Сядь вот и сама посиди.
— Колом ты сядь! Прибить вон доску некому.
— Сын прибьет,— не останавливаясь, ответил дядька Гришка, а сам кружился еще быстрее и смеялся еще веселее.
— И свинью надо найти да в хлев загнать.
— Сын загонит.
— А чтоб тебя волки не ели! Сын твой не справится... Иди домой, танцор,— ворчала бабка Домна, а потом притихла и долго, будто изучая, будто только сейчас увидела, внимательно и удивленно всматривалась в Шовковиху.-- Гляньте-ка, гляньте, а чего это Шовковиха так помолодела?
— Ты вот, гета, и сама поскидай свои платки, в круг стань да, гета, попляши, как Шовковиха, тогда увидишь, как и сама помолодеешь.
Меня кто-то крепко потянул за рукав. Я повернулся — рядом широко улыбался дядька Микита.
— А, зятек мой пришел,— обрадованно подмигнул он мне, одною рукою подтягивая к скамейке (даже больно прижал к Демидьковой деревянной ноге), а другою подавая полный стакан синеватой самогонки, которая, несмотря на то что была еще далеко от меня, все равно очень уж противно пахла.— На вот, зятек, и ты выпей за свадьбу.
— А мамулечки ж вы мои! Да ты что — сдурел, Микита? — потянула меня за другую руку Ядоха.— Боже ты мой, боже! Ты уж сам глотай это паскудство, но зачем ребенка заставляешь?
— Ого, ребенка нашла,— отвернувшись от стола, оправдывался Микита.— Этот ребенок вон уже к моей Ленке бегает. Сосунка мне нашла.— И потом повернулся ко мне: — Не хочешь самогонки? А может, титьки захотел? Тогда, сосунок, попроси вон Дуню Тешкову — та подсунет, она же Миколку еще не отняла.
Ядоха оттянула меня туда, где стояли женщины, заговорила:
— Не пей, крестничек, этой дряни. Мой отец восемьдесят годков прожил и в рот ее не брал. Бывало, возьмет на язык, попробует, сморщится и выплюнет все, даже язык оботрет.
Савка резко сдвинул мехи, и гармонь замолкла. Шовковиха подошла к женщинам. Она тяжело дышала, но улыбалась весело.
— Видать, гета, что Шовковиха блины пекла — все ворота в тесте,— прищурился Демидька и снял с ее платка небольшой комочек теста, уже присохший к махрам.
— Блинов-то не пекла, а хлеб роженице замесила. А то ведь у нее ни корочки.
— Как там хоть Настачка себя чувствует? — спросила Тешкова.
— А ничего себя чувствует,— отдышавшись, ответила Шовковиха.— Хорошо себя чувствует. Полежала она, полежала немного, а потом провела рукою по волосам и, поверите ли, говорит мне: «Ну, а теперь уже, бабка, и Настачке на свадьбу можно идти».
— А что, разве ей привыкать — третьего рожает,— усмехнулась Тешкова и, взглянув на Лесю, которая все еще держала Миколку, сказала: — Уронишь, уронишь хлопца!
Лучше на руки возьми. Вот так,— и, увидев, что Леся ловчей взяла малыша, успокоилась.
— Самой есть нечего, а все рожает.
— И она мучается, и отец век мучился. Бывало, ни семя, ни емя у него...
— Нет,— возразил Клецка,— ее отец был середняк: торбы с боков, а сам посередке. Идет, бывало, побираться — кум королю!
Одни криво улыбнулись Клецкиной шутке, другие промолчали.
— Боже мой, боже, и что себе девка думает? — заохала и Ядоха.— Я как-то и говорю ей: «Наста ты Наста, что это ты делаешь? Некому тебя, Наста, бить». А она посмотрела на меня невинно так, засмеялась, да и говорит: «Чего ты на меня, тетка, кричишь? Разве они у меня, эти дети, частые? Пускай растут здоровые!»
Тут же у порога толкались меж взрослых и Настачкины дети — старший Алеська и меньший Генька. Около них, наклонившись, стоял Рогатун, что-то говорил детям и по очереди гладил по головкам — то одного, то другого.
Дуня Тешкова позвала малышей:
— Дети, идите домой. Ваша мама из магазина вернулась. Куклу вам купила — будете играть...
Кто-то за столом громко засмеялся, кто-то совсем недалеко забубнил:
— Своего бы лучше смотрела. Чего она к этим детям цепляется!
Когда Алеська, подвернув рукава большого мужского пиджака, которые тут же снова сползли опять, взял за руку Геньку и обрадованно потянул его к двери, Шовковиха, глядя на детей, рассказывала женщинам:
— Уга, какая терпеливая эта девка. Самой уж так худо, так худо, аж заходится вся, а она еще про курей думает. «Шовковиха, кричит, иди накорми цыплят».— «Брось ты, Наста, об этой чепухе думать. Давай я тебе лучше чем-нибудь помогу».— «Шовковиха, кричит, не зли меня лучше — иди покорми цыплят, я тебе говорю. Чугунок с картошкой на загнетке стоит». И пришлось идти. Покуда не накормила тех цыплят, к себе и не подпустила...
— А дайте-тка мне хоть на молодых взглянуть,— послышалось вдруг от порога, и, глянув туда, я увидел, как, низко опустив голову, согнувшись в три погибели, в дверь входил длинный Монах в Белых Штанах.
Он осторожно, обеими руками раздвигал женщин в стороны — словно отгребал воду. И потому казалось, что он не идет, а будто плывет. Вдруг я невольно вскрикнул — Монах в Белых , Штанах наступил своим тяжелым подкованным сапогом мне на ногу.
Он неторопливо повернул ко мне голову и спокойно сказал:
— А ты чего, босяк, необутый под ногами путаешься!..
— Куда лезешь, злодей? — злилась на него Домна, которая уже развязала один платок и держала его внакидку.— Тут и без тебя негде стать.
— Поместимся, Домна, все поместимся,— успокаивал ее Монах в Белых Штанах, а сам все протискивался вперед.
— Мама, чего ты кричишь на человека — места же всем хватит,— цыкнула на мать Рогатуниха.
Подоспела приветливая Лаврениха:
— Малашок, ты уже вот тут, возле Демидьки, присядь. Он немного потеснится, немного ногу подвинет.
Я взглянул на Демидьку и увидел, что тот чуть было не вспылил — опять вспомнили про его ногу! — но смолчал: то ли потому, что говорила это женщина, хозяйка дома, то ли потому, что рядом с ним сел сторож, который вечером обязательно должен быть в саду. Бригадир, чтобы особенно не трогать ногу, повернул только голову к Монаху и сказал своему новому соседу:
— Ты вот, гета, на свадьбе тут расселся, а там, в саду, яблоки колхозные поотрясут все.
— Не бойся, не отрясут! — успокоил его сторож.— Там же Евсей остался. Я ему и свою кочергу оставил. Теперь у него две двустволки. Пусть только кто полезет — Евсей сразу из четырех стволов как бабахнет!
Монах в Белых Штанах сидел, казалось, выше всех в застолье — даже выше своего брата.
Услышав разговор, будто проснувшись, встряхнул головой Микита и поддержал сторожа:
— Вот будет грому — как на Курской дуге. Это же не Евсей будет, а «катюша» четырехствольная. Передвижная огневая точка... На двух ногах...
Микита засмеялся. Засмеялись и другие гости — те, кто сидел поближе.
И вдруг громко, оттуда, где сидел на сундуке Сенчила, послышалось:
— Горь-ко, го-о-рько!
Дед кричал и приподнимался на руках. Все повернулись в угол, где под образами сидели молодые, и поддержали Сенчилу.
— Горько! Горько! — беспорядочно послышалось со всех сторон.
Чаще всего оно так и бывает. Люди соберутся по какому-то поводу на беседу, сядут за столы, выпьют по чарке, а потом и забудут о той причине, что собрала их всех вместе и усадила в застолье,— сидят себе, подливают самогонку в стаканы, закусывают и разговаривают с теми, кто ближе — рядом с тобою или напротив,— а то даже кричат и в дальний угол, через несколько столов, вспоминая с кем-то забавный случай, который только они вдвоем и знают.
Забыли о молодых и в Лавреновой хате. Женька Цыца и его белокурая, как русалка, Люська застенчиво сидели за столом, счастливо и радостно смотрели друг на друга и, казалось, не могли наглядеться — смотрели так, будто им вот-вот надо расставаться.
— А и правда — го-о-рько! — сказал и Демидька и, повернувшись к молодым, совсем загородил ногою проход.
Теперь уже дружно, в один голос (будто люди задолго до свадьбы это разучивали) все гости закричали:
— Горь-ко! Горь-ко!
Жених смущенно поднялся с лавки, зацепившись головою за рушник, что висел на образах; растопыренными пальцами сгреб волосы со лба и зачесал их назад (кстати, это была его всегдашняя привычка — так он делал и перед тем, как брать ложку, и перед тем, как надеть шапку, и перед тем, как с кем поздороваться) и подал руку Люсе. Та, также стесняясь, поднялась и стояла под накрахмаленными рушниками. Стояла бледная-бледная, как полотно,— видимо, от фаты,— так и не решаясь приблизиться к Женьке, своему мужу. Цыца сам наклонился к ней и стыдливо чмокнул Люську в щеку. Дед Сенчила радостно уже запел свое «ев-па-руры», но гости все равно хлопали в ладоши и кричали: «Горько!» — требовали поцеловаться как следует.
— Э, нет, так не целуются — не подсластили даже. Горько!
Женька посмотрел на Люську и развел руками: мол, видишь сама, ничего не поделаешь. А потом ласково притянул ее к себе и не напоказ, а как положено поцеловал — видимо, так они целовались и одни, не на людях.
Все замолчали, «горько» после этого никто уже не кричал — гости успокоились: сябрынский Женька и раевщинская Люська уважили их, поцеловались, как они того и хотели.
И вот теперь, в своем зрелом, почти осеннем возрасте, когда уже, кажется, узнал больше, чем осталось узнать, я с .улыбкой вспоминаю то твердое мое детское решение никогда не жениться — решение, которое созрело в Лав- реновом доме как раз тогда, когда Женька и Люська целовались. Я согласен был жить с Ленкой в одной хате, растить своих детей, даже спать с нею на одной кровати, но чтоб вот так, на свадьбе, перед всеми, целоваться?.. Целоваться, чтоб на тебя смотрела вся Сябрынь, Раевщина и даже булинский Монах в Белых Штанах? Нет! Не нужна мне такая женитьба!
После того как Женька и Люська поцеловались, к ним торопливо, глубоко засунув руку в карман, стал пробираться меж столов Клецка. Зацепившись за Демидькову ногу, он споткнулся и быстро выхватил из кармана руку — чтоб опереться на нее. Из руки выпали два алюминиевых колечка и покатились по полу. Кто был ближе, нагнулись, начали искать, а Клецка растерянно стоял и все подтягивал брюки, которые не держались без ремня. Ждал, когда найдут кольца. Наконец их подали: одно то, что закатилось под стол, согнувшись, достал Монах в Белых Штанах, а другое около Сенчилова сундука нашла Хадосья. Сенчила тоже было наклонился и шарил по доскам рукою, покуда сам не кувыркнулся с сундука.
— Куда ты лезешь, дьявол? — крикнула на него Домна — она вместе с Шовковихой подняла Сенчилу и снова посадила на прежнее место.
— Сидел бы ты уж, помощник,— ласково журила Сенчилу и Шовковиха, обираясь от репьев и бросая их к порогу.— Чего ты прыгаешь, непоседа?
Холоденок рядом рассказывал своему брату:
— А ты слыхал, как Сенчила помирал? Слыхал? А как ожил? Нет? Тогда послушай. Открыл он глаза, смотрит на нас и молчит — будто слушает. А потом и говорит: «Кто-то
косу отбивает». Мы слушаем, но ничего не слышим. «Брось ты, говорим, это у тебя в ушах звенит».— «Нет, говорит, отбивает. И знаете, кто отбивает? Туньтик».— «Брось ты, говорим, зачем Туньтику осенью косу отбивать?» — «Отаву, говорит, будет косить». Вышли на улицу — и правда отбивает. Туньтик косу отбивает. Так далеко, а он услышал. Первый звук, видимо, очень слышен.
А Демидька, повернувшись к Холоденку, говорил:
— Это же надо — дед такой веселый сегодня. Вот, гета, переберусь я в новую хату, а он пусть в мою старую переходит. Все же намного целей, чем его... И сени есть... И крыльцо также...
— Да, тогда хоть улицу выпрямим,— усмехнулся и Клецка.
Он уже подошел к молодым и, перегнувшись через стол, примеривался, чтоб надеть колечки.
— А на какой же руке, дядька, женатые носят эти кольца? — спросила молодая, и Клецка поначалу было растерялся, застеснялся, как-то по-детски улыбнулся, пожал плечами и, широко открыв рот, покраснел.
— Да на... да на...
— На правую, на правую руку, Марка, надевай,— подсказала Лаврениха.
Клецка обрадовался, повеселел и взял за длинные пальцы Люсину руку. Кольцо было как раз, наделось легко. А Женькино Клецка долго крутил на пальце, а оно не проходило за косточку.
— Ладно, дядька, я сам его, может, надену потом.
— Нет, Лавренович,— стоял на своем Клецка.— Надо сейчас.
Он старался — даже язык высунул — и наконец все же каким-то чудом надел тесное колечко на толстый Женькин палец.
— Так я же его, дядька, теперь не сниму.
— Савку попросишь, тот в кузнице поможет,— пошутил кто-то.
Но Клецка будто и не слышал шутки. Он взял молодых за руки, соединил их в своей ладони и пожелал:
— Носите их долго, а живите в мире и дружбе еще дольше...
— А моя же ты доченька,— неожиданно заплакала раевщинекая Авдоля, мать молодой.— Лелеяла я тебя, лелеяла, а ты вот и выпорхнула из нашего гнездышка...
— Перестань ты, мама, не на тот же свет отправляешь,— успокаивала ее молодая.— Я ведь буду часто приходить к вам.
— Пусть себе и часто, но ты же не со мною теперь жить будешь.
Увидев, что заплакала и молодая, Лаврен стал успокаивать ее мать:
— Ну чего ты, сватья, плачешь? У нас ей не хуже будет, чем дома.— И сам крикнул: — Горько!
После того как молодые поцеловались опять, Горлач подсел к столу, где разговаривали Микита, Демидька и Монах в Белых Штанах. На край скамьи присела и Ядоха. Мужчины снова заговорили про Настачку.
— Вы хотя бы, бабы, сходили проведали роженицу — может, чем помочь ей надо,— повернулся к женщинам Рогатун.
— А мы вот со свадьбы и зайдем,— ответила Ядоха.— Будто без тебя, черта этого, мы и не знаем, что делать надо.
— Ты уж, Гришка, в наше бабье дело не лезь,— повернувшись, поддержала ее Микитиха, раскрасневшаяся тетка Юлька, которая сидела перед самыми молодыми, спиной к говорящим.
— А чтоб тебя волки не ели! Такой уж говорун. Иди домой! — откуда-то появилась рядом Домна и сняла с себя еще один платок.— А то уже, я вижу, тебя и Настачка заинтересовала.
— У меня, Домна, с Настаю давняя дружба: еще с фронта,— ответил Рогатун и повернулся к мужчинам.— Особенно после того, как под Берлином подают вдруг мне кисет от неизвестной девушки, красиво так расшитый, а на нем и написано: «Незнакомому солдату, который смелее всех сражается за нашу Родину». Командиры посчитали, что самый смелый в части воин — это я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21