали.
- Я уже слышал, - говорил Левашев, - вас шхуна интересует, что в Чайкиной бухте на обсушке стоит... Зачем она вам?
- Угу, - отвечала Рябинина, дуя на ложку. - Она - что, вашему колхозу принадлежит?
- Да бес ее знает, кому она принадлежит!
- Почему так?
В разговор неожиданно вступила жена Левашева:
- Только потому и считается за нами эта шхуна, что была выкинута на берег недалеко от нашего колхоза. А так - какой с нее толк? Промышлять на ней не пойдешь, больно хитра, никто и капитанствовать не возьмется. Вот и стоит без дела!..
- Так, значит, не нужна вам эта шхуна?
- Может, после войны и понадобится, - ответил Левашев. - Леса-то нету кругом - на доски переведем...
- Ну, ладно...
Ирина Павловна, машинально оглядев стены избы, завешанные плакатами, остановила свой взгляд на большой диаграмме выполнения плана и вдруг всплеснула руками совсем по-женски:
- Боже ты мой, ну и кривуля же у вас! Это почему же так? Шли, шли - и вдруг сорвались!
Жирная красная черта диаграммы напоминала дугу, которая ровно шла на подъем, переваливая за сто восемьдесят процентов плана, а потом скатилась на девяносто и несколько месяцев подряд дрожала, делая незначительные скачки вверх, точно не могла преодолеть начального падения.
- Девяносто процентов! Так в войну работать нельзя, товарищ председатель.
Левашев покраснел, словно мальчик, который раньше получал одни пятерки и вдруг принес домой позорную двойку.
- Да. Уж так, товарищ Рябинина, случилось. Висит эта кривая на стене, точно хребет переломанный, и не выпрямляется.
- В чем же дело?
И Левашев объяснил: в начале войны зашел в бухту "страшенный" косяк сельди, пожрал все, что было, а выхода найти не мог и сдох, лежит на дне, гниет: с тех пор и другая рыба в бухту не заходит...
- Пробовали в открытое море выходить, - рассказывал Левашев, - нас обстреляли... Так это не все, товарищ Рябинина. Появились в бухте морские ежи, жрут падаль и сами тут же дохнут. На несколько лет вода отравлена.
Ирина встала, натянула на голову платок:
- Чего же вы раньше не сообщали мне об этом? Надо выйти на середину бухты, закинуть сеть, а там посмотрим...
Они прошли на берег, сообща столкнули на воду тяжелый баркас. Левашев с готовностью поплевал на свои мозоли, но Рябинина велела ему садиться за рулевое весло.
- Я хочу немного размяться, - сказала женщина. - Черт знает какая жизнь! Половину дня сидишь, как чиновница, за столом. Перекуриваешься на разных дурацких совещаниях...
Левашев смотрел, как умело, по-матросски сноровисто гребла Рябинина весла отлетали назад в полный мах, она не страшилась ложиться плечом на планширь, брызги, вылетавшие из-за борта, ее не пугали - она даже не жмурилась от них. Скинула пальто - дышала полной грудью.
- Я так думаю, - говорил Левашев мечтательно, - что, коли нашего брата вовсю берут, значит - наступление скоро. И не где-нибудь, а здесь вот, у нас.
- Может быть, - согласилась Рябинина. - Мне муж рассказывал, что здесь наступать будет очень трудно. Немцы забились под землю - у них даже машины под землей разъезжают. Туннели разные, подвесные дороги. Весь берег испоганили! А вы, Левашев, офицер?
- Что вы, какой из меня офицер! Я - простой солдат...
На середине бухты забросили сеть и вытащили на борт шевелящуюся кучу морских животных. Ирина Павловна ловко разобралась в этой живой груде руками, особенно внимательно рассматривая ежей, напоминавших большие ананасы, сплошь усеянные длинными коническими шипами. У некоторых иглы были прижаты к телу - эти ежи были уже мертвы, и когда Рябинина смотрела на них, лицо у нее озабоченно хмурилось.
Ежи шевелили шипами, ползали по днищу баркаса. Она заглянула в сеть там лежала рыба с легкими следами гниения. Сеть была затянута липким налетом икры: каждая икринка - новый еж...
Ирина Павловна сполоснула за бортом руки, сказала:
- Теперь гребите к берегу... Ну, что я вам могу сказать! По-моему, положение спасти еще не поздно. Бухту очистим, а что касается шхуны - мы ее заберем от вас: она нужна нам...
Вечером она уже возвращалась в Мурманск, увозя с собой толстую тетрадь в полуистлевшем кожаном переплете. Это был "Вахтенный журнал бытности", найденный когда-то Левашевым на шхуне.
Через несколько дней Ирина Павловна была в кабинете главного капитана флотилии.
Напротив нее в кресле сидел Дементьев, затянутый в китель, прямой и спокойный.
- Слушаю вас, Ирина Павловна...
- Сначала я хочу поговорить по поводу низкого уровня улова рыбы в колхозе "Северная заря".
- Мне это известно, - улыбнулся Дементьев. - К сожалению, ничем не можем помочь. Придется ждать, пока весь этот завал сельди сгниет, тогда в бухте снова начнется жизнь.
- Но, Генрих Богданович, вам придется ждать несколько лет.
- Почему?
- Да потому, что недаром наше море зовут Студеным: гниение в холодной воде происходит очень и очень медленно.
- Это, пожалуй, так, - согласился главный капитан. - Но мне уже докладывали, что в бухте появились морские ежи. Они съедят дохлую сельдь и, словно добросовестные санитары, очистят бухту. Как видите, Ирина Павловна, все обстоит очень просто: природа строит препятствия и сама же их уничтожает.
- Генрих Богданович, - сказала Ирина, - в этом вопросе вы заблуждаетесь. Морские ежи очень быстро размножаются, я бы сказала, быстрее, чем кролики, раз в десять. Я обратила внимание на их разновидность: преобладают ежи вида Cidaris и Echinus melo. Они плодятся особенно интенсивно. Тем более что размножению ежей ничто не препятствует. Наоборот, они обеспечены пищей - ведь завал сельди очень большой.
- Но не такой уж большой, Ирина Павловна, чтобы они кормились им несколько лет.
- Хорошо, допустим, что ежи уничтожили весь завал сельди. Как вы думаете, Генрих Богданович, что же будет дальше, когда миллионы прожорливых ежей останутся без пищи?
Дементьев растерялся:
- Ну что... будут питаться червями и этими... Ну, как их?.. Песчинками. Ведь они даже камни сверлят!
- Нет, Генрих Богданович, после нескольких лет такого роскошного питания ежи не станут жрать песчинки.
- Тогда, выходит, ежи умрут?
- Вот именно! И миллионы их полягут на дно бухты, образовав новый завал, и будут гнить тоже несколько лет, потом появятся новые ежи, пожрут этот завал, сами подохнут, потом еще и еще...
Дементьев развел руками:
- Что же вы можете предложить?
- Вмешаться в природу самым что ни на есть грубым образом. Когда при гангрене уже ничто не помогает, тогда требуется вмешательство ножа хирурга.
- То есть?
- Провести в бухте дноуглубительные работы, - ответила Ирина Павловна. - Для этого нужна землечерпалка, которая выгребла бы со дна гниющую рыбу, точно так же, как выгребла бы лишний слой грунта. Мне кажется, это единственный выход. Подумайте над этим...
Главный капитан флотилии записал в календарь предложение Рябининой о землечерпалке, пристально посмотрел на женщину.
- Ирина Павловна, - тихо сказал он, - что с вами?.. Вот вы говорили, смеялись, а я все время чувствовал, что у вас какое-то горе. Не таите. Может, смогу помочь советом или еще чем-нибудь.
Она долго крепилась, но сейчас терпение иссякло. Достаточно было одного теплого слова, чтобы сразу все подступило к горлу.
- Да, Генрих Богданович... вы угадали... Я хотела вам сказать...
Глотая слезы, она почти выкрикнула:
- Сережка у меня ушел! Война ведь! Что с ним? И, уже не стесняясь, заплакала:
- Сереженька, мальчик мой...
Большая жизнь
В трудное военное время, как неизбежное наследие обнищания и разрухи, всегда процветают барахолки. Была такая барахолка и в Мурманске - она оккупировала неподалеку от центра города лысую вершину сопки. На первый взгляд, здесь можно было купить все, начиная от мундира императора Франца-Иосифа и кончая иголкой для чистки примуса. Торговцы же семечками и прочей съедобной и несъедобной дрянью по негласным законам считались людьми низшего сорта и были согнаны с вершины сопки к самому ее подножию. Но и здесь они не сдавали своих позиций, их жизнеутверждающие голоса дерзко звучали в морозном воздухе:
- А вот - семя, а вот жареное!..
- Кому - селедку, эх, и хороша же под водку!..
- Не проходите мимо - кофе "Прима"...
- Меняю хлеб на табак...
Но однажды среди этих голосов, возвещавших о настойчивых требованиях желудка, послышался старческий голос, который, казалось бы, должен прозвучать лишь на вершине сопки:
- Дамские босоножки... Кому нужны босоножки?
Этот голос принадлежал отставному боцману с рыболовного траулера "Аскольд" - Антону Захаровичу Мацуте. Босоножки, сработанные кустарным способом из пятнистых, как у тигра, шкур рыбы-зубатки, были выделаны прочно и красиво. Просил за них боцман недорого, и одна из бабок сказала ему:
- Шел бы ты наверх, родимый. Там больше дадут!
- Не могу, - ответил боцман, - у меня сердце плохое... высоко подниматься.
Он здесь же их продал, здесь же купил на вырученные деньги две банки тушенки, сахару и бутылку подсолнечного масла. А через три дня опять появился с новой парой босоножек. Тут его случайно встретил Алексей Найденов:
- Сам сделал, боцман?
- Сам. Только ты отойди, Алешка.
- Чего это ты на меня?
- Отойди, говорю. Я человек обиженный.
- Да разве я обидел тебя?
- Вы все меня обидели. Отойди...
Антон Захарович шмыгнул носом и отвел глаза в сторону:
- Не хочу я вас никого видеть. Вы от меня, старика, отказались. Ну, и что получилось?.. Ты думаешь, я ничего не вижу? Я все, брат, вижу...
- Да чего ты видишь-то, Антон Захарович?
- Сопли ваши вижу, - обозлился боцман. - Вот каждый раз, как посмотрю на тот берег, где вы стоите, и каждый раз ваши сопли вижу... Нет теперь в "Аскольде" внешности. Общего вида нет. Все равно что в бабе. И нарядна она, и платье хорошее, и серьги в ушах, и губы намалеваны, а вот нету в ней изюминки - нету, и все тут, хоть ты тресни!
- Я это Хмырову передам, - покорно согласился Найденов. - Он теперь за тебя крутится. Только не злись ты, старый хрен. Мы-то при чем здесь?..
Подошел покупатель, ткнул в туфли пальцем:
- Сколько?
- Пятьсот, - бесстрастно ответил боцман.
- Я первый подошел, - сказал Найденов, пытаясь набавить цену, чтобы помочь старику. - Я целый "кусок" кладу - тысячу!
Антон Захарович треснул матроса туфлей по голове и продал босоножки за пятьсот. Он ни разу еще не набавил и ни разу не сбавил цену. В этот день, сложив покупки в кошелку, он пришел домой и узнал, что у них гости...
- Ну и ничего страшного, - говорила Варенька, закрывая свою походную аптечку. - Просто у вас большая слабость. Это после блокады, после голода, после всего, что вам пришлось пережить. Но здесь такой здоровый океанский воздух, такие целительные полярные морозы; нормальное питание, новые люди это все вас быстро поправит. Даю вам слово, вы еще будете работать, бегать и улыбаться гораздо чаще, чем сейчас. Ведь вы еще молоды, вам, наверное, всего лет тридцать!
Жена Никонова улыбнулась, дотронувшись до прохладной руки девушки.
- Мне всего двадцать семь, - сказала она. - Но дело не в этом. Я хочу сказать, доктор, большое спасибо, спасибо вам, всему "Аскольду" спасибо. Я очень рада, что о моем муже на корабле осталась хорошая память и меня не забывают аскольдовцы. И... спасибо вам, доктор!
- Не надо меня так величать. Зовите просто Варей. Меня все так зовут... А вас?
- Мое имя странное, - ответила жена Никонова. - Меня зовут Аглая...
Варенька скоро распрощалась, и Антон Захарович прошел в комнату к Аглае: женщина вот уже несколько дней, потрясенная и больная, не вставала с дивана.
- Это кто же такая будет? - полюбопытствовал боцман.
- Доктор. Аскольдовский доктор.
- Баба, значит, - хмуро заключил Мацута. - Теперь у них без моего глаза все по-новому. Может, не меня, так мою старуху в кочегары возьмут? Им только предложи - они примут...
Он тяжко вздохнул. Неприхотливые герани на окне тянулись бледными цветами ближе к промерзлым стеклам - жаждали света, тепла, солнца.
- А ты, - вдруг спросил боцман женщину, - женщина самостоятельная?
- Да, вроде так, - улыбнулась одними глазами Аглая - они у нее были синие-синие и на строгом бледном лице казались особенно прекрасными.
- Будешь теперь мужа ждать или своим путем пойдешь?
Женщина, помолчав, тихо ответила:
- У меня теперь один только путь: свой путь, но к нему. Только - к нему!
- Это хорошо, - согласился Антон Захарович и опять спросил: - Ты в работе-то чем берешь больше: головой или руками?
- Училась на зоотехника, - сказала Аглая. - Работа эта такая - когда как придется. Могу и руками... Не привыкать! Он похлопал ее по худенькому плечу:
- Тебе встать надо. Доктора по частям все знают: где башка, где пуп, где кровь, где мозги. А всего человека им охватить трудно. Человек начинает иметь значение, когда он не лежит, а встанет. Я бы в больницах тоже лежать не давал. Ни к чему все это!.. Да ты не смейся над стариком, я правду говорю. Лежишь - у тебя одна забота:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21